Борис Гребенщиков Роман, который так и не окончен. Ибо я люблю странное. Может быть, вы поймете, о чем я говорю. И я посвящаю страницы, лежащие перед Вами ЛЮДЯМ, ИДУЩИМ НА ШАГ ВПЕРЕДИ. ГЛАВА 1 Вечерело. Солнце описывало последние круги над горой Крукенберг, и в зарослях кричащего камыша уже пробовали голоса молодые копнощаги. Время от времени один из них, должно быть самый молодой, путал строчки распевки, и тогда Фоома начинал что-то сердито бормотать. А с реки доносилось хлопанье и сопение пожилого крипенштрофеля, который пытался перебраться на тот берег, и вот уже пол часа неуклюже топтался перед водой, мутными зелеными глазами бессмысленно смотря на мелькающих в глубине рыбок. - Что-то кум Фостеклос сегодня не торопится, сказал старик дер Иглуштоссер своему соседу и глубоко затянулся. Старик ван Олсенбаш послушал эту тираду, глубокомысленно почесал себе за ухом, по удобнее уселся на мешке с дурью, и, распечатав новую пачку колес, сказал, ни к кому особенно не обращаясь: - Говорят, кум Фостерклосс что-то не торопится сегодня. Старик фон Фостерклосс почесал затекшую со сна ногу и полез в карман за часами. Потом, передумав, вздохнул и тяжело поднялся с места. Старик дер Иглуштоссер проводил взглядом его удалявшиеся валенки, кокетливо обшитые поверху брабантскими кружевами. - Что-то наш кум Фостерклосс стал больно тяжел на подъем, - раздумчиво проговорил он, окутываясь после каждого слова клубами ароматного зеленого дыма. - Подъем, подъем, подъем, подъем, - встрял в разговор мохнатый ревербер, высунувшись из-за кипы пустых мешков. Старик ван Оксенбаш кинул в него колесом, и ревербер весело ускакал, зажав его в передних лапах. Так ить несладко ему, почитай уже лет сорок он его через мост переводит, коли не больше, а погоды-то нынче разные стоят, хорошо ежели как сивоння, все тихо, а вон позапрошлым летом как тухлый туман стоял неделю, так он аж скафандер надевал, чтобы до моста дойти, или вон давеча - краппенштрофель заснул на бережку, а кум круг него ходит, шшупом его шпыняет, да будит, будит, чтоб тому вовремя на погост дойти. Тоже волнениев-то ему на долю хватает, хошь ежели здраво рассудить, так ить порядок такой вышел, что хошь не хошь, а надо ему краппенштрофеля через мост перевести, а то иначе как же он через речку перейдет, ведь воды то он боится. Между тем тьма сгущалась. Над Гнилой Деревней поднялся огроный корявый палец и уставился в небо. С погоста Тарталак донесся чей-то сдавленный крик, и два матерых прустня соскочили с гребня крыши, и тяжело перебирая крыльями, полетели в ту сторону. Заскрипел песок под ногами возвращающегося старика фон Фостерклоссера. За ними тянулись унылые трипплеры. Увидев сидящих стариков, они присмирели и побрели обратно к реке. - А что, кум Фостерклосс, - сказал старик ван Оксенбаш, - не осталось ли у тебя крутой Азии? Старик фон Фостерклосс раскашлялся, затем ворчливо сказал: - У самого то будто нет, - однако потянулся к мешку, но тут старик дер Иглуштоссер подергал его за рукав: - Что-то у тебя, кум Фостерклосс, трипплеры пошаливают! А и в правду, один из трипплеров не только не ушел обратно в реку, а, напротив, приблизился к старикам, и, вежливо стянув с головы огромную шляпу с перьями, представился: - Приветствую вас, о мудрые старики! Имя мое Рип ВАН ВИНКЛЬ! Старик ван Оксенбаш недоуменно воззрился на пришельца, и, внимательно осмотрев его с головы до ног, пришел к выводу, что вышеупомянутый вовсе не является трипплером, а даже выглядит как подобает воспитанному молодому человеку. Действительно, незнакомец был одет в весьма солидный, хоть и малость заплатанный хитон, на ногах у него были добротные дорожные сапоги, кудри его были уложены в аккуратную косу, и имел он весьма приятное усатое и бородатое молодое лицо. Молчание прервал старик дер Иглуштоссер, который, видимо не полностью доверившись своим глазам, на всякий случай осведомился: - Да уж не трипплер ли вы, о вьюнош? - Нисколько, о почтенный старец. Настолько нисколько, что даже отдаленно не подозреваю, о каких именно трипплерах идет речь: о тех ли, что имеют обыкновение читать стихи загробными голосами в болотах севернее ущелья Зеленой Машины, или о тех, что сооружают в песках Воздушного Берега странное сооружение, которое мудрые люди именуют Чузингорой. Если об этих, то я совсем не принадлежу к их числу. Закончив тираду, молодой человек сел на песок и веселым глазом поочередно оглядел стариков. Они меж тем забили еще по одной трубочке и, не спуская любопытных глаз с незнакомца, выпускали один за другим клубы дыма, да настолько ароматного, что даже гипербык в зарослях стебовины неподалеку шумно запыхтел и завертел головами. Старики явно не торопились нарушать молчание и Рип Ван Винкль сделал это за них: - Позвольте узнать, о почтеннейшие, уж не дурь ли вы курите? - спросил он, хитро поблескивая глазом, на что старик ван Оксенбаш степенно отвечал: - Ее, вьюнош, ее. Старик дер Иглуштоссер немедленно добавил: - Крутую Азию, - и подкрутил ус, давая, видимо, понять, что курить Крутую Азию, сидя на собственном мешке с дурью в вечерний час на околице села Трупендорф является привелегией таких почтенных людей, как он и два его давнишних приятеля. Но незнакомца не обескуражил тон, которым была промзнесена эта сентенция. - В некоторых местах, в которых я бывал на протяжении моего странствия, сказали бы, что вы, о почтенные старики, торчите по-гнилому, - сказал он, и, не давая старикам обидеться на эти слова быстро продолжал: - Да, я могу предложить кое-что, чего, может быть, вы еще не пробовали. Когда я проходил провинцию Бхандай в Восточном Бхуропатре, там ихний далай-лама подарил мне на память мешочек, на котором вышиты священные слова четвертого гимна раджи Ксантпура, вот он этот мешочек. - С этими словами он ловко достал из потрепанного мешка маленкий кисет, и в нем - индийская конопля. Эта неслыханная речь так поразила стариков, что у них даже погасли трубки, а к тому времени, когда старик дер Иглуштоссер открыл было рот, чтобы сказать что-то, его трубка уже была туго набита той самой коноплей, о которой говорил незнакомец. Более того, конопля была из того самого мешочка, о котором шла речь. Что окончательно доканало почтенного старика, так это то, что трубка уже дымилась. Ничего не стал он говорить, а только закрыл рот и хорошенечко затянулся. Вновь воцарилось молчание, которое Рип Ван Винкль сразу не торопился прервать, а прервал его старик фон Фостерклосс, который в крайнем изумлении возвел глаза к небу, поводил в воздухе руками и блаженно заявил: - Кум Иглуштоссер, кум Оксенбаш, а я ведь торчу! Но старики не ответили ничего ему и лишь продолжали дымить своими длинными трубками, только старик ван Оксенбаш повращал немного глазами, что очевидно означало, что он согласен со стариком фон Фостерклоссом на все 100%, а Рип Ван Винкль достал из своего мешка обширную записную книжку и, повернувшись к реке, задумчиво созерцал пейзаж. Солнце, наконец, зашло, и из болота на том берегу начал подниматься фиолетовый туман, в котором время от времени что-то сверкало. Из-за поворота шоссе выползла какая-то машина, через метров 50 она остановилась, и в лесу за дорогой немедленно появились светящиеся силуэты, то ли замедленно бегущие, то ли танцующие. Машина вздрогнула, испустила клуб ярко зеленого дыма и тронулась с места, проехав немного, она остановилась, и все началось сначала. В машине явно никого не было. Это зрелище, судя по всему, немало позабавило юношу: он улыбнулся и что-то записал в свою книжку, потом захлопнул ее и снова перевел взгляд на дорогу. Но долго наблюдать за этим странным методом передвижения ему не пришлось, около самого моста из придорожного кустарника выскочил сьюч и, глубоко стеная, перебежал дорогу перед самым носом машины. Она задрожала, окуталась клубами дыма и, сорвавшись с места, переехала мост, и на полной скорости исчезла за поворотом. Все еще улыбаясь, Рип Ван Винкль перевел взгляд на долину, но в это время со стороны кайфоломни донесся звон колоколов, протяжно закричали конвесторы, и на вспыхнули синие огни, возвещая начало вечернего симпозиума. Шум вывел торчащих стариков из состояния оцепенения, и старик дер Иглуштоссер, тщательно откашлявшись, заметил: - Да, кумовья, такого я не пробовал со времени Большого Медицинского Каравана. Старик фон Фостерклосс, не открывая глаз, пробормотал: - Обои, обои, смотрите, какие большие рулоны. Катятся, катятся, - и опять погрузился в теплые мутные воды прихода, где на его старую голову падали лиловые булыжники, превращавшиеся в пачки невероятно больших колес, и бритый Корзинин говорил в телефонную трубку: - Приход 2, приход 2, - и никак не мог спихнуть с себя маленких игрушечных поросят, но старик дер Иглуштоссер не стал выводить его из этого блаженного состояния, ибо много видел он всяких приходов на своем веку и хорошо знал, что приход - не дверь на дереве, в которую как войдеш, так и выйдеш. Вместо этого он зажмурился, тщательно протер глаза, затем открыл их, сначала левый, потом правый, вынул из кармана монокль слоновой кости и половинку фирменного полароида и вставил их в должные места своего морщинистого лица. Проделав вышеописанные махинации, он воззрился на молодого Ван Винкля, и в глазах его, хорошо видных через упомянутые зрительные приборы, горел огонек интереса: - Откуда же ты пришел, о неслабый вьюнош? - спросил он, удовлетворив, наконец, свое зрительное любопытство и придя к выводу, что, несмотря на свой чрезмерно молодой возраст, незнакомец ему положительно нравится. - Мой путь долог, о почтенный старец, - ответил ему Рип Ван Винкль, и облачко задумчивости промелькнуло на его челе, но оно исчезло так же мнгновенно, как и появилось, и он продолжал: - Сейчас моя дорога лежит из каменных столбов Яр атарца, где я провел три месяца, изучая древние рукописи секты За. - Зачем же они были нужны тебе? - снова спросил старик дер Иглуштоссер, немало пораженный ученостью молодого странника. - Мудрецы секты За искали дорогу в дхарму, - ответствовал Рип Ван Винкль и улыбнулся, ожидая новых вопросов, но тут доселе молчавший старик ван Оксенбах встрепенулся и повторил: - Дорога в дхарму... Старик дер Иглуштоссер удивленно взглянул в его сторону, ибо не ожидал от своего чудаковатого товарища каких было реплик, но тот не заметил этого, он ничего не мог заметить сейчас, ибо всколыхнулось что-то в его глубинах, и весь он замер, прислушиваясь к голосам, которые что-то шептали, повторяли в колодцах его воспоминаний. Словно в какой-то полудремоте он увидел себя, молодого и полного сил в залитый солнцем год Говорящей звезды, веселые дни и ночи, походы в Черный лес, смех ивянок среди изумрудных ветвей древа синх и запыленного седого мудреца в фиолетовом плаще с пурпурным пентаэдром на четырех серебряных цепях. Он говорил: - Дорога в дхарму тяжела и далека, лишь вам она под силу, вам, у которых глаза не закованы в пелену рассудка, а сердце не заковано в стены здравого смысла. И, забывшись, старик ван Оксенбаш повторял снова слова, отозвавшиеся эхом в его душе в тот далекий солнечный год: - Легко найти тропинку, ведущую к этой дороге, - а чей-то незнакомый голос продолжал за него: - Стоит лишь обратить глаза к солнцу в небе души своей. Старик ван Оксенбаш открыл глаза. На землю неслышно надвигалась ночь, и сидя на песке перед ним, улыбался юноша, чей взгляд был подобен дуновению ветра. ОБРЫВОК БУМАГИ "Нить горизонта сожжена зарей, И снова нам рассвет отдал дороги, Мы разорвали кандалы времен, Чтоб говорить с незнающим имен, Переступая новые пороги, И только песней путь не озарен..." ГЛАВА 2 Перейдя мост, он остановился, и, прислонившись к замшелому огромному столбу, закурил, потом медленно поднял глаза и впервые увидел лес так близко. Чео-ж, это зрелище заслуживало всех прочувствованных эпитетов, которыми оно награждалось во всех концах света, причем обычно теми людьми, которые в глаза не видели местность вокруг Гнилой деревни, а про Черный Лес слышали в каком-нибудь придорожном кабаке из уст человека, который бывал там не больше, чем они сами. И, млея от ужаса и непонимания, они говорили об этом страшном лесе, лесе-беззаконнике, лесе-убийце, описывая ужасы и безобразия, которые он являет заблудившемуся путнику, которыми сводит его с ума. Вереща от возбуждения, брызгая слюной, махая руками, они заклинали не искать туда путей, держаться в стороне от всего, что может быть лесом, и говорили, что побывав там, они навсегда зарекались бродить по подобным местам и еавсегда стерли из памяти дорогу в лес. Он стоял, огромный и могучий, чистый от всей грязи слов, которая налипала на него, как будто впервые он позволил смотреть на себя человеку. Черные тени гигантских деревьев сплетались с маленким кустарником, в лунном свете равномерно покачивалось кружево папоротников, и во мрачной глубине холодно мерцали синие огоньки. Уинки сидел не шевелясь, чтобы не нарушить эту беззвучную песню, которая захватила его, захлестнула и понесла в странном ине подвижном танце. Кольца дыма свивались и развивались, словно образовывая на мгновения надписи на неведомых языках, рисуя что-то, о чем-то говоря. Покурив, он встал, легко сбежал с дороги и вошел в лес. Фрагмент 2 Уинки поудобнее устроился на мягком мху, привалился спиной к шершавой коре дерева и облегченно вздохнул. Тянуться за сумкой ему было лень, и он начал прикидывать, через какое время он сможет без особого ущерба для своего блаженства достать оттуда сигарету. Не успев еще окончить эти приятные размышления и повиновавшись наконец своему туманному чутью, он поднял таки голову и посмотрел вверх. Не то, чтобы он особо удивился, нет, он скорее воспринял все как должное. Во всяком случае, зрелище, представшее его глазам, его явно не запугало. Откровенно говоря, он даже словил на нем определенный кайф, ибо рано или поздно ожидал что-нибудь подобного, а к таким вариацыям на тему реальности он был привычен с детства, однако, это помогло отвлечься от блаженного созерцания носков своих ботинок. Рискуя вывихнуть себе какую-нибудь из конечностей, он потянулся к сумке, закурил, и только тогда перевел взгляд на висящего слева от него человека. Прикид его находился именно в той стадии поношенности, которая позволяла заподозрить в нем коренного жителя леса. А был тот повешенный лет этак сорока, с окладистой черной бородой, и глаза его, спокойны и благожилательны, были скошены на Винкля. По его виду никак нельзя было сказать, что он испытывает какое-то неудобство от своего положения, и только узел грубой веревки, торчащий за его затылком и малость не естественная посадка головы наводили на мысль, что этот человек, мягко говоря, мертв. Уинки нетерпеливо курил, не сводя глаз с повешенного, тот висел себе и смотрел на Винкля. Где-то вдалеке послышался одинокий звук скрипки: неведомый скрипач методично играл гаммы, сначала плавные, потом все более отрывистые, затем замолчал и начал играть какую-то неопределенную мелодию, судя по которой, он был человеком, не лишенным некоторых странностей. Звук скрипки резко оборвался и Уинки задумчево выпустил струю сизого дыма. - А что это он перестал играть - спросил он. Висельник укоризненно повращал глазами. - Так ведь это Эмуукский скрипач. - Сказал он приятным хриповатым тенорком, словно бы заржавевшим от долгого неупотребления. Уинки не стал интересоваться дальнешими особенностями стиля лесных музыкантов, а, помолчав немного, осведомился: - Ну, как висится? - Да хорошо, в общем-то, охотно ответил висящий, - вишу, все видно, все слышно, спокойно, никто думать не мешает, только вот иногда пить охота, так ведь и дождь временами идет, глядишь и напьешься вволю. Уинки выташил из сумки еще одну сигарету, потом спохватился и спросил: - Курить хочешь? - Спасибо, только курить мне как-то без кайфа, - подумав сказал висящий, с оттенком легкой грусти в голосе добавил: - Да меня, откровенно говоря, и нет вовсе. Дым синими струйками вился в неподвижном пушистом воздухе. Вдали за деревьями мерцало зеленое пламя. Фрагмент 5. Подходя к поляне он заметил, что черные, странных очертаний деревья почьти совсем скрывали от него происходящее, и даже о том, что перед ним поляна, он догадывался только по всплескам голубого сияния и звучанию инструментов. Звучали они превосходно: торжественные, поные скрытой мощи, органные аккорды на медожию скрипок, нежно пели флейты, и только время от времени странным диссонансом ухал паровой молот. Уинки так и не смог уяснить себе, чем же хорош этот Бискайю Фрумпельх - непревзойденный мастер игры на Хаммондском паровом молоте, хотя именно о нем шептали афиши, развешанные на каждом информационном дереве и тщательно выписанные на боках неповоротливых сырвуйсверей: ЭЛЕКТРИЧЕСКИХ СИМФОНИЙ ЭМУУКСКИЙ РЕГАЛЬНЫЙ ОРКЕСТР АБНАЦЕАЛА ИСПОЛНЯЕТ ТРЕТЬЮ СИМФОНИЮ ЛЯ МАЖОР ТЕОФИЛИУСА СЮРТЕСКЬЕРА ПРИ УЧАСТИИ НЕПОВТОРИМОГО БИСКАЙЮ ФРУМПЕЛЬХА (вход обязателен.) Уинки не решился не выполнить это странное предупреждение по поводу входа, ибо теперь, подходя ближе к поляне, увидел, что кроме оркестра там никого не было, но сам оркестр представляет из себя настолько необычное зрелище, что Уинки сразу забыл о видимом отсутсвии слушателей, предоставив своим глазам всласть вкусить прелесть созерцания. Оркестр, освещаемый приятным голубым свечением, был погружен в пучину исполнения. Смычки скрипачей слаженно пилили воздух, время от времени касаясь струн, что производило потрясающий звуковой эффект, контрабасист - краснощекий толстяк в декольтированном сзади розовом фраке - с такой энергией щипал струны своего контрабаса, что казалось, готов был выщипать их до основания. То, что инструмент пытался время от времени превратиться в молодое деревце, о чем неоспоримо свидетельствовали зеленые листочки, прорезавшиеся на грифе, когда конрабас замолкал, видимо его ничуть не смущало. Перед каждым музыкантом возвышалось странное сооружение, похожее на бред умирающего паука-сюрреалиста. Вглядевшись, Уинки понял, что эти конструкции выполняют, в основном, роль подставки для нот, страницы которых переворачивали порхавшие в воздухе огромные яркие бабочки. Наверху у каждой такой подставки красовалась подзорная труба; проследив, куда были направлены эти не совсем симфонического оркестра приспособления, Винкль увидел главную фигуру вечера: на замшелом пеньке, чуть возвышаясь перед оркестром, находился маленький человек, в котором по буйству движений можно было безошибочно угадать дирижера. Он метался по своему пню размахивая руками, подпрыгивая и хватаясь за голову, он дирижировал всем чем мог: руками, ногами, головой и даже, казалось, фалдами сюртука. Уинки попытался отыскать глазами паровой молот, столь разрекламированный в афишах, но огромный ствол дерева заслонил от него как раз этот угол поляны. Подвинувшись вправо, он наступил на чью-то ногу. - Простите, - рассеянно пробормотал он, пытаясь все-таки разглядеть через густую листву виртуоза-молотобойца. - Что вы, что вы, - возбужденно прошептал кто-то из тьмы и без всякой паузы продолжал: - А что, вам нравится? Винкль поморщился, ибо не всегда любил слушать и разговаривать одновременно, однако понимал, что молчанием не отделается и ответствовал: - Да, это весьма круто! - продолжая наблюдать за знаменитым паровым молотистом, который в это время пришел в совершенный исполнительский экстаз и, судя по всему, пытался засунуть голову между молотом и наковальней. Эта короткая реплика вызвала у невидимого собеседника целый шквал восторженного сопения и нечленораздельных комментариев, которые под конец сложилисьв более или менее понятное заявление о том, что Винкль очень крутой и неслабый мэн и что у него, Винкля, то бишь, очень крутой и неслабый музыкальный вкус, и он торчит от одной из самых крутых и неслабых команд мира. Винкль поднял голову, чтобы посмотреть на разговорчивого почитателя Эмуукского Регального Оркестра, но в темноте разглядел только контуры собеседника, поэтому он пробормотал: - Ну да, - и снова углубился в созерцание музыкантов. Тем временем концерт, судя по всему, подходил к концу, звуковая буря достигла своего апогея, рабочие конечности дирижера двигались с такой быстротой, что их не было видно, несравненный Бискайю