РЕЙ БРЕДБЕРИ МАЛЕНЬКИЙ УБИЙЦА Фантастические рассказы - 1 - Маленький убийца Она не могла бы сказать, когда к ней пришла мысль о том, что ее убивают. В последний месяц были какие-то странные признаки, неуловимые подозрения, ощущения, глубокие, как океанское дно, где водятся скрытые от людских глаз монстры, разбухшие, многорукие, злобные и неотразимые. Komната плавала вокруг нее, источая бациллы истерии. Порой ей попались на глаза какие-то блестящие инструменты. Она слышала голоса, видела людей в белых стерильных масках. - "Мое имя? - подумала она. - Как же меня зовут? Ах, да! Алиса Лебер. Жена Дэвида Лейбера." Но от этого ей не стало легче. Она была одинока с этими белыми, невнятно бормочущими людьми. И в ней была жуткая боль, и отвращение, и смертельный ужас. - "Меня убивают на их глазах. Эти доктора, эти сестры, они не понимают, что со мной происходит. И Дэвид не знает. И никто не знает кроме меня и него - убийцы, этого маленького убийцы. Я умираю, и ничего не могу им сказать. Они посмеются надо мной, скажут, что это бред. Они увидят убийцу, будут держать его на руках, и никогда не подумают, что он виноват в моей смерти. И вот я, перед богом и людьми чиста в помыслах, но никто не поверит мне, меня успокоют ложью, похоронят в незнании, меня будут оплакивать, а моего убийцу - ласкать." - "Где же Дэвид? - подумала она. - Наверное в приемной, курит сигарету за сигаретой и прислушивается к тиканью часов". Пот брызнул из всего ее тела и с ним предсмертный крик: - Ну же! Ну! Убей меня! Но я не хочу умирать! Не хочу-у! И пустота. Вакуум. Внезапно боль схлынула. Изнеможение и мрак. Все кончилось. О, господи! Она погружалась в черное ничто, все дальше, дальше... Шаги. Мягкие приближающиеся шаги. Где-то далеко глухой голос сказал: - Она спит. Не беспокойте ее. Запах твида, табака, одекалона "Лютеция". Над ней склонился Дэвид. А позади него специфический запах доктора Джефферса. Она не стала открывать глаза. - Я еще не сплю, - спокойно сказала она. Это было удивительно: она была жива, могла говорить и почти не ощущала боли. "Ты хотел посмотреть на убийцу, Дэвид? - подумала она. - Я слышала, ты хотел взглянуть на него. Ну, что ж, кроме меня тебе его никто не покажет. " Она открыла глаза. Очертания комнаты стали резче. Она сделала слабый жест рукой и откинула покрывало. Убийца со своим красным маленьким личиком спокойно смотрел на Дэвида Лейбера. Его голубые глазки были безмятежны. - Эй! - воскликнул Дэвид, улыбаясь. - Да он же чудесный малыш! Доктор Джефферс ждал Дэвида Лейбера в день, когда он приехал забрать жену и новорожденного домой. Он усадил Лейбера в кресло в своем кабинете, угостил сигарой, закурил сам, пристроевшись на краешке стола. Откашлявшись, он пристально посмотрел на Дэвида и сказал: - Твоя жена не любит ребенка, Дэ - Что?! - Он ей тяжело дался. И ей самой потребуется много любви и заботы в ближайшее время. Я не говорил тебе тогда, но в операционной у нее была истерика. Она говорила странные вещи, я не хочу их повторять. Можно - 2 - сказать только, что она чувствует себя чужой ребенку. Возможно, все можно уяснить одним вопросом. - Он глубоко затянулся и спросил. - Это был желанный ребенок? - Почему ты это спрашиваешь? - Это очень важный вопрос. - Да, да. Это, конечно, был желанный ребенок! Мы вместе ждали его. И Алиса была так счастлива, когда поняла, что... - Это усложнит дело. Если бы ребенок не был запланирован, все свелось бы к тому случаю, когда женщине ненавистна сама идея материнства. Значит, к Алисе это не подходит. - Доктор Джефферс вынул изо рта сигару и задумчиво почесал подбородок. - Видно, здесь что-то другое. Может что-нибудь захороненное в детстве, что сейчас вырывается наружу. А может просто временные сомнения и недоверие матери, прошедшей через невыносимую боль и предсмертное состояние, как Алиса. Если это так, то пройдет немного времени, и она исцелится. Но все-таки я счел нужным поговорить с тобой, Дэйв. Это поможет тебе быть спокойным и терпеливым, если она начнет говорить, что хотела бы, ну... чтобы ребенок родился мертвым. Ну, если заметишь, что что-то не так, приезжайте ко мне все втроем. Ты же знаешь, я всегда рад видеть старых друзей. А теперь давай-ка выпьем по одной за младенца Был чудесный весенний день. Их машина медленно ползла по бульварам, окаймленным зеленеющими деревьями. Голубое небо, цветы, теплый ветерок. Дейв много болтал, пытаясь увлечь Алису разговором. Сначала она отвечала односложно, равнодушно, но постепенно оттаяла. Она держала ребенка на руках, но в ее позе не было ни малейшего намека на материнскую теплоту, и это причиняло Дэйву почти физическую боль. Казалось, молодая женщина просто везла фарфоровую статуэтку. - Да, - сказал он, принужденно улыбнувшись. - А как мы его назовем? Алиса равнодушно посмотрела на убегающие деревья. - Давай не будем пока решать этого. Лучше подождем, пока не выберем для него какое-нибудь исключительное имя. Не дыми, пожалуйста ему в лицо. - Ее предложения монотонно следовали одно за другим. Последнее из них не содержало ни материнского упрека, ни интереса, ни раздражения. Дэйв засуетился и выбросил только что закуренную сигару в окно. - Прости, пожалуйста, - сказал он. Ребенок лежал на руках матери. Тени деревьев пробегали по его лицу. Голубые глаза были широко раскрыты. Из крошечного розового ротика раздавалось мерное посапывание. Алиса мельком взглянула на ребенка и передернула плечами. - Холодно? - спросил Дэйв. - Я совсем продрогла. Закрой, пожалуйста, окно, Дэвид. Они ужинали. Дэйв принес ребенка из детской и усадил его на высокий, недавно купленный стул, подоткнув со всех сторон подушки. - Он еще не дорос до стула, - сказала Алиса, глядя на свою вилку. - Ну, все-таки забавно, когда он сидит с нами, - улыбаясь сказал Дэвид. - И вообще у меня все хорошо. Даже на работе, если так пойдет дальше, я получу в этом году не меньше 15 тысяч. Эй, посмотри на этого красавца. Весь расслюнявился. Вытирая ребенку рот, он заметил, что Алиса даже не повернулась в его сторону. - 3 - - Я понимаю, что это не очень интересно, - сказал он, снова принимаясь за еду. - Но мать могла бы проявлять побольше внимания к собственному ребенку. Алиса резко выпрямилась: - Не говори так! По крайней мере, в его присутствии! Можешь сказать это позже, если необходимо. - Позже?! - воскликнул он. - В его присутствии, в его отсутствии... Да какая разница? - Внезапно он пожалел о сказанном и обмяк. - Ладно, ладно. Я же ничего не говорю. После ужина она позволила ему отнести ребенка наверх, в детскую. Она не просила его - она позволила. Вернувшись, он застал ее у радиоприемника. Играла музыка, которую она явно не слышала. Глаза ее были закрыты. Когда Дэйв вошел, она вздрогнула, словно испугалась, порывисто бросилась к нему и прижалась губами к его губам. Дэйв был ошеломлен. Теперь, когда ребенка не было в их комнате, она снова ожила - она была свободна. - Благодорю тебя, - прошептала она. - Благодарю тебя за то, что на тебя всегда можно положиться, что ты всегда остаешься самим собой. Он не выдержал и улыбнулся: - Моя мать говорила мне: "Ты должен сделать так, чтобы в своей семье было все что нужно". Она устало откинула назад свои блестящие темные волосы. - Ты перестарался. Иногда я мечтаю о том, чтобы все у нас было так, как после свадьбы. Никакой ответственности, никаких детей. - Она сжимала его руки в своих. Лицо ее было неестественно белым. - О, Дэйв! Когда-то были только ты и я. Мы защищали друг друга, а сейчас мы защищаем ребенка, но мы сами никак не защищены от него. Ты понимаешь? Там, в больнице, у меня было много времени, чтобы подумать об этом. Мир заполнен злом... - Действительно? - Да, это так! Но законы защищают нас от этого. А если бы их и не было, то защищала бы любовь. Я не смогла бы сделать тебе ничего плохого, потому что ты защищен моей любовью. Ты уязвим для меня, для всех людей, но любовь охраняет тебя. Я совсем не боюсь за тебя, потому что любовь смягчает твои неестественные инстинкты, гнев, раздражение. Ну, а ребенок? Он еще слишком мал, чтобы понимать, что такое любовь и ее законы. Когда-нибудь мы возможно научим его этому. Но до тех пор мы абсолютно уязвимы для него. - Уязвимы для ребенка? - Дэйв отодвинулся от нее и пристально посмотрел ей в глаза. - Разве ребенок понимает разницу между тем что правильно, а что нет? Нет, но он научит понимать. - Но ведь ребенок такой маленький, такой аморальный. Он просто не знает, что такое мораль и совесть... - она оборвала свою мысль и резко обернулась. - Этот шорох! Что это? Лейбер огляделся. - Я ничего не слышал... Она, не мигая, смотрела на дверь в библиотеку. Лейбер пересек комнату, открыл дверь в библиотеку и включил свет. - Здесь никого нет. - Он повернулся к ней. - Ты совсем устала. Идем спать. Они погасили свет и молча поднялись на верх. - Прости меня за все эти глупости, - сказала Алиса. - Я, наверное, действительно устала, очень устала. Дэвид кивнул. Они нерешительно постояли перед дверью в детскую. Потом она резко взялась за ручку и распахнула дверь. Он видел, как она - 4 - подошла к кроватке, наклонилась над ней и испуганно отшатнулась, как будто ее ударили в лицо. "Дэвид!" Лейбер быстро подошел к ней. Лицо ребенка было ярко-красным и очень влажным, его крошечный ротик открывался и закрывался, глаза были темно-синими. Он беспорядочно двигал руками, сжимая пальцы в кулачки. - О, - сказал Дэвид. - Да он видно сильно плакал. - Плакал? - Алиса нагнулась и, чтобы удержать равновесие, схватилась за перекладину кровати. - Я ничего не слышала. - Но ведь дверь была закрыта! - Поэтому он так тяжело дышит, и лицо у него такое красное? - Конечно. Бедный малыш. Плакал один, в темноте. Пускай он сегодня спит в нашей комнате. Если опять заплачет мы будем рядом. - Ты испортишь его, - сказала Алиса. Лейбер чувствовал за спиной ее пристальный взгляд, когда катил кроватку в их спальню. Он молча разделся и сел на край кровати. Внезапно он поднял голову, чертыхнулся и щелкнул пальцами. - Совсем забыл иебе сказать. В пятницу я должен лететь в Чикаго. - О, Дэвид, - прошептала Алиса. - Я откладывал эту поездку уже два месяца, а теперь это мне необходимо. Я обязан ехать. - Mне страшно остаться одной... - С пятницы у нас будет новая кухарка. Она будет здесь все время, а я буду отсутствовать всего несколько дней. - Я боюсь, даже не зная чего. Ты не поверишь мне, если я скажу тебе. Кажется, я схожу с ума. Он был уже в постели. Алиса выключила свет, подошла и, откинув одеяло, легла рядом. Ее хорошо вымытое тело источало теплый женский запах. - Если хочешь, я могу попробовать подождать несколько дней, - неуверенно сказал он. - Нет, поезжай, - ответила она. - Это важно, я понимаю. Только я никак не могу перестать думать о том, что сказала тебе. Законы, любовь, защита. Любовь защищает тебя от меня, но ребенок... - она глубоко вздохнула. - Что защищает тебя от него? Прежде, чем он мог ответить, прежде, чем он смог сказать ей, как глупо так рассуждать о младенце, она внезапно включила свет - ночник, висевший над кроватью. - Смотри! - воскликнула она. Ребенок лежал и смотрел на них широко раскрытыми глазами. Дэвид выключил свет и лег. Алиса, дрожа, прижалась к нему. - Это ужасно - бояться существа, тобой же рожденного. - Ее голос понизился до шепота, стал почти неслышным. - Он пытался убить меня. Я клянусь! - она разразилась рыданиями. - Ну, ну! Успокойся! - обнял ее Дэвид. Она долго плакала в темноте. Было уже очень поздно, когда они, наконец, уснули. Но даже во сне она продолжала вздрагивать и всхлипывать. Дэвид тоже задремал, но прежде, чем его ресницы окончательно сомкнулись, погружая его в глубокий поток сновидений, он услышал странный приглушенный звук: сопение маленьких пухлых губ. Ребенок... И потом - сон. - 5 - Утром светило солнце. Алиса улыбалась. Дэвид крутил свои часы над детской кроваткой. - Видишь, малыш? Что-то блестящее, что-то красивое. Да-да. Что-то блестящее, что-то красивое. Алиса улыбалась. Она сказала ему, чтобы он отправлялся в Чикаго. Она будет молодцом, ему не о чем беспокоиться. Все будет в порядке. Самолет взмыл в небо и взял курс на восток. Впереди было небо, солнце, облака и Чикаго, приближавшийся со скоростью 600 миль в час. Дэйв окунулся в атмосферу указаний, телефонных звонков, деловых встреч и банкетов. Тем не менее, он каждый день посылал письмо или телеграмму Алисе, а иногда и посылку. На шестой день, вечером, в его номере раздался длинный телефонный звонок, и он сразу понял, что это междугородний. На проводе был Лос-Анжелис. - Алиса? - Нет, Дэйв. Это Джефферс. - Доктор?! - Собирайся, старина. Алиса больна. Лучше бы тебе следующим рейсом вылететь домой - у нее пневмония. Я сделаю все, что смогу. Если бы это не сразу после ребенка! Она очень слаба. Лейбер положил трубку. Он не чувствовал ни рук. ни ног. Все его тело стало чужим. Комната наполнилась серым туманом. - Алиса, - проговорил он, невидящим взглядом уставившись на дверь. Пропеллеры замерли, отбросив назад время и пространство. Только в собственной спальне к Дэвиду начало возвращаться ощущение окружающей реальности. Первое, что он увидел - это фигуру доктора Джефферсона, склонившегося над постелью, на которой лежала Алиса. Доктор медленно выпрямился и подошел к Дэвиду. - Твоя жена - слишком хорошая мать. Она больше заботится о ребенке, чем о себе... На бледном лице Алисы еле уловимо промелькнула горькая улыбка. Потом она начала рассказывать. В ее голосе слышался гнев, страх и полная обреченность. - Он никак не хотел спать. Я думала, что он заболел. Лежал, уставившись в одну точку, а поздно ночью начинал кричать. Очень громко, и все ночи напролет... Я не могла успокоить его и прилечь хоть на минутку. Доктор Джефферс медленно кивнул. - Довела себя до пневмонии. Ну, теперь мы начинили ее антибиотиками, и дело идет на поправку. - А ребенок? - устало спросил Дэвид. - Здоров, как бык. Гуляет с кухаркой. - Спасибо, доктор. Джефферс собрал свой чемоданчик и, попрощавшись, ушел. - Дэвид! - Алиса порывисто схватила его за руку. - Это все из-за ребенка. Я пытаюсь обмануть себя, думаю, что может это все глупости. Но это не так! Он знал, что я еле на ногах стою после больницы, поэтому кричал каждую ночь. А когда не кричал, то лежал совсем тихо. Когда я зажигала свет, он смотрел на меня в упор, не мигая... - 6 - Дэвид почувствовал, что все в нем напряглось. Он вспомнил, что и сам не раз наблюдал эту картину: ребенок молча лежал в темноте с открытыми глазами. Он не плакал, а пристально смотрел из своей кроватки... Дэвид постарался отогнать эти мысли - они были безумны. А Алиса продолжала рассказывать. - Я хотела убить его. Да, хотела. Прошел день твоего отъезда. Я пошла в его комнату и положила руку ему на горло. И так стояла долго-долго. Но я не смогла! Тогда я завернула его в одеяло, перевернула его на живот и прижала лицо к подушке. Потом я выбежала из комнаты. Дэвид пытался остановить ее. - Нет, дай мне закончить, - хрипло сказала она, глядя на стену. - Когда я выбежала из комнаты, я думала, все это просто. Дети задыхаются каждый день, никто бы и не догадался. Но когда я вернулась, чтобы застать его мертвым, Дэвид, он был жив! Да, он перевернулся на спину, дышал и улыбался! После этого я не могла прикоснуться к нему. Я бросила его и не приходила даже кормить. Наверное, о нем заботится кухарка, не знаю. Я знаю только, что своим криком он не давал мне спать, и я мучилась все ночи и металась по комнате, а теперь я больна. А он лежит и думает, как бы убить меня. Проще - он понимает, что я слишком много знаю о нем. Я не люблю его, между нами нет никакаой защиты и не будет никогда. Она выговорилась. Бессильно откинувшись на подушку, она некоторое время лежала с закрытыми глазами, затем уснула. Дэвид долго стоял над ней, не в силах пошевелиться. Кровь застыла у него в жилах; казалось, все клетки замерли в оцепенении. На следующее утро он сделал то, что ему оставалось сделать. Дэвид пошел к доктору Джефферсу и все ему рассказал. Ответ Джефферса был весьма хладнокровен: - Не стоит расстраиваться, старина. В некоторых случаях матери ненавидят своих детей, и мы считаем это, совершенно естественным. У нас есть даже специальный термин для этого явления - амбивалентность: способность ненавидеть любя. Любовники, например, очень часто ненавидят друг друга, дети ненавидят матерей... Лейбер прервал его: - Я никогда не ненавидел свою мать. - Конечно, ты никогда не признаешь этого. Люди никогда не любят признаваться в таких вещах. Да, зачастую, эта ненависть бывает абсолютно бессознательна. - Но Алиса признает, что ненавидет своего ребенка. - Toчнее скажем, у нее есть навязчивая идея. Она сделала шаг вперед от примитивной амбвивалентности. Кесарево сечение дало жизнь ребенку и чуть было не лишило Алису жизни. Она винит ребенка в своем предсмертном состоянии и в пневмонии. Она путает причину и следствие и сваливает вину за свои беды на самый удобный объект. Господи, да все мы так делаем! Мы спотыкаемся о стул, и проклинаем его, а не нашу неловкость. Если мы промазали, играя в гольф, то ругаем клюшку, мячик, неровную площадку. Или неприятности в бизнесе, мы обвиняем бога, погоду, судьбу, но только не самих себя. Я могу повторить тебе только то, что говорил раньше: люби ее. Духовный покой и гармония - лучшее лекарство. Найди способ продемонстрировать ей свои чувства, придай ей уверенность в себе. Помоги ей понять, какое невинное и безобидное существо ребенок. Убеди ее, что ради ребенка стоило рискнуть жизнью. Пройдет время, все уляжется, она забудет о смерти и полюбит ребенка. Если через месяц она не успокоится, дай мне знать. Я поищу хорошего психиатора. А теперь, иди к Алисе и преобрази свою унылую физиономию. - 7 - На следующий день Алиса решила сама отвезти его на работу. На пол-пути она вдруг свернула к обочине и затормозила. Затем медленно повернулась к мужу. - Я хотела бы куда-нибудь уехать. Я не знаю, сможешь ли ты сейчас взять отпуск, но если нет, то отпусти меня одну. Пожалуйста. Мы могли бы кого-нибудь нанять присмотреть за ребенком. Но мне необходимо куда-нибудь уехать на время. Я думала, что отделаюсь от этого... от этого ощущения. Но я не могу, я не могу оставаться с ним в комнате. И он смотрит на меня, как будто смертельно ненавидит. Я не могу заставить себя прикоснуться к нему... Я хочу куда-нибудь уехать, прежде чем что-то случится. Он молча вышел из машины, обошел ее кругом и знаком попросил Алису отодвинуться. - Все, что тебе нужно, это побывать у психиатора. Если он предложит съездить в отпуск, я согласен. Но это не может так дальше продолжаться. У меня просто голова кругом идет. - Дэвид устроился за рулем и включил зажигание. - Дальше я поведу машину сам. Она опустила голову, пытаясь удержать слезы. Когда они приехали к конторе Дэвида, Алиса повернулась к нему: - Хорошо. Поговори с доктором. Я готова поговорить с кем хочешь. Он поцеловал ее. - Вот теперь, мадам, вы рассуждаете разумно. Ты в состоянии добраться домой самостоятельно? - Конечно, чудак. - Тогда до ужина. Поезжай осторожнее. - Я всегда так езжу. Пока. Дэвид отступил на обочину и посмотрел вслед удаляющейся машине. Первое, что он сумел сделать, придя на работу, это позвонить Джефферсону и попросить договориться о приеме у надежного психиатора. День тянулся невыразимо долго, дела не клеились. Его сознание было окутано каким-то туманом, в котором ему виделось искаженное ужасом лицо Алисы, повторявшей его имя. Ей все-таки удалось внушить ему свои страхи. +Она буквально убедила его, что ребенок в какой-то степени ненормален. Он диктовал какие-то нудные письма, разговаривал с бестолковыми клерками, подписывал никому не нужные бумаги. В конце дня он был как выжатый лимон, голова раскалывалась от боли, и он был счастлив, что отправляется домой. Когда наступило лето, страсти, казалось, действительно начали утихать. Дэйв, хотя и был поглащен работой, находил время и для своей жены. Она, в свою очередь, много время проводила на воздухе - гуляла, играла с соседями в бадминтон. Стала более уравновешанной. Казалось, она забыла о своих страхах... Алиса проснулась, дрожа от страха. За окном лил дождь и завывал ветер. Она схватила мужа за плечо и трясла, пока он не проснулся и не спросил сонным голосом, что случилось. - Что-то здесь в комнате. Следит за нами, прошептала она. Дэйв включил свет. - Тебе показалось, - сказал он. - Успокойся, все в порядке. У тебя давно уже этого не было. Она глубоко вздохнула, когда он выключил свет, и внезапно сразу уснула. Дэйв обнял ее и задумался о том; какая славная и, вместе с тем странная женщина, его жена. - 8 - Прошло примерно полчаса. Он услышал, как скрипнула и немного отворилась дверь в спальню. Дэйв знал, что за дверью никого нет, а поэтому нет смысла вставать и закрывать ее. Однако ему не спалось. Он долго лежал в темноте. Кругом была тишина. Наверное прошел еще час. Вдруг из детской раздался пронзительный крик. Это был одинокий звук, затерянный в пространстве из звезд, темноты, дыхания Алисы в его объятиях. Лейбер медленно сосчитал до ста. Крик продолжался. Стараясь не потревожить Алису, он выскользнул из постели, надел тапочки и прямо в пижаме двинулся из спальни. "Надо спуститься вниз, - подумал он. - Подогрею молоко и ..." Его нога подскользнулась на чем-то мягком, и он полетел вниз, в темноту. Инстинктивно расставив руки, Дэйв ухватился за перила лестницы и удержался. Он выругался. Предмет, на который он наступил, пролетел вниз и шлепнулся на ступеньку. Волна ярости накатила на Дэйва. "Какого черта разбрасывать вещи на лестнице! " Он наклонился и поднял этот предмет, чуть было не лишившей его жизни. Пальцы Дэйва похолодели. У него перехватило дыхание. Вещь, которую он держал в руке, была игрушкой. Нескладная, сшитая из кусков и лоскутов, купленная им в шутку для ребенка, кукла. В лифте он подумал: А что, если бы я сказал Алисе про игрушку - про ту тряпичную куклу, на которой я подскользнулся на лестнице ночью? Бог мой, да это совсем выбило бы ее из колеи. Нет. Ни за что, мало ли что бывает... " Уже начинало смеркаться, когда он подъехал к дому на такси. Расставшись с шофером, Дэвид вышел из машины и по бетонной дорожке двинулся к дому. Дом почему-то казался очень молчаливым, необитаемым. Дэвид вспомнил, что сегодня пятница, а значит кухарка со второй половины дня свободна. А Алиса, наверное, уснула, измотанная своими страхами. Он вздохнул и повернул ключ в замочной скважине. Дверь беззвучно подалась на хорошо смазанных петлях. Дэвид вошел, бросил шляпу на стул возле портфеля. Затем он начал снимать плащ, и тут, случайно взглянув на лестницу, замер... Лучи заходящего солнца проникали через боковое окно и освещали яркие лоскуты тряпичной куклы, лежащей на верхней ступеньке. Но на куклу он почти не обратил внимания. Его взгляд был прикован к Алисе, лежавшей на лестнице в неестественной позе сломанной марионетки, которая больше не может танцевать. Алиса была мертва. Если не считать грохота ударов его сердца, в доме была абсолютная тишина. Алиса была МЕРТВА !!! Он бросился к ней, сжал в ладонях ее лицо, он тряс ее за плечи. Он пытался посадить ее, бессвязно выкрикивая ее имя. Все было напрасно. Он оставил ее и бросился наверх. Распахнул дверь в детскую, подбежал к кроватке. Ребенок лежал с закрытыми глазами. Его личико было потным и красным, как будто он долго плакал. - Oна умерла, - сказал Лейбер ребенку. - Она умерла. Он захохотал сначала тихо, потом все громче и громче. В таком состоянии и застал его Джефферс, который был обеспокоен его звонком и зашел повидать Алису. После нескольких крепких пощечин, Дэвид пришел в себя. - Она упала с лестницы, доктор. Она наступила на куклу и упала. Сегодня ночью я сам чуть было не упал из-за этой куклы, а теперь... Джефферс энергично потряс его за плечи. - Эх доктор, - Дэвид улыбался, как пьяный. - Вот ведь забавно. Я же, наконец, придумал имя для этого ребенка. Доктор молчал. - Я буду крестить его в воскресенье. Знаете, какое имя я ему дам? Я назову его Люцифером. - 9 - Было уже одиннадцать часов вечера. Все эти странные и почти незнакомые люди, выражавшие свое соболезнования уже ушли из дома. Дэвид и Джефферс сидели в библиотеке. - Алиса не была сумасшедшей, - медленно сказал Дэвид. - У нее были основания бояться ребенка. Доктор предостерегающе поднял руку: - Она обвиняла его в своей болезни, а ты - в ее смерти. Мы знаем, что она наступила на игрушку и подскользнулась. Причем же здесь ребенок. - Ты хочешь сказать Люцифер? - Не надо его так называть! Дэвид покачал головой. - Алиса слышала шум по ночам, какие-то шорохи в холле. Ты хочешь знать, кто его мог создавать? Ребенок. В четыре месяца он мог прекрасно передвигаться в темноте, подслушивать наши разговоры. А если я зажигал свет, ребенок ведь такой маленький. Он может спрятаться за мебелью, за дверью... - Прекрати! - прервал его Джефферс. - Нет, позволь мне сказать то, что я думаю. Иначе я сойду с ума. Когда я был в Чикаго, кто не давал Алисе спать и довел ее до пневмонии? А когда она все же выжила, он попытался убить меня. Это ведь так просто - оставить игрушку на лестнице и кричать кричать в темноте, пока отец не спустится вниз за твоим молоком и не подскользнется. Просто, но эффективно. Со мной это не сработало, а Алиса - мертва. Дэвид закурил сигарету. - Мне уже давно нужно было сообразить, я же включал свет ночью. Много раз. И всегда он лежал с открытыми глазами. Дети все время обычно спят, если они сыты и здоровы. Только не этот. Он не спит, он думает. - Дети не думают. - Но он не спит, что бы там не происходило в его мозгах. А что мы, собственно, знаем о психике младенцев? У него были причины ненавидеть Алису. Она подозревала, что он не обычный ребенок. Совсем, совсем не обычный. Что мы знаем о детях, доктор? Общий код развития? Да. Ты знаешь, конечно, сколько детей убивают своих матерей при рождении. За что? А может это месть за то, что их выталкивают в этот непривычный для них мир? - Дэвид наклонился к доктору. - Допустим, что несколько детей из всех мальчиков рождаются способными передвигаться, видеть, слышать, как многие животные и насекомые. Насекомые рождаются самостоятельными. Многие звери и птицы становятся самостоятельными за несколько недель. А у детей уходят годы на то, чтобы научиться говорить и уверенно передвигаться на своих слабых ногах. А если один ребенок на биллион рождается не таким? Если он от рождения умудрен и способен думать? Инстинктивно, конечно, он может ползать в темноте по дому и слушать, слушать. А как легко кричать всю ночь и довести мать до пневмонии. Как легко при рождении так прижаться к матери, что несколько ловких маневров обеспечат перитонит. - Ради бога, прекрати! - Джефферс вскочил на ноги. - Какие ужасные вещи ты говоришь! - Да, я говорю чудовищные вещи. Сколько матерей умирает при родах? Сколько их, давших жизнь странным маленьким существам и заплативших за это своей жизнью? А кто они, эти существа? Над чем работают их мозги в кровавой тьме? Примитивные маленькие мозги, подогреваемые клеточной памятью, ненавистью, грубой жестокостью, инстинктом самосохранения. А самосохранение в этом случае означает устранение матери, ведь она подсознательно понимает, какое чудовище рождает на свет. Скажи-ка, доктор, есть ли на свете что-нибудь более эгоистическое, чем ребенок? - 10 - Доктор нахмурился и покачал головой. Лейбер опустил сигарету. - Я не приписываю такому ребенку сверхестественной силы. Достаточно уметь ползать, на несколько месяцев опережая нормальное развитие, достаточно уметь слушать, уметь покричать всю ночь. Этого достаточно, даже более, чем достаточно. Доктор попытался обратить все в шутку. - Это обвинение в предумышленном убийстве. В таком случае убийца должен иметь определенные мотивы. А какие мотивы могут быть у ребенка? Лейбер не заставил себя долго ждать и ответил: - А что может быть на свете более удобным и спокойным, чем состояние ребенка во чреве матери? Его окружает блаженный мир питательной среды, тишины и покоя. И из этого, совершенного по своей природе, уюта ребенок внезапно выталкивается в наш огромный мир, который своей непохожестью на все, что было раньше, кажется ему чудовищным. Мир, где ему холодно и неудобно, где он не может есть когда и сколько захочет, где он должен добиваться любви, которая была его неотъемлемым правов. И ребенок мстит за это. Мстит за холодный воздух и огромное пространство, мстит за то, что у него отнимают привычный мир. Ненависть и эгоизм, заложенные в генах, руководят его крошедчным мозгом. А кто виноват в этой грубой смене окружающей среды? Мать! Так абстрактная ненависть ребенка ко всему внешнему миру приобретает конкретный объект, причем чисто инстинктивно. Мать извергает его, изгоняет из своей утробы. Так отомсти ей! А кто это существо рядом с матерью? Отец! Гены подсказывают ребенку, что он тоже как-то виноват во всем этом. Так убей и отца тоже! Джефферс прервал его: - Если то, что ты говоришь, хоть в какой-то степени близко к истине, то каждая мать должна остерегаться, или по крайней мере, бояться своего ребенка. - А почему бы и нет? Разве у ребенка нет идеального алиби? Тысячелетия слепой человеческой веры защищают его. По всем общепринятым понятиям он беспомощный и невиновный. Но ребенок рождается с ненавистью, и со временем положение еще больше ухудшается. Новорожденный получает заботу и внимание в большом объеме. Когда он кричит или чихает, у него достаточно власти, чтобы заставить родителей прыгать вокруг него и делать разные глупости. Но проходят годы, и ребенок чувствует, что его власть исчезает и никогда уже не вернется. Так почему бы не использовать ту полную власть, которую он пока имеет? Почему бы не воспользоваться положением, которое дает такие преимущества? Опыт предыдущих поколений подсказывает ему, что потом уже будет слишком поздно выражать свою ненависть. Только сейчас нужно действовать. - Голос Лейбера опустился почти до шепота. - Мой малыш лежит по ночам в кроватке с влажным и красным личиком, он тяжело дышит. От плача? Нет, от того, что ему приходится выбираться из кроватки и в темноте ползать по комнатам. Мой малыш... Я должен убить его, иначе он убъет меня. Доктор поднялся, подошел к окну, затем налил в стакан воды. - Никого ты не убъешь, - спокойно сказал он. - Тебе нужно отдохнуть. Я дам тебе несколько таблеток, и ты будешь спать. Двадцать четыре часа. Потом подумаем, что делать дальше. Прими это. Дэвид проглотил таблетки и медленно запил их водой. Он не сопротивлялся, когда доктор провожал его в спальню, укладывал в кровать. Джефферс подождал, пока он уснул, затем ушел, погасив свет и взял с собой ключи Дэвида. - 11 - Сквозь тяжелую дремоту, Дэвид услышал какой-то шорох у двери. "Что это? " - слабо пронеслось в сознании. Что-то двигалось по комнате. Но Дэвид Лейбер уже спал. Было ранее утро, когда доктор Джефферс вернулся. Он провел бессонную ночь, и какое-то смутное беспокойство заставило его приехать пораньше, хотя он был уверен, что Лейбер еще спит. Открыв ключом дверь, Джефферс вошел в холл и положил на столик саквояж, с которым никогда не расставался. Что-то белое промелькнуло наверху лестницы. А может ему просто показалось. Внимание доктора привлек запах газа в доме. Не раздеваясь он бросился наверх, в спальню Лейбера. Дэвид неподвижно лежал на кровати. Вся комната была наполнена газом, со свистом выходящим из открытой форсунки отопительной системы, находившейся у самого пола. Джефферс быстро нагнулся и закрыл кран, затем распахнул окно и бросился к Лейберу. Тело Дэвида уже похолодело - смерть наступила несколько часов назад. Джефферса душил кашель, глаза застилали слезы. Он выскочил из спальни и захлопнул за собой дверь. Лейбер не открывал газ, он физически не мог бы этого сделать. Снатворное должно было отключить его по меньшей мере до полудня. Это не было самоубийством. А может осталось какая-то возможность этого? Джефферс задумчиво подошел к двери в детскую. К его удивлению, дверь оказалось запертой на замок. Джефферс нашел в связке нужный ключ и, отперев дверь, подошел к кроватке. Она была пуста. С минуту доктор стоял в оцепенении, затем медленно произнес вслух: - Дверь захлопнулась. И ты не смог вернуться обратно в кроватку, где ты был бы в полной безопасности. Ты не знал, что эти замки могут сами защелкиваться. Маленькие детали рушат лучшие планы. Я найду тебя, где бы ты не прятался, - доктор оборвал себя и поднес ладонь ко лбу. - Господи, кажется я схожу с ума. Я говорю, как Алиса и Дэвид. Но их уже нет в живых, а значит у меня нет выбора. Я ни в чем не уверен, но у меня нет выбора! Он опустился вниз и достал какой-то предмет. Где-то сбоку послышался шорох, и Джефферс быстро обернулся. "Я помог тебе появиться в этом мире, а теперь должен помочь уйти из него", - подумал он и сделал несколько шагов вперед, подняв руку. Солнечный свет упал на предмет, который он держал в руке. - Смотри-ка малыш, что-то блестящее, что-то красивое! Скальпель!! Жилец из верхней квартиры. Он помнил, как бывало бабушка тщательно и любовно потрошила цыплят, извлекая из них удивительные вещи: мокрые, блестящие петли кишок, мускулистый комочек сердца, с целой коллекцией мелких камушков желудок. Как красиво и аккуратно делала бабушка надрез по животу, извлекая все эти сокровища, запуская туда свою маленькую, пухлую ручку. Потом все эти сокровища нужно было разделить, некоторые - в кастрюлю с водой, остальные - в бумагу, чтобы отдать соседским собакам. Затем бабушка набивала цыпленка размоченными сухарями и ловко зашивала большой блестящей иглой с белой ниткой. - 12 - Одиннадцатилетний Дуглас обожал присутствовать при этой операции. Он наперечет знал все двадцать ножей, которые хранились в ящиках кухонного стола и которые бабушка, седая старушка с добрым лицом, торжественно вынимала для своих чудодейств. В такие минуты Дугласу разрешалось быть на кухне, если он вел себя тихо и не мешал. Вот и сейчас, он стоял у стола и внимательно наблюдал, как бабушка совершала ритуал потрошения. - Бабуля, - наконец решился он прервать молчание. - А я внутри такой-же? - он указал на цыпленка. - Да, - ответила бабушка, не отрываясь от работы. - Только порядка побольше, приличнее, а в общем все то же самое... - И всего побольше! - добавил Дуглас, гордый своими внутренностями. - Да, - согласилась бабушка. - Пожалуй, побольше. - А у деда еще больше. У него такой живот, что он может на него локти положить. Бабушка улыбнулась и покачала головой. Дуглас продолжал: - А у Люции Вильямс, с нашей улицы... - Замолчи сейчас же, негодный малбчишка, - закричала бабушка. - Но у нее... - Не твое дело, что там у нее! Это же большая разница. - А почему разница? - Вот прилетит ведьма в ступе и закроет тебе рот, тогда узнаешь, - проворчала бабушка. Дуглас помолчал, потом спросил: - A откуда ты знаешь, что у меня внутри все такое же, а, бабуля? - А ну, пошел прочь! В прихожей зазвонил звонок. Дуглас подскочил к двери и, заглянул в глазок, увидел мужщину в шляпе. Звонок снова зазвонил, и Дуглас открыл дверь. - Доброе утро, малыш. А где хозяйка дома? На Дугласа смотрели холодные серые глаза. Незнакомец был худой и высокий. В руках он держал портфель и чемодан. Дугласу бросились в глаза его дорогие серые перчатки на тонких пальцах и уродливая соломенная шляпа. - Хозяйка занята, - сказал Дуглас, сделав шаг назад. - Я увидел объявление, что она сдает комнату наверху, и хотел бы ее посмотреть. - У нас десять жильцов, и все уже сдано. Уходите! - Дуглас! - бабушка внезапно выросла у него за спиной. - Здравствуйте, - сказала она незнакомцу. - Не обращайте внимания на этого сорванца. Бабушка повела незнакомца наверх, описывая ему все достоинства комнаты. Скоро она спустилась и приказала Дугласу отнести наверх белье. Дуглас помедлил перед порогом комнаты. Она как-то странно изменилась, хотя незнакомец пробыл в ней лишь несколько минут. Соломенная шляпа, небрежно брошенная на кровать, казалась еще уродливее. Зонтик незнакомца, прислоненный к стене, напоминал большую летучую мышь со сложенными крыльями. Сам жилец стоял в центре комнаты спиной к двери, в которую вошел Дуглас. - Эй, - сказал Дуглас, бросив стопку белья на кровать. - Мы едим ровно в полдень. И если вы опоздаете, суп остынет. И так будет каждый день! Незнакомец обернулся, достал из кармана горсть медных центов, отсчитал 10 монет и опустил их в карман курточки Дугласа. - Мы будем друзьями, - сказал он, зловеще улыбаясь. - 13 - Дуглас удивился, что у жильца было так много медных центов и ни одной серебряной монеты в 10 или 25 центов. Только новые медные одноцентовики. Дуглас хмуро поблагодарил его. - Я опущу их в копилку. Там у меня уже 6 долларов 50 центов. Это на мое путешествие в августе... - А теперь я должен умыться, - сказал незнакомец. Однажды ночью Дуглас проснулся оттого, что за окном была настоящая буря. Ветер завывал в трубе и раскачиавл деревья, а по крыше грохотал дождь. И вдруг яркая молния осветила комнату, а затем дом потряс страшный удар грома. Дуглас навсегда запомнил то состояние ужаса, которое сковало его при свете молнии. Похожее чувство он испытал и сейчас, в комнате, глядя на незнакомца. Комната уже не была такой, как раньше. Она изменилась каким - то неопределенным образом, как и та спальня при свете молнии. Дуглас сделал шаг назад от наступавшего на него жильца. Дверь захлопнулась перед его носом. Деревянная вилка подцепила немного картофельного пюре, поднялась и вернулась в тарелку пустой. Мистер Коберман, так звали нового жильца, спустившись к обеду, принес с собой деревянный нож, ложку и вилку. - Миссис Сполдинг, - сказал он, не обращая внимания на удивленные взгляды, устремившиеся на эти предметы, - сегодня я пообедаю у вас, а с завтрашнего дня - только завтрак и ужин. Бабушка суетилась, подавая суп в старинной супнице, бобы с пюре на большом блюде, пытаясь произвести впечатления на нового жильца. - А я знаю фокус, - сказал Дуглас. - Смотрите! Он ножом зацепил зуб вилки и показал на разные стороны стола. И из тех мест, на которые он указывал, раздавался металлический вибрирующий звук, похожий на голос демона. Фокус был нехитрый, конечно. Дуглас пржимал вилку к крышке стола и получалось, как будто крышка сама завывала. Выглядело это весьма устрашающе. - Там! Там! Там! - восклицал счастливый Дуглас, поигрывая вилкой. Он указал на тарелку Кобермана, и звук донесся из нее. Землистое лицо Кобермана застыло, а в его глазах отразился ужас. Он отодвинул свой суп и откинулся на спинку стула. Губы его дрожали. В этот момент из кухни появилась бабушка. - Что - нибудь не так, мистер Коберман? - Я не могу есть этот суп. - Почему? - Я уже сыт. Спасибо. Мистер Коберман раскланялся и вышел. - Что ты здесь натворил? - спросила бабушка, наступая на Дугласа. - Ничего, бабуля. А почему у него деревянная ложка? - Твое - то какое дело?! И когда только у тебя кончатся каникулы! - Через семь недель. - О, господи! - простонала бабушка. Мистер Коберман работал по ночам. Каждое утро он таинственным образом появлялся дома, поглащал весьма скромный завтрак и затем весь день беззвучно спал у себя в комнате до самого ужина, на который собирались все постояльцы. - 14 - Привычка мистера Кобермана спать днем, заставляла Дугласа вести себя тихо. Это было выше его сил, и если бабушка уходила к соседям, Дуглас начинал носиться по лестнице или кричать под дверью Кобермана, или трогать ручку бачка в туалете. Мистер Коберман никак не реагировал на это. Из его комнаты не доносилось ни звука, там было тихо и темно. Он не жаловался и продолжал спать. И это было очень странно. Дуглас чувствовал, что в нем разгорается жаркое пламя с тех пор, как эта комната стала владением Кобермана. Когда там жила мисс Сэдлоу, она была просторной и уютной, как лесная лужайка. Теперь она была какой - то застывшей, холодной и чистой. Все стояло на своем месте, чужое и странное. На четвертый день Дуглас забрался по лестнице к своему любимому окошку с разноцветным стеклом. Оно находилось между первым и вторым этажом и было застеклкно оранжевыми, фиолетовыми, голубыми, красными и желтыми стеклышками. Дуглас очень любил смотреть через них на улицу, особенно по утрам, когда первые лучи солнцас золотили землю. Вот голубой мир - голубое небо, голубые люди, голубые машины, голубые собаки. А вот желтый мир. Две женщины, переходившие улицу, сразу стали похожи на азиатских принцесс. Дуглас хихикнул. Это стеклышко даже солнечные лучи делало еще более золотыми. Около восьми часов вечера Дуглас увидел мистера Кобермана, который возвращался со своей ночной работы, постукивая тросточкой. На голове у него была неизменная соломенная шляпа. Дуглас приник к другому окну. Краснокожий мистер Коберман шел по красному миру с красными цветами и красными деревьями. Что-то поразило Дугласа в этой картине. Ему вдруг показалось, что одежда мистера Кобермана растаяла, и кожа его стала прозрачной. То, что Дуглас увидел внутри, заставило его от изумления вдавить нос в стекло. Мистер Коберман поднял голову, увидел Дугласа, и сердито, как бы для удара, замахнулся своей тростью. затем он быстро засеменил по красной дорожке прямо к двери. - Эй, мальчик! - закричал он, затопав по ступенькам. - Что ты там делаешь? - Ничего. Просто смотрю, - пробормотал Дуглас. - Просто смотришь? И все? - кричал Коберман. - Да, сэр. Я смотрю через разные стекла. И вижу разные миры - голубой, красный, желтый. Разные. - Да, да. Разные, - Коберман сам посмотрел в окно. Его лицо было бледным. Он вытер лоб носовым платком и притворно улыбнулся. - Все разные. Вот здорово. - Он подошел к своей двери и, обернувшись, добавил: - Ну, ну. Играй. Дверь закрылась. Коберман ушел к себе. Дуглас скорчил ему вслед гримасу и нашел новое стекло. - О, все фиолетовое! Через полчаса, когда он играл в песочнице, раздался звон разбитого стекла. Дуглас вскочил на ноги и увидел выскочившую на крыльце бабушку, которая сердито грозила ему рукой. - Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не играл в мяч перед домом! - Но я же си жу здесь, - возразил Дуглас. Но бабушка не хотела его слушать. - Смотри, что ты наделал, негодный мальчишка! - 15 - Чудесное разноцветное стекло было разбито, и среди осколков лежал баскетбольный мяч Дугласа. Прежде, чем он успел что-то сказать в свое оправдвние, на него обрушился град тумаков. Потом он сидел в песочнице и глотал слезы, которые текли у него не столько от боли, сколько от обиды за совершившуюся несправедливость. Он знал, кто бросил этот мяч - конечно же он, человек в соломенной шляпе, который живет в холодной серой комнате. "Ну, погоди же, погоди" - шептал Дуглас. Он слышал, как бабушка подмела осколки и выбросила их в мусорный ящик. Голубые, красные, ораежевые стеклышки полетели в ящик вместе со старым тряпьем и консервными банками. Когда она ушла, Дуглас, всхлипывая, подкрался к ящику и вытащил три осколка драгоценного стекла. Коберману не нравится цветные стекла? Ну что же, тем более их нужно спасти. Дедушка возвращался из типографии немного раньше всех остальных жильцов, примерно в 5 часов. Когда его тяжелые шаги раздавались в прихожей, Дуглас всегда выбегал навстречу и бросался ему на шею. Ему нравилось сидеть на коленях у деда, прижавшись к его большому животу, когда тот читал газету. - Слушай, дед. - Ну, чего тебе? - А бабушка сегодня опять потрошила цыпленка. На это так интересно смотреть! - сказал Дуглас. Дед не отрывался от газеты: - Уже второй раз на этой неделе - цыпленок. Твоя бабушка закормит нас этими цыплятами. А ты любишь смотреть, как она их потрошит? Эх, ты, маленький хладнокровный садист! - Но мне же интересно. - Да уж точно, - хмыкнул дедушка, зевая. - Помнишь ту девушку, которая попала под поезд? Она была вся в крови, а ты пошел и рассмотрел ее, - улыбнулся дед. - Храбрый гусь. Так и надо - ничего не бойся в жизни. Я думаю, это у тебя от отца, он же был военный. А ты так стал похож на него, потому что с прошлого года приехал к нам, - он вернулся к своей газете. Спустя минуту Дуглас прервал молчание: - Дед! - Ну, что? - А что, если у человека нет сердца или легких, или желудка, а с виду он такой же, как все? - Я думаю, это было бы чудом. - Да нет, я не про чудеса. Что, если он совсем другой внутри, не такой, как я? - Ну, наверное его нельзя будет полностью назвать человеком, а? - Конечно, дед. А у тебя есть сердце и легкие? Дед поперхнулся. - Честно говоря, не знаю. Никогда не видел их. Даже рентген никогда не делал. - А у тебя есть желудок? - Конечно, есть, - закричала бабушка из кухни. - Попробуй не накормить его, и легкие у тебя есть. Ты кричишь так, что покойника разбудишь. А еще у тебя есть грязные руки. Ну-ка, марш мыть их! Ужин готов. И ты, дед, давай к столу скорее. Тут начали спускаться жильцы, и деду уже некогда было спрашивать, с чего это Дуглас вдруг заинтересовался такими вопросами. - 16 - За столом жильцы разговаривали и перебрасывались шутками, только Коберман сидел, молча нахохлившись. Разговор от политики перешел к таинственным преступлениям, происходившим в городе. - А вы слышали про мисс Ларсен, которая жила напротив раввина? - спросил дедушка, оглядывая жильцов. - Ее нашли мертвой с какими-то непонятными следами на теле. А выражение лица у нее было такое, что сам Данте съежился бы от страха. А другая женщина, как ее фамилия - Уайтли, кажется. Она исчезла, и все еще не найдена. - Да, такие вещи часто происходят, - вмешался мистер Бриц, который работал механиком в гараже. - А все потому, что полиция ни черта не хочет делать. - Кто хочет добавки? - спросила бабушка. Но разговор все вертелся вокруг разных смертей. Кто-то вспомнил, что на прошлой неделе умерла Марион Барцумян с соседней улицы. Говорили, что от сердечного приступа. - А может и нет? - А может и да! - Да вы с ума сошли! - Может хватит об этом за столом? И так далее. - Кто его знает, - сказал мистер Бриц. - Может в нашем городе завелся вампир. Мистер Коберман перестал есть. - В 1927 году? Вампир? Да не смешите меня, - сказала бабушка. - А почему бы и нет? - возразил Бриц. - А убить его можно только серебряной пулей, вампиры боятся серебра, сам читал об этом где-то. Точно помню. Дуглас в упор смотрел на Кобермана, который ел деревянным ножом и вилкой и носил в кармане только медные центы. - Да глупости все это, - сказал дедушка. - Никаких вампиров не бывает. Все это вытворяют люди, по которым тюрьма плачет. - Извините меня, - поднялся мистер Коберман. Ему пора было идти на ночную работу. На следующее утро Дуглас видел, как он вернулся. Днем, когда бабушка, как обычно, ушла в магазин, он минуты три вопил перед дверью Кобермана. Оттуда не доносилось ни звука; тишина была зловещей. Дуглас вернулся на кухню, взял связку ключей, серебряную вилку и три цветных стеклышка, которые он вытащил вчера вечером из мусорного ящика. Наверху он вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Дверь медленно открылась. Портьеры на окнах были задернуты, и комната была в полутьме. Коберман лежал в пижаме на неразобранной постели. Дыхание его было ровным и глубоким. - Хэлло, мистер Коберман! Ответом ему было все тоже спокойное дыхание жильца. - Мистер Коберман, хэлло! Дуглас подошел вплотную к кровати и пронзительно закричал: - Мистер Коберман! Тот даже не пошевелился. Дуглас наклонился и воткнул зубья серебряной вилки в лицо спящего. Коберман вздрогнул и тяжело застонал. - 17 - Дуглас приложил к глазам голубое стеклышко, которое он захватил с собой. Он сразу оказался в голубом мире. Голубая мебель, голубые стены и потолок, голубое лицо Кобермана, его голубые руки. И вдруг... Глаза Кобермана, широко раскрытые, были устремлены на Дугласа, и в них светился какой-то звериный голод. Дуглас отшатнулся и отвел стекло от глаз. Глаза Кобермана были закрытыми. Дуглас прислонил стекло - открыты, убрал - закрыты. Удивительно. Через голубое стекло глаза Кобермана жадно светились. Без стекла - казались плотно закрытыми. А что творилось с телом Кобермана! Дуглас вскрикнул от изумления. Через стекло одежда Кобермана как бы терялась и становилась прозрачной вместе с его кожей. Дуглас видел его желудок и все его внутренности. У Кобермана внутри были какие-то странные предметы. Несколько минут Дуглас стоял неподвижно, раздумывая о голубом мире, красном, желтом, которые, наверно, существуют рядом друг с другом, как стеклышки в разноцветном окне. "Разные стеклышки, разные миры", - так кажется говорил Коберман. Так вот почему окно оказалось разбитым! - Мистер Коберман, проснитесь! Никакого ответа. - Мистер Коберман, где вы работаете по ночам? Где вы работаете? Легкий ветерок шевелил портьеры. - В красном мире, или в зеленом? А может в желтом, мистер Коберман? Все таже тишина в полумраке. - Ну подожди же, - сказал Дуглас. Он спустился в кухню, выдвинул ящик стола и вынул самый большой нож. Затем вернулся обратно, вошел в комнату Кобермана и прикрыл за собой дверь, держа нож в руке. Бабушка делала тесто для пирожков, когда Дуглас вошел на кухню и что-то положил на стол. - Бабуля, ты знаешь, что это такое? Она бегло взглянула поверх очков. - Понятия не имею. Предмет был прямоугольной формы, как небольшая коробочка, но эластичный. Он был окрашен в ярко оранжевый цвет. От него отходили четыре квадратные трубочки. Предмет издавал какой-то специфический запах. - Никогда такого не видела, бабуля? - Никогда. - Так я и думал! Дуглас выскочил из кухни. Минут через пять он вернулся, притащив еще что-то. - А как насчет этого? Он положил ярко розовую цепь с багровым треугольником с одного конца. - Не морочь мне голову какой-то дурацкой цепью, - сказала бабушка. Дуглас снова исчез и вернулся с полными руками странных предметов: кольцо, диск, параллелепипед, пирамида. Все они были упругие и эластичные, как будто сделанные из желатина. - Это не все, - сказал Дуглас, раскладывая их на столе. - Там еще очень много. Бабушка была очень занята и не обращала на него внимания. - А ты ошиблась, бабуля! - Когда это? - А когда сказала, что все люди одинаковые внутри. - 18 - - Не болтай чепухи! - А где мой мячик? - В коридоре, там, где ты его бросил. Дуглас взял мяч и вышел на улицу. Дедушка вернулся домой около пяти часов. - Деда, пойдем наверх. - Хорошо, а зачем, малыш? - Я покажу тебе что-то интересное. Посмеиваясь, дедушка поднялся за ним по лестнице. - Только не говори бабушке, ей это не понравится, - сказал Дуглас и распахнул дверь в комнату Кобермана. Дедушка остолбенел. Все что было потом, Дуглас запомнил на всю жизнь. Полицейский инспектор и его помощники долго стояли над телом Кобермана. Бабушка спрашивала у кого-то внизу: - Что там случилось? Дедушка говорил каким-то сдавленным голосом: - Я увезу мальчика куда-нибудь, чтобы он смог забыть эту жуткую историю. Эту жуткую историю, жуткую историю! - А что здесь жуткого? - спросил Дуглас. - Я не вижу ничего жуткого. Инспектор передернул плечами и сказал: - Коберман умер, все в порядке. Его помощник вытер пот со лба: - А вы видели эти штучки, которые плавают в тазике с водой, и еще те, которые завернуты в бумагу? - Да, видел, с ума можно сойти. - Боже мой! Инспектор отвернулся от тела Кобермана. - Нам, ребята, лучше попридержать языки - это не убийство. Просто счастье, что мальчишка так сделал. Если бы не он, черт знает, что здесь могло бы еще произойти. - Кто же был Коберман? Вампир? Монстр? - Может быть. Во всяком случае не человек, - он потрогал рукой шов на животе трупа. Дуглас был горд своей работой. Он не раз смотрел, как это делает бабушка, и все помнил. Иголка и нитка, больше ничего и не нужно. В конце концов этот Коберман мало отличался от тех цыплят, которйх потрошила, а затем зашивала бабушка. - Я слышал, мальчишка говорил, что Коберман еще жил, когда всю это было вынуто из него, - инспектор кивнул на таз с водой, в котором плавали треугольники, пирамиды и цепочки. - Еще жил. Боже мой! - И что же убило его? - Вот это, - инспектор показал пальцами, и раздвинул край шва. Полицейские увидели, что живот Кобермана набит серебряными 20-ти центовиками. - Дуглас говорит, что там 6 долларов 70 центов. Я думаю, что он сделал мудрое капиталовложение. Озеро. Волна выплеснула меня из мира, где птицы в небе, дети на пляже, моя мать на берегу. На какое-то мгновение меня охватило зеленое безмолвие. - 19 - Потом все снова вернулось - небо, песок, дети. Я вышел из озера, меня ждал мир, в котором едва ли что-нибудь изменилось, пока меня не было. Я побежал по пляжу. Мама растерла меня полотенцем. - Стой и сохни, - сказала она. Я стоял и смотрел, как солнце сушит капельки воды на моих руках. Вместо них появлялись пупырышки гусиной кожи. - Ой, - сказала мама. - Ветер поднялся. Ну-ка надень свитер. - Подожди, я посмотрю на гусиную кожу. - Гарольд! - прикрикнула мама. Я надел свитер и стал смотреть на волны, которые накатывались и падали на берег. Они падали очень ловко, с какой-то элегантностью; даже пьяный не смог бы упасть на берег так изящно, как это делали волны. Стояли последние дни сентября, когда без всяких видимых причин жизнь становится такой печальной. Пляж был почти пуст, и от этого казался еще больше. Ребятишки вяло копошились с мячом. наверное, они тоже чувствовали, что пришла осень, и все кончилось. Ларьки, в которых летом продавали пирожки и сосиски, были закрыты, и ветер разглаживал следы людей, приходивших сюда в июле и августе. А сегодня здесь были только следы моих теннисных тапочек, да еще Дональда и Арнольда Дэлуа. Песок заполнил дорожку, которая вела к каруселям. Лошади стояли, укрытые брезентом, и вспоминали музыку, под которую они скакали в чудесные летние дни. Все мои сверстники были уже в школе. Завтра в это время я буду сидеть в поезде далеко отсюда. Мы с мамой пришли на пляж. На прощание. - Мама, можно я немного побегаю по пляжу? - Ладно, согрейся. Но только не долго, и не бегай к воде. Я побежал, широко расставив руки, как крылья. Мама исчезла вдали и скоро превратилась в маленькое пятнышко. Я был один. Человек в 12 лет не так уж часто остается один. Вокруг столько людей, которые всегда говорят как и что ты должен делать! А чтобы оказаться в одиночестве, нужно сломя голову бежать далеко-далеко по пустынному пляжу. И чаще всего это бывает только в мечтах. Но сейчас я был один. Совсем один! Я подбежал к воде и зашел в нее по пояс. Раньше, когда вокруг были люди, я не отваживался оглянуться кругом, дойти до этого места, всмотрется в дно и назвать одно имя. Но сейчас... Вода - как волшебник. Она разрезает все пополам и растворяет вашу нижнюю часть, как сахар. Холодная вода. А время от времени она набрасывается на вас порывистым буруном волны. Я назвал ее имя. Я выкрикнул его много раз: - Талли! Талли! Эй, Талли! Если вам 12, то на каждый свой зов вы ожидаете услышать отклик. Вы чувствуете, что любое желание может исполнится. И порой вы, может быть, и не очень далеки от истины. Я думал о том майском дне, когда Талли, улыбаясь, шла в воду, а солнце играло на ее худых плечиках. Я вспомнил, какой спокойной вдруг стала гладь воды, как вскрикнула и побледнела мать Талли, как прыгнул в воду спасатель, и как Талли не вернулась... Спасатель хотел убедить ее выйти обратно, но она не послушалась. Ему пришлось вернуться одному, и между пальцами у него торчали водоросли. А Талли ушла. Больше она не будет сидеть в нашем классе и не будет по вечерам приходить ко мне. Она ушла слишком далеко, и озеро не позволит ей вернуться. - 20 - И теперь, когда пришла осень, небо и вода стали серыми, а пляж пустым, я пришел сюда в последний раз. Один. Я звал ее снова и снова: - Талли! Эй, Талли! Вернись! Мне было только 12. Но я знал, как я любил ее. Это была та любовь, которая приходит раньше всяких понятий о теле и морали. Эта любовь так же бескорыстна и так же реальна, как ветер, и озеро, и песок. Она включала в себя и теплые дни На пляже, и стремительные школьные дни, и вечера, когда мы возвращались из школы, и я нес ее портфель. - Талли! Я позвал ее в последний раз. Я дрожал, я чувствовал, что мое лицо стало мокрым и не понимал от чего. Волны не доставали так высоко. Я выбежал на песок и долго смотрел в воду, надеясь увидеть какой-нибудь таинственный знак, который подаст мне Талли. Затем я встал на колени и стал строить дворец из песка. Такой, как мы, бывало, строили с Талли. Только на этот раз я построил половину дворца. Потом я поднялся и крикнул: - Талли! Если ты слышишь меня, приди и дострой его! Я медленно пошел к тому пятнышку, в которое превратилась моя мать. Обернувшись через плечо, я увидел, как волны захлестнули мой замок и потащили за собой. В полной тишине я брел по берегу. Далеко, на карусели, что-то заскрипело, но это был только ветер. На следующий день мы уехали на Запад. У поезда плохая память, он все оставляет позади. Он забывает поля Иллинойса, реки детства, мосты, озера, долины, коттеджы, горе и радость. Он оставляет их позади, и они исчезают за горизонтом... Мои кости вытянулись, обросли мясом. Я сменил свой детский ум на взрослый, перешел из школы в колледж. Потом появилась эта женщина из Сакраменто. Мы познакомились, поженились. Мне было уже 22, и я совсем уже забыл, на что похож Восток. Но Маргарет предложила провести там наш медовый месяц. Как и память, поезд приходит и уходит. И он может вернуть вам все то, что вы оставили позади много лет назад. Лейк Блафф с населением 10000 жителей, показался нам за окном вагона. Я посмотрел на Маргарет - она была очаровательна в своем новом платье. Я взял ее за руку, и мы вышли на платформу. Носильщик выгрузил наши вещи. Мы остановились на 2 недели в небольшом отеле. Вставали поздно и шли бродить по городу. Я вновь открывал для себя кривые улочки, на которых прошло мое детство. В городе я не встретил никого из знакомых. Порой мне попадались лица, напоминавшие мне кое-кого из друзей детства, но я, не останавливаясь, проходил мимо. Я собирал в душе обрывки памяти, как собирают в кучу осенние листья, чтобы сжечь их. Все время мы были вдвоем с Маргарет. Это были счастливые дни. Я любил ее, по крайней мере, я так думал. Однажды мы пошли на пляж, потому что выдался хороший день. Это не был один из последних дней сезона, как тогда, 10 лет назад, но первые признаки осени и осеннего опустошения, уже коснулись пляжа. Народ поредел, несколько ларьков было заколочено, и холодный ветер уже начал напевать свои песни. Все здесь было по-прежнему. Я почти явственно увидел маму, сидевшую на песке в своей любимой позе, положив ногу на ногу и оперевшись руками сзади. У меня снова возникло то неопределенное желание побыть одному, но - 21 - я не мог себя заставить сказать об этом Маргарет. Я только держал ее под руку и молчал. Было около четырех часов. Детей, в основном, уже увели домой, и лишь несколько группок мужчин и женщин, несмотря на ветер, нежились под лучами вечернего солнца. К берегу причалила лодка со спасательной станции. Плечистый спасатель вышел из нее, что-то держа в руках. Я замер, мне стало страшно. Мне было снова 12 лет, и я был отчаянно одинок. Я не видел Маргарет; я видел только пляж и спасателя с серым, наверное, не очень тяжелым мешком в руках и почти таким же серым лицом. - Постой здесь, Маргарет, - сказал я. Я сам не знаю, почему это сказал. - Но что случилось? - Ничего. Просто постой здесь. Я медленно пошел по песку к тому месту, где стоял спасатель. Он посмотрел на меня. - Что это? - спросил я. Он ничего не ответил и положил мешок на песок. Из него с журчанием побежали струйки воды, тут же затихая на пляже. - Что это? - настойчиво спросил я. - Странно, - задумчиво сказал спсатель. - Никогда о таком не слышал. Она же давно умерла. - Давно умерла? Он кивнул: - Лет десять назад. С 1933 года здесь никто из детей не тонул. А тех, кто утонул раньше, мы находили через несколько часов. Всех, кроме одной девочки. Вот это тело; как оно могло пробыть в воде 10 лет? Я смотрел на серый мешок. - Откройте. - Я не знаю, почему сказал это. Ветер усилился. Спасатель топтался в нерешительности. - Да откройте же скорее, черт побери! - Закричал я. - Лучше бы не надо... - начал он. - Она была такой милашкой... Но увидев выражение моего лица, он наклонился и, развязав мешок, откинул верхнюю часть. Этого было достаточно. Спасатель, Маргарет и все люди на пляже исчезли. Осталось только небо, ветер, озеро, я и Талли. Я что-то повторял снова и снова: ее имя. Спасатель удивленно смотрел на меня. - Где вы ее нашли? - спросил я. - Да вон там, на мели. Она так долго была в воде, а совсем как живая. - Да, - кивнул я. - Совсем, как живая. "Люди растут", - подумал я. А она не изменилась, она все такая же маленькая, все такая же юная. Смерть не дает человеку расти или меняться. У нее все такие же золотые волосы. Она навсегда останется юной, и я всегда буду любить ее, только ее... Спасатель завязал мешок. Я отвернулся и медленно побрел вдоль воды. Вот и мель, у которой он нашел ее. И вдруг я замер. Там, где вода лизала песчаный берег, стоял дворец. Он был построен наполовину. Точно также, как когда-то мы строили с Талли: наполовину она, наполовину я. Я наклонился и увидел цепочку маленьких следов, выходящих из озера и возвращающихся обратно в воду. Тогда я все понял. - Я помогу тебе закончить, - сказал я. Я медленно достроил дворец, потом поднялся и, не оборачиваясь, побрел прочь. Я не хотел верить, что он разрушится в волнах, как рушится все в этой жизни. Я медленно шел по пляжу туда, где, улыбаясь, ждала меня чужая женщина, по имени Маргарет. - 22 - Улыбающееся семейство. Самым замечательным свойством дома была полнейшая тишина. Когда мистер Грапин входил, хорошо смазанная дверь захлопывалась за ним беззвучно, как во сне. Двойной ковер, который он сам постелил недавно, полностью поглощал звуки шагов. Водосточные желоба и оконные переплеты были укреплены так надежно, что не скрипнули бы в самую ужасную бурю. Все двери в комнатах закрывались новыми прочными крюками, а отопительная система беззвучно выдыхала струю теплого воздуха на отвороты брюк мистера Грапина, который согревался в этот промозглый вечер. Оценив царившую вокруг тишину тончайшим инструментом, находившимся в его маленьких ушах, Грапин удовлетворенно кивнул, ибо безмолвие было абсолютным и совершенным. А ведь бывало, по ночам в доме бегали крысы. Приходилось ставить капканы и класть отравленную еду, чтобы заставить их замолчать. Даже дедушкины часы были остановлены. Их могучий маятник неподвижно застыл в гробу из стекла и кедра. ОНИ ждали его в столовой. Он прислушался - ни звука, хорошо. Даже отлично. Значит они научились вести себя тихо. Иногда приходится учить людей. Но урок не пошел зря - в столовой не слышно даже звона вилок и ножей. Он снял свои теплые перчатки, повесил на вешалку пальто и на мгновение задумался о том, что нужно сделать. Затем он решительно прошел в столовую, где за столом сидели четыре индивида, не двигаясь и не произнося ни слова. Единственным звуком, нарушившим тишину, был слабый шорох его ботинок по толстому ковру. Как обычно он остановил свой взгляд на женщине, сидевшей во главе стола. Проходя мимо, он взмахнул пальцами около ее щеки. Она не моргнула. Тетя Роза сидела прямо и неподвижно. А если с пола поднималась вдруг случайная пылинка, следила ли она за ней взглядом? А если бы пылинка попала ей на ресницу, дрогнули бы ее веки? Сжались бы мышцы, моргнули бы глаза? Нет! Руки тети Розы лежали на столе, высохшие и желтые, как у манекена. Ее тело утопало в широком льняном платье. Ее груди не обнажались годами ни для любви, ни для кормления младенца. Они были как мумии, запеленутые в холостины и погребены навечно. Тощие ноги тети Розы были одеты в глухие высокие ботинки, уходившие под платье. Линии ее ног под платьем придавали ей еще большее сходство с манекеном, ибо оттуда как бы начиналось восковое ничто. Тетя Роза сидела, уставившись прямо на мистера Грапина. Он насмешливо помахал рукой перед ее носом - над верхней губой у нее собиралась пыль, образуя подобие маленьких усиков! - Добрый вечер, тетушка Рози! - сказал Грапин, поклонившись. - Добрый вечер, дядюшка Дэйм. "И ни единого слова", - подумал он. - "Ни единого слова!" - А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Лестер, - поклонился он снова. Лейла сидела слева от тетушки. Ее золотистые волосы завивались, как медная стружка под токарным станком. Лестер сидел напротив нее, и волосы его торчали во все стороны. они были почти детьми, ему было 14 лет, ей - 16. Дядя Дэйм, их отец /"отец" - что за дурацкое слово!/ сидел рядом с Лейлой у боковой ниши, потому что тетушка Роза сказала, что если он сядет во главе стола, ему продует шею из окна. Ох, уж эта тетушка Роза! - 23 - Грапин пододвинул к себе свободный стул и сел, поставив локти на скатерть. - Я должен с вами поговорить, - сказал он. - Это очень важно. Надо кончать с этим делом оно и так уже затянулось. Я влюблен. Да, да, я говорил вам уже. В тот день, когда я заставлял вас улыбаться, помните? Четыре человека, сидевших за столом, не моргнули глазом и не пошевелились. Тот день, когда он заставлял их улыбаться Воспоминания нахлынули на Грапина: Это было две недели назад. Он пришел домой, вошел в столовую, посмотрел на них и сказал: - Я собираюсь жениться. Они замерли с таким выражением лиц, как будто кто-то только что выбил окно. - Что ты собираешься? - воскликнула тетушка. - Жениться на Алисе Джейн Беллард, - твердо сказал он. - Поздравляю, - сказал дядюшка Дэйм, глядя на свою жену. - Но я полагаю... А не слишком ли рано, сынок? - он закашлялся и снова и снова посмотрел на свою жену. - Да, да. Я думаю, это немного рано. Я не советовал бы тебе это сейчас. - Дом в жутком состоянии, - сказала тетушка Роза. - Нам и за год не привести его в порядок. - Это я слышал от вас и в прошлом году, и в позапрошлом, - сказал Грапин. - В конце концов, это мой дом! При этих словах челюсть у тети Розы отвисла. - В благодарность за все эти годы, выбросить нас... - Да никто не собирается вас выбрасывать! - раздражаясь закричал Грапин. - Ну, Роза... - начал было дядя Дэйм. Тетушка Роза опустила руки. - После всего, что я сделала... В этот момент Грапин понял, что им придется убраться, всем им. Сначала он заставит их улыбаться, а затем, позже, он выбросит их, как мусорное ведерко. Он не мог привести Алису Джейн в дом, полных таких тварей. В дом, где тетушка Роза не дает ему и шагу ступить, где ее дети вечно строят ему всякие пакости, и где дядюшка /подумаешь, бакалавр!/ вечно вмешивается в его жизнь со своими дурацкими советами. Грапин смотрел на них в упор. Это они виноваты, что его жизнь и его любовь складывается так неудачно. Если бы не они, его грезы о пылком и страстном женском теле могли бы стать явью. У него был бы свой дом - только для него и для Алисы. Для Алисы Джейн. Дядюшке, тете и кузенам придется убраться. И немедленно. Иначе еще лет двадцать ждать, пока тетя Роза соберет свои старые чемоданы и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда. Глядя на них, Грапин схватил нож, которым тетушка обычно нарезала мясо... Голова Грапина качнулась, и он открыл глаза. Э, да он, кажется, задремал, задумавшись. Все это было уже две недели назад. Уже две недели назад, в этот самый вечер, был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Две недели назад он заставил их улыбаться. Сейчас, возвратившись из своих - 24 - воспоминаний, он улыбнулся молчаливым неподвижным фигурам, сидевшим вокруг стола, они вежливо улыбались ему в ответ. - Я ненавижу тебя. Ты старая сука, - сказал Грапин, глядя в упор на тетушку Розу. - Две недели назад я не отважился бы это сказать. А сегодня... - Он повернулся на стуле. - Дядюшка Дэйм! Позволь сегодня Я дам ТЕБЕ совет, старина... - Он поговорил еще немного в том же духе, затем схватил десертную ложку и притворился, что ест персики с пустого блюда. Он уже поел в ресторане - мясо с картофелем, кофе, пирожное, но теперь он наслаждался маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает дессерт. - Итак, сегодня вы навсегда выметаетесь отсюда. Я ждал уже целых две недели и все продумал. Кстати, я думаю, что задержал вас здесь так долго потому, что хотел присмотреть за вами. Когда вы уберетесь, я же не знаю... - в его глазах промелькнул страх. - А вдруг вы будете шататься вокруг и шуметь по ночам; я бы этого не вынес. Я не могу терпеть шума в этом доме, даже если Алиса въедет сюда... Двойной ковер, толстый и беззвучный, действовал успокаивающе. - Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся. Тетя роза зловеще подмигнула ему, выражая сомнение его словам. - Ах! - воскликнул Грапин, подскочив на стуле. Затем, глядя на тетушку, он медленно опустился. Губы его дрожали, но вот он расслабился и нервно рассмеялся. - Господи, да это муха. Муха продолжала свой путь на желтой щеке тети Розы, потом улетела. но почему она выбрала такой момент, чтобы помочь выразить тете Розе свое недоверие. - Ты сомневаешься, что я смогу когда-нибудь жениться, тетушка? Думаешь, я не способен к браку, любви и исполнению брачных обязанностей? Думаешь, я не дозрел, чтобы совокупиться с женщиной? Думаешь, я мальчишка, несмышленыш? Ну, что же, ладно! Он покачал головой и с трудом успокоил себя. - Да брось, ты? Это же просто муха, а разве может муха сомневаться в любви? Или ты уже не можешь отличить муху от подмигивания? Проклятье! - Он оглядел всех четверых. - Я растоплю печку пожарче. Через час я от вас избавлюсь, раз и навсегда. Понятно? Хорошо. Я вижу, вы все поняли. На улице начался дождь, холодные потоки бежали с крыши. Грапин раздраженно посмотрел в окно. Шум дождя - единственное, что он не мог убрать. Для него бесполезно было покупать масло, петли, крючки. Можно бы обтянуть крышу мягкой тканью, но он будет барабанить по земле чуть дальше. Нет, шум дождя не убрать. А сейчас ему, как никогда в жизни нужна тишина: каждый звук вызывал страх. Поэтому каждый звук надо заглушить, устранить. Дробь дождя напоминала нетерпеливого человека, постукивавшего костяшками пальцев... Грапина снова охватили воспоминания. Он вспомнил остаток того часа, когда две недели назад он заставил их улыбаться... Он взял нож, чтобы разрезать лежавшую на блюде курицу. Как обычно, когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными рожами. Если детям вздумалось улыбнуться, тетушка Роза давила их улыбки, как мерзких клопов. Тетушке Розе не нравилось, когда он держал локти на скатерти, когда резал курицу. "Да и нож, - сказала она, - давно уже следовало бы поточить ". Вспомнив об этом сейчас, он рассмеялся. А вот в тот вечер он добросовестно и покорно поводил ножиком по точильному бруску и снова принялся за курицу. Посмотрев на их напыщенные, тоскливые рожи, он замер и вдруг поднял нож и презрительно заявил: - 25 - - Да почему же вы, черт побери, никогда не улыбнетесь?! Я заставлю вас улыбаться! Несколько раз он поднял нож, как волшебную палочку и - о, чудо - все они заулыбались. Тут он оборвал свои воспоминания, смял, скатал их в шарик, отшвырнул в сторону. Затем резко поднялся, прошел через столовую на кухню и оттуда спустился по лестнице в подвал. Там топилась большая печь, которая обогревала дом. Грапин подбрасывал уголь в печь до тех пор, пока там не забушевало чудовищное пламя. Затем он поднялся обратно. нужно будет позвать кого-нибудь прибраться в пустом доме - вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые толстые восточные ковры надежно обеспечивали тишину, которая так нужна ему целый месяц, а может быть, и год. Он прижал руки к ушам. А что, если с приездом Алисы Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в каком-нибудь месте! Он рассмеялся. Нет, это, конечно, шутка. Такой проблемы не возникнет. Нечего бояться, что Алиса привезет с собой шум - это же просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости, а не раздражающую бессонницу и жизненные неудобства. Он вернулся в столовую. Фигуры сидели все в тех же позах, и их индеферентность по отношению к нему нельзя было назввать невежливостью. Грапин посмотрел на них и пошел к себе в комнату, чтобы переодеться и приготовиться к выдворению семейки. Расстегивая запонку на манжете, он повернул голову. Музыка. Сначала он не придал этому значения. Потом он медленно поднял голову к потолку, и лицо его побледнело. Наверху слышалась монотонная музыка, и это вселяло в него ужас, как будто кто-то перебирал одну струну на арфе. И в полной тишине, окутывавшей дом, эти слабые звуки были такими же чудовищными, как сирена полицейской машины на улице. Дверь распахнулась под его руками, как от взрыва. Ноги сами несли его наверх, а перила винтовой лестницы, как длинные полированные змеи, извивались в его цепких руках. Сначало он спотыкался от ярости, но потом набрал скорость, и если бы перед ним внезапно выросла стена, он не остановился бы, пока не увидел бы на ней кровь и следы царапин от своих ногтей. Он чувствовал себя как мышь, очутившаяся в колоколе. Колокол гремит, и от его грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватило его, как бы связало пуповиной с раздававшимися сверху звуками, которые были все ближе и ближе. - Ну, подожди! - закричал Грапин. - В моем доме не может быть никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил! Он вломился на чердак. Облегчение может довести до истерики. Капли дождя падали из крошечного отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, усиливающую звук, как резонатор. Одним ударом он превратил вазу в груду осколков. У себя в комнате он надел старую рубашку и потертые брюки, и довольно улыбнулся. Музыка закончилась, дырка заделана, ваза разбита. В доме воцарилась тишина. О, тишина бывает самых разных оттенков: есть тишина летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых, скрипа лампочек в уличных фонарях, шелеста листьев. Такая - 26 - тишина делает слушателя вялым и расслабленным. нет, это не тишина! А вот зимняя тишина - гробовое безмолвие. Но она приходяща - готова разорваться по первому плевку весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев, и эхом разносит дыхание или слово, сказанное в полночь. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить! Есть и другие виды тишины. Например, молчание между двумя влюбленными, когда слова уже не нужны. Щеки его покраснели, и он открыл глаза. Это наиболее приятный вид тишины. Правда, не совсем полный, потому что женщины всегда все портят и просят прижаться посильнее, или наоборот, не давить так сильно. Он улыбнулся. Но с Алисой Джейн этого не будет: он уже все познал - все было прекрасно. Шепот. Он надеялся, что соседи не слышали его идиотских криков. Слабый шепот. Да, о тишине... Лучший вид тишины постигаешь в себе самом. Там не может быть хрустального позвякивания мороза или электрического жужжания насекомых. Мозг отрешается от всех внешних звуков, и ты начинаешь слышать, как клетки притираются в твоем теле. Шепот. Он покачал головой. "Нет и не может быть никакого шепота в моем доме! " Пот выступил на его лице, челюсть опустилась, глаза вздулись в глазницах. Снова шепот. - Говорю тебе, я женюсь, - вяло произнес он. - Ты лжешь, - ответил шепот. Его голова опустилась, подбородок упал на грудь. - Ее зовут Алиса Джейн, - невнятно произнес он пересохшими губами. Один глаз его часто замигал, как будто подавая сигналы неведомому гостю. - Ты не можешь заставить меня перестать любить ее. Я люблю ее. Шепот. Ничего не видя перед собой, он сделал шаг вперед и почувствовал струю теплого воздуха перед собой у ног. Воздух выходил из решетки вентилятора, который гнал его от печи. Шепот. Так вот откуда этот шепот. Когда он шел в столовую, в дверь постучали. Он замер. - Кто там? - Мистер Грапин? - Да, это я. - Откройте, пожалуйста. - А кто вы? - Полиция, - ответил все тот же голос. - Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать. - Нам нужно поговорить с вами. Звонили ваши соседи. говорят, они уже две недели не видят ваших родственников, а сегодня слышали какие-то крики. - Уверяю вас, что все в порядке, - он попробовал рассмеяьтся. - Тогда, - продолжал голос с улицы, - мы убедимся и уйдем. Откройте, пожалуйста. - Мне очень жаль, - не согласился Грапин, - но я очень устал и очень голоден. Приходите завтра. Я поговорю с вами, если хотите. - Мы настаиваем, мисер Грапин. Открывайте! - 27 - Они начали стучать в дверь. Не говоря ни слова, Грапин двинулся в столовую. там он уселся на свободный стул и заговорил, сначала медленно, потом быстрее: - Шпики у дверей. Ты поговоришь с ними, тетя Роза. Ты скажешь им, что все в порядке, и чтобы они убирались. а вы все ешьте и улыбайтесь, тогда они сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тетя Роза? А теперь я что-то должен сказать вам. Неожиданно несколько горячих слез упало из его глаз. Он внимательно смотрел, как они расплылись и впитались скатертью. Я никого не знаю по имени Алиса Беллард. Я никогда никого не знал с таким именем. Я говорил, что люблю ее и хочу жениться на ней только, чтобы заставить вас улыбаться. Да, да, только по этой причине. Я никогда не собирался заводить себе жещину и, уверяю вас, никогда не завел бы. Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тетя Роза. Входная дверь затрещала и распахнулась. Послышался тяжелый топот. Несколько полицейских вбежали в столовую и замерли в нерешительности. Возглавлявший их инспектор поспешно снял шляпу. - О, прошу прощения, - начал извиняться он. - Мы не хотели нарушать ваш ужин. Мы просто... Шаги полицейских вызвали легкое сотрясение пола. Но даже этого сотрясения хватило на то, чтобы тела тетушки Розы и дядюшки Дэйма повалились на ковер. Горло у них было перерезано полумесяцем - от уха до уха. Это вызывало на их лицах, как и на лицах сидевших за столом детей, жуткое подобие улыбок. Улыбок манекенов, которые приветствовали вошедших, и все объяснили им простой гримасой. Труба Дождь лил весь вечер, и свет фонарей тускло пробивался сквозь его пелену. Две сестры сидели в столовой. Старшая - Джулия - вышивала скатерть. Младшая - Анна - сидела у окна, неподвижно глядя на темную улицу. Она прижалась лбом к стеклу, неподвижно пошевелила губами и вдруг сказала: - Я никогда не думала об этом раньше. - О чем ты? - спросила Джулия. - До меня только что дошло. Там же настоящий город под городом. Мертвый город там, прямо под нашими ногами. Джулия поджала губы и быстрее заработала иголкой. - Отойди-ка от окна, - сказала она. - Этот дождь на тебя что-то навевает. - Нет, правдва. Ты когда-нибудь думала об этих трубах? Они же лежат под всем городом, под каждой улицей и выходят прямо в море. По ним можно ходить, не наклоняя головы, - быстро говорила Анна, вдохновленная дождем, падавшим с черного неба, барабанившим по мостовой и исчезавшим под решетками люков на каждом перекрестке. - А ты бы хотела жить в трубе? - Ну уж нет! - Но ведь это же так забавно! Следить за людьми через щелочки. Ты их видишь, а они тебя - нет. Как в детстве, когда играешь в прятки, и никто тебя не может найти. А ты все время среди них, и все видишь, знаешь все, что происходит. Вот и в трубе так же. Я бы хотела... Джулия медленно подняла глаза от работы. - Послушай, Анна, ты действительно моя сестра? Неужели нас родили одни и теже родители? Иногда мне кажется, когда ты так говоришь, что мать нашла тебя под деревом, принесла домой и вырастила в горшке. А разумом ты как была, так и осталась. - 28 - Анна не ответила. И Джулия снова принялась за работу. Минут через пять, Анна сказала: - Ты, наверное, скажешь, что мне это приснилось. Может, и так. Теперь промолчала Джулия. - Может этот дождь меня усыпил, пока я здесь сидела и смотрела на него. Я думала о том, откуда этот дождь берется и куда исчезает через эти маленькие дырочки в решетках, и что там - глубоко внизу. И тут я увидела их... мужчину и женщину. Они там, в трубе. Прямо под дорогой. - И что же они там делают? - спросила Джулия. - А они должны что-нибудь делать? - Нет, если они сумасшедшие, - ответила Джулия. - В этом случае они могут и ничего не делать. Залезли в трубу и пускай себе сидят. - Нет, они не просто залезли, - убежденно сказала Анна. Она говорила, как ясновидица, наклонив голову в сторону и полуприкрыв глаза веками. - Они любят друг друга. - Час от часу не легче. Так это любовь заставляет их ползать по канализационным трубам? - Нет, они там уже долгие-долгие годы. - Не говори чепухи. Не могут они жить долгие годы в этой трубе, - рассердилась Джулия. - А разве я сказала, что они там живут? - удивленно сказала Анна. - Нет, совсем нет. Они мертвые. Дождь усилился и пулеметной очередью застучал по стеклу. Капли соединились и стекали вниз, оставляя неровные полосы. - О, Господи, - сказала Джулия. - Да, мертвые, - повторила Анна, смущенно улыбнувшись. - Он и она, оба мертвые. Эта мысль, казалось, доставила ей какое-то умиротворение: она сделала приятное открытие и гордилась этим. - Лучше бы ты поговорила о чем-нибудь другом. - Анна засмеялась: - Но позволь мне рассказать, как это начинается, как они возвращаются к жизни. Я так ясно это представляю, - она прижалась к стеклу, пристально глядя на улицу, дождь и крышку люка на перекрестке. - Вот они, там, внизу, высохшие и спокойные, а небо над ними темнеет и электризуется, - она откинула назад свои длинные мягкие волосы. - Вот оно светлеет, взрывается - и конец суше. Капли дождя сливаются в потоки, которые несут с собой мусор, бумажки, старые листья. - Отойди от окна! - сказала Джулия, но Анна, казалось, не слышала ее. - О, я знаю, что там внизу. Там огромная квадратная труба. Она стоит пустая целыми неделями. Там тихо, как в могиле. Только где-то высоко наверху идут машины. И труба лежит сухая и пустая, как кость в пустыне. Но вот капли застучали по ее днищу, как будто кто-то ранен и истекает кровью. Вот раздался расскат грома! А, может, это опять прогрохотала машина? Теперь она говорила быстрее, часто дышала, прижавшись к стеклу, как будто прошла уже изрядную часть дистанции. - Вода сочится узенькими змейками. Они извиваются, сливаются вместе, и вот уже одна огромная плоская змея ползет по дну трубы. Эта змея втягивает в себя все потоки, которые текут с севера и с юга, с других улиц, из других труб. Она корчится и втекает в те две маленькие сухие ниши, о которых я тебе говорила. Она медленно огибает тех двоих, мужчину и женщину, которые лежат, как японские кувшинки. - 29 - Она сжала пальцы, переплетая руки в замок. - Оба они впитывают воду. Вот они уже пропитались водой насквозь. Вода поднимает руку женщины. Сначала кисть, чуть - чуть, потом предплечье, и вот уже всю руку и еще ногу. А ее волосы... - она провела по своим волосам, спадающим на плечи. - Ее волосы свободно всплывают и распускаются, как цветы в воде. У нее голубые глазае, но они закрыты... На улице стемнело. Джулия продолжала вышивать, а Анна все говорила и говорила. Она рассказывала, как поднимается вода и увлекает за собой женщину, приподнимает ее, ставит вертикально. - И женщина не противится, отдаваясь во власть воде. Она так долго лежала без движения и теперь готова начать ту жизнь, которую подарит ей вода. Немного в стороне мужчина тоже приподнимается водой. И Анна подробно рассказывает, как потоки медленно сближают их обоих. - Вода открывает им глаза. Вот уже они могут видеть друг друга, но еще не видят. Они кружатся в водовороте, не касаясь один другого. - Анна повернула голову, ее глаза были закрыты. - И вот их взгляды встречаются. В них вспыхивает фосфорический огонек. Они улыбаются... Они протягивают друг другу руки... Джулия оторвалась от вышивания и пристально посмотрела на сестру: - Хватит! - Поток заставляет их коснуться друг друга, поток соединяет их. О, это самое совершенство любви - два тела, покачиваемые водой, очищающей, освежающей. Это совсем безгрешная любовь... - Анна! Прекрати сейчас же! - Ну, что ты! - обернулась к ней Анна. - Они же не думают ни о чем, правда? Они глубоко внизу, и им нет до нас дела. Положив одну руку на другую, она мягко перебирала ими. Свет уличного фонаря, падавший на ее руки, то и дело прерывался потоками дождя и создавал впечатление, что они действительно находились в подводном мире. Между тем, Анна продолжала, как бы в полусне. - Он высокий и безмятежный, широко раскинул руки. - Она жестом показала, как высок и легок он был в воде. - А она - маленькая, спокойная и какая-то расслабленная. Они мертвы, им некуда спешить, и никто не может приказать им ничего. Их ничто не волнует, не заботит. Они спрятались от всего мира в своей трубе. Они касаются друг друга руками, губами, а когда их выносит на перекресток труб, встречный поток тесно соединяет их... Они плывут рука в руке, покачиваясь на поверхности, и кружатся в водоворотах, неожиданно их подхватывающих, - она провела руками по стеклу, забрызганному дождем. - Они плывут к морю, а позади тянутся трубы, трубы... они плывут под всеми улицами - Гриншоу, площадь Эдмунта, Вашингтон, Мотор-Сити, Океан-Сайд и, наконец, океан. Они проплывают под табачными лавками и пивными, под магазинами, театрами, железнодорожными станциями, под ногами у тысяч людей, которые даже не знают или не думают об этой трубе... Голос Анны осекся. Она замолчала, потом спокойно продолжала: - Но вот день проходит, гроза уносится прочь. Дождь кончается, сезон дождей позади, - она, казалось, была разочарована этим. - Вода убегает в океан, медленно опуская мужчину и женщину на пол трубы, - она опустила руки на колени, не отрывая глаз от них. - Вода уходит и забирает с собой ту жизнь, которую дала этим двоим. Они ложаться рядом, бок о бок. Где-то наверху восходит и заходит солнце, а у них вечная ночь. Они спят в блаженной тишине. До следующего дождя. Ее руки лежали на коленях ладонями вверх. - 30 - - Красивый мужчина, красивая женщина... - пробормотала она, наклонив голову и зажмурив глаза. Внезапно Анна выпрямилась и посмотрела на сестру. - Ты знаешь, кто это? - горько улыбнулась она. - Джулия не ответила, она с ужасом смотрела на сестру, бледная, с трясущимися губами. - Мужчина - это Френк, вот кто! А женщина - это я! - почти выкрикнула Анна. - Анна! Что ты... - Да, Френк там! - Но Френк пропал несколько лет назад, и уж, конечно, он не там, Анна! - Он, наверное, очень одинокий человек, который никогда, нигде не путешествовал. - Откуда ты знаешь? - Он так похож на человека, который никогда не путешествовал, но очень бы хотел этого. Это видно по его глазам. - Так ты знаешь, как он выглядит? - Да, очень больной, очень красивый. Знаешь, как болезнь делает человека красивым? Она подчеркивает тончайшие черты его лица. - И он умер? - Да! Пять лет назад, - Анна говорила медленно и распевно, опуская и поднимая ресницы и в такт со словами. Казалось, она собирается рассказать длинную, одной ей известную историю, начав ее медленно, а затем все быстрее и быстрее, пока не достигнет кульминации с широко раскрытыми глазами и дрожащими губами. Но сейчас было медленное начало, хотя в ее голосе слышались приглушенные нервные нотки. - Пять лет назад этот человек шел по улице. Он знал, что ему еще много дней придется ходить по той же самой улице. Он подошел к крышке люка, похожей на железную вафлю, заглянул туда и услышал, как внизу, под его ногами, шумит подземная река, как она несется прямо к морю. - Анна вытянула руку вперед. - Он медленно наклонился, отодвинул крышку люка и увидел несущийся поток и металлические ступеньки, уходящие в него. Тогда он подумал о ком-то, кого он очень хотел любить, но не мог. И пошел вниз по ступенькам, пока не скрылся совсем... - А как насчет нее? - спросила Джулия, перекусывая нитку. - Когда она умерла? - Я точно не знаю. Она какая-то новенькая. А может быть она умерла только что... Но она мертвая. Удивительно прекрасная и мертвая. - Анна восхитилась образом, возникшем у нее в сознании. - Только смерть может сделать женщину действительно красивой. Вся она становится воздушной, и волосы ее тончайшими нитями развеваются в воде. Никакие школы танцев не могут придать женщине такой легкости, грациозности, изящества. - Анна сделала рукой жест, выражавший утонченную грациозность. - Он ждал ее пять лет. Но до сих пор она не знала, где он. Но теперь они вместе и останутся вместе навсегда... Когда пойдут дожди, они оживут. А во время засухи они будут отдыхать - лежать в укромных нишах, как японские кувшинки - старые, засохшие, но величавые в своей отрешенности. Джулия поднялась и зажгла еще одну лампу. Теперь Анна обращалась ни к кому - ко всем сразу - к Джулии, окну, стене, улице. - Бедный Френк, - говорила она, глотая слезы. - Я не знаю, где он. Он нигде не мог найти себе места в этой жизни. Его мать отравила ему все существование! И он увидел трубу и понял, что там хорошо и спокойно. О, бедный Френк! Бедная Анна, бедная я, бедная! Джулия, ну почему я не удержала его, пока он был со мной! Почему я не вырвала его у матери! - 31 - - Замолчи! Замолчи сейчас же, и чтобы я этого больше не слышала! Анна повернулась к окну и, тихонько всхлипывая, положила руку на стекло. Через несколько минут она услышала, как сестра спросила: - Ты кончила? - Что? - Если ты кончила реветь, то иди сюда и помоги мне, а то я не справлюсь до утра. Анна подняла голову и подсела к сестре. - Ну что там? - Здесь, и вот здесь, - показала Джулия. Анна взяла иголку и села поближе к окну. Сумерки сгущались, темнота усиливалась дождем, и только вспыхивающие время от времени молнии освещали крышку люка на мостовой. Примерно полчаса они работали молча. Джулия почувствовала, что у нее слипаются глаза. Она сняла очки и откинулась в своем кресле. Буквально через тридцать секунд она открыла глаза, потому что хлопнула входная лверь и послышались чьи-то торопливые удаляющиеся шаги. - Кто там? - спросила Джулия, нащупывая свои очки. - Кто-то стучался, Анна? Она, наконец, одела очки и с ужасом уставилась на пустой стул, на котором только что сидела Анна. - Анна! - она вскочила и бросилась в сени. Дверь была распахнута, и дождь злорадно стучал по полу. - Она просто вышла на минутку, - дрожащим голосом сказала Джулия, близоруко вглядываясь в темноту. - Она сейчас вернется, правда, Анна, дорогая! Ну ответь же мне, сестренка! Крышка люка на мостовой приподнялась и опустилась. Дождь продолжал выстукивать на ней свой ритм. Поиграем в "отраву". - Мы тебя ненавидим! - кричали шестнадцать мальчиков и девочек, окруживших Майкла; дела его были плохи. Перемена уже кончалась, а мистер Ховард еще не появился. - Мы тебя ненавидим! Спасаясь от них, Майкл вскочил на подоконник. Они открыли окно и начали сталкивать его вниз. В этот момент в классе появился мистер Ховард. - Что вы делаете! Остановитесь! - закричал он, бросаясь на помощь Майклу, но было поздно. До мостовой было три этажа. Майкл пролетел три этажа и умер, не приходя в сознание. Следователь беспомощно развел руками: это же дети, им всего восемь-девять лет, они же не понимают, что делают. На следующий день мистер Ховард уволился из школы. - Но почему? - спрашивали его коллеги. Он не отвечал, и только мрачный огонек вспыхивал у него на глазах. Он думал, что если скажет правду, они решат, что он совсем свихнулся. Мистер Ховард уехал из Медисон-Сити и поселился в городке Грим - бэй. Семь лет он жил, зарабатывая рассказами, которые охотно печатали местные журналы. Он так и не женился, у всех его знакомых женщин было одно общее желание - иметь детей. - 32 - На восьмой год его уединенной жизни, осенью, заболел один приятель мистера Ховарда, учитель. Заменить его было некем, и мистера Ховарда уговорили взять его класс. Речь шла о замещении на несколько недель, и, скрипя сердцем, он согласился. Хмурым сентябрьским утром он пришел в школу. - Иногда мне кажется, - говорил мистер Ховард, прохаживаясь между рядами парт, - что дети - это захватчики, явившиеся из другого мира. Он остановился, и его взгляд испытающе заскользил по лицам его маленькой аудитории. Одну руку он заложил за спину, а другая, как юркий зверек, перебегала от лацкана пиджака к роговой оправе очков. - Иногда, - продолжал он, глядя на Уильяма Арнольда и Рассела Невеля, Дональда Боуэра и Чарли Кэнкупа, - иногда я думаю, что дети - это чудовища, которых дьявол вышвыривает из преисподней, потому что не может совладать с ними. И я твердо верю, что все должно быть сделано для того, чтобы исправить их грубые примитивные мозги. Большая часть его слов, влетавшая в мытые и перемытые уши Арнольда, Невеля, Боуэра и компании, оставалась непонятной. Но тон их был устрашающим. Все уставились на мистера Ховарда. - Вы принадлежите к совершенно иной расе. Отсюда ваши интересы, ваши принципы, ваше непослушание, - продолжал свою вступительную беседу мистер Ховард. - Вы не люди, вы - дети. И пока вы не станете взрослыми, у вас не должно быть никаких прав и привилегий. Он сделал паузу и изящно сел на мягкий стул, стоящий за вытертым до блеска учительским столом. - Живете в мире фантазий, - сказал он, мрачно усмехнувшись. - Чтобы никаких фантазий у меня в классе! Вы у меня поймете, что когда получаешь линейкой по рукам, это не фантазия, не волшебная сказка и не рождественский подарок, - он фыркнул, довольный своей шуткой. - Ну, напугал я вас? То-то же! Вы этого заслуживаете. Я хочу, чтобы вы не забывали, где находитесь. И запомните - я вас не боюсь! Довольный, он откинулся на спинку стула. Взгляды мальчиков были прикованы к нему. - Эй! Вы о чем там шепчетесь? О черной магии? Одна девочка подняла руку: - А что такое черная магия? - Мы это обсудим, когда два наших друга расскажут, о чем они беседовали. Ну, молодые люди, я жду! Поднялся Дональд Боуэр: - Вы нам не понравились - вот о чем мы говорили. - Он сел на место. Мистер Ховард сдвинул брови. - Я люблю откровенность, правду. Спасибо тебе за честность. Но я не терплю дерзостей, поэтому ты останешься сегодня после уроков и вымоешь все парты в классе. Возвращаясь домой, мистер Ховард наткнулся на четырех учеников из своего класса. Чиркнув тростью по тротуару, он остановился возле них. - Что вы здесь делаете? Два мальчика и две девочки бросились врассыпную, как будто трость мистера Ховарда прошлась по их спинам. - А, ну, - потребовал он. - Подойдите сюда и обьясните, чем вы занимались, когда я подошел. - Играли в "отраву", - сказал Уильям Арнольд. - В "отраву"! Так-так, - мистер Ховард язвительно улыбнулся. - Ну и что же это за игра? Уильям Арнольд прыгнул в сторону. - 33 - - А ну, вернись сейчас же! - заорал Ховард. - Я же показываю вам, - сказал мальчик, перепрыгнув через цементную плиту тротуара, - как мы играем в "отраву". Если мы подходим к покойнику, мы через него перепрыгиваем. - Что-что? - не понял мистер Ховард. - Если вы наступите на могилу покойника, то вы отравляетесь, падаете и умираете, - вежливо пояснила Изабелла Скетлон. - Покойники, могилы, отравляетесь, - передразнил ее мистер Ховард, - да откуда вы все это взяли? - Видите? - Клара Пэррис указала портфелем на тротуар. - Вон на той плите указаны имена двух покойников. - Да это просто смешно, - сказал мистер Ховард, посмотрев на плиту. - Это имена подрядчиков, которые делали плиты для этого тротуара. Изабелла и Клара обменялись взглядами и возмущенно уставились на обоих мальчиков. - Вы же говорили, что это могилы, - почти одновременно закричали они. Уильям Арнольд смотрел на носки своих ботинок. - Да, в общем-то ... я хотел сказать ... - он поднял голову. - Ой! Уже поздно, я пойду домой. Пока. Клара Пэррис смотрела на два имени, вырезанных в плите шрифтом. - Мистер Келли и мистер Торрилл, - прочитала она. - Так это не могилы? Они не похоронены здесь? Видишь, Изабелла, я же тебе говорила... - Ничего ты не говорила, - надулась Изабелла. - Чистейшая ложь, - стукнул тростью мистер Ховард. - Самая примитивная фальсификация. Чтобы этого больше не было. Арнольд и Боуэр, вам понятно? - Да, сэр, - пробормотали мальчики неуверенно. - Говорите громко и ясно! - приказал Ховард. - Да, сэр, - дружно ответили они. - То-то, же, - мистер Ховард двинулся вперед. Уильям Арнольд подождал, пока он скрылся из виду, и сказал: - Хотя бы какая-нибудь птичка накакала ему на нос. - Давай, Клара, сыграем в отраву, - нерешительно предложила Изабелла. - Он все испортил, - хмуро сказала Клара. - Я иду домой. - Ой, я отравился, - закричал Донольд Боуэр, падая на тротуар. - Смотрите! Я отравился! Я умираю! - Да ну тебя, - зло сказала Клара и побежала домой. В субботу утром мистер Ховард выглянул в окно и выругался. Изабелла Скетлон что-то чертила на мостовой, прямо под его окном, и прыгала, монотонно напевая себе под нос. Негодование мистера Ховарда было так велико, что он тут же вылетел на улицу с криком "А ну, прекрати!", чуть не сбив девочку с ног. Он схватил ее за плечи и хорошенько потряс. - Я только играла в классы, - заскулила Изабелла, размазывая слезы грязными кулачками. - Кто тебе разрешил играть здесь? - он наклонился и носовым платком стер линии, которые она нарисовала мелом. - Маленькая ведьма. Тоже мне, придумала классы, песенки, заклинания. И все выглядит так невинно! У-у, злодейка! - он размахнулся, чтобы ударить ее, но передумал. Изабелла, всхлипывая, отскочила в сторону. - Проваливай отсюда. И скажи своей банде, что вы со мной не справитесь. Пусть только попробуют сунуть сюда свой нос! - 34 - Он вернулся в комнату, налил полстакана бренди и выпил залпом. Весь день он потом слышал, как дети играли в пятнашки, прятки, колдуны. И каждый крик этих монстров с болью отзывался в его сердце. "Еще неделя, и я сойду с ума, - подумал он. - Господи, почему ты не сделаешь так, чтобы все сразу рождались взрослыми." Прошла неделя, между ним и детьми быстро росла взаимная ненависть. Ненависть и страх, нервозность, внезапные вспышки безудержной ярости и потом молчаливое выжидание, затишье перед бурей. Меланхолический аромат осени окутал город. Дни стали короче, быстро темнело. "Ну, положим, они меня не тронут, не посмеют тронуть", - думал мистер Ховард, потягивая одну рюмку бренди за другой. - "Глупости все это. Скоро я уеду отсюда и от них. Скоро я ... " Что-то стукнуло в окно. Он поднял голову и увидел белый череп... Дело было в пятницу в восемь часов вечера. Позади была долгая, измотавшая его неделя в школе. А тут еще перед его домом вырыли котлован - надумали менять водопроводные трубы. И ему всю неделю пришлось гонять оттуда этих сорванцов - ведь они так любят торчать в таких местах, прятаться, лазить туда - сюда, играть в свои дурацкие игры. Но, слава Богу, трубы уже уложены. Завтра рабочие зароют котлован и сделают новую цементную мостовую. Плиты уже привезли. Тогда эти чудовища разбредутся сами по себе. Но вот сейчас... за окном торчал белый череп. Не было сомнений, что чья-то мальчишеская рука двигала его и постукивала по стеклу. За окном слышалось приглушенное хихиканье. Мистер Ховард выскочил на улицу и увидел трех убегающих мальчишек. Ругаясь на чем свет стоит, он бросился за ними в сторону котлована. Уже стемнело, но он очень четко различал их силуэты. Мистеру Ховарду показалось, что мальчишки остановились и перешагнули через что-то невидимое. Он ускорил темп, не успев подумать, что бы это могло быть. Тут нога его за что-то зацепилась, и он рухнул в котлован. "Веревки..." - пронеслось у него в сознании, прежде чем он с жуткой силой ударился головой о трубу. Теряя сознание, он чувствовал, как лавина грязи обрушилась на его ботинки, брюки, пиджак, шею, голову, заполнила его рот, уши, глаза, ноздри... Утром, как обычно, хозяйка постучала в дверь мистера Ховарда, держа в руках поднос с кофе и румяными булочками. Она постучала несколько раз и, не дождавшись ответа, вошла в комнату. - Странное дело, - сказала она, оглядевшись. - Куда мог подеваться мистер Ховард? Этот вопрос она неоднократно задавала себе потом в течении долгих лет... Взрослые люди не наблюдательны. Они не обращают внимание на детей, которые в погожие дни играют в "отраву" на Оук-Бей стрит. Иногда кто-нибудь из детей останавливается перед цементной плитой, на которой неровными буквами выдавлено: "М. Ховард". - Билли, а кто это "М. Ховард"? - Не знаю, наверное тот парень, который делал эту плиту. - А почему так неровно написано? - Откуда я знаю. Ты отравился! Ты наступил! - А ну-ка, дети, дайте пройти1 Вечно устроят игры на дороге... - 35 - Попрыгунчик в шкатулке. Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в темнице, и толкающая его пружина напрасо сжала свои витки, как змея, ожидая, пока откроют шкатулку. Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось. Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал. Если он пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно сплетались на ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному взгляду. - Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать. Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание. - Нет, - еле слышно сказал он. - Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что важнее: завтрак или какое-то окно?! - Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда, что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а взгяд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его пальцам, дрожащим на подоконнике. Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч раз - утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними. Ели молча. Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время - утром в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту после полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на четвертом этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение, высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый в старой оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу лунному свету. А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь. Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной. - Почему ты не слушаешься каждое утро? Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь? Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на белый ядовитый цветок. - Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по дорогам и поедают людей, как клубнику? "Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными, как они есть." - Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец до того, как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь? - 36 - - Нет... - Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса. - Но если ты так уж хочешь умереть, то ступай! Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и разжимались на скатерти. - Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он был прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу, чтобы ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо думать. Он кивнул с несчастным видом. - A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она. Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной ложечке. - Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты все время об этом говоришь. Это такое чувство? - Для тех, кто потом остается жить, это плохое чувство. - Она внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги! Он поцеловал ее и схатил учебники. - Пока! - Привет учительнице! Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам, холлам, переходам, все вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в слоеном пироге с прослойками из восточных ковров между ними и яркими свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный пролет на четыре Мира Вселенной. Низменность - кухня, столовая, гостинная. Две возвышенности - музыка, игры, рисование и запертые запретные комнаты. И здесь - он обернулся - Высокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая детские песенки. Итак, это называлось Вселенной. Отец / или Господь, как часто называла его мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями. Это было создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца. Вокруг нее должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором, кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную. Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье, расстилали бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых портретов незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они пили воду, прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она находила его то завернутым, как мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь кресла, как диковенное растение, защищаемое от непогоды. Однажды он заблудился и долго плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула в гостиную, где все такое родное и знакомое. Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей тянулись вдоль коридора. Все они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ. - Эти живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про портреты изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин - 37 - показал им язык. Вдруг он остановился; одна из запретных дверей была приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За дверью виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и взобраться по этой лестнице на самый верх? Не ждет ли его там какое-нибудь чудовище? - Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице. - Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало. Он вошел в комнату. - Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх. Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника. Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его. Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой солнцем, башенке. Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда, никогда он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические перила и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза. В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со всех сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше, насколько хватало глаз, открывалась удивительная картина - зеленая равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали какие-то предметы, похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не было видно. Затем Эдвин увидел красно-бело-голубые палатки, развевавшиеся на высоких шестах. Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным, совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не должен был увидеть это, не должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его! Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную стену и этот лес, который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он точно знал, что Вселенная не кончается этим миром Низменности и Возвышенностей. Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что он поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный полузеленый-полуголубой мир? Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим чудесным миром! Может быть он и сейчас глядит на него. Эдвин провел ладонью по похолодевшему лицу: - Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть. В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с капюшоном, закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и серые перчатки. - Ты опоздал сегодня. За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг, стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы. Дверь класса закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он ходил по этому ковру, набивая свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого - 38 - огромного окна с цветными стеклами. В комнате еще носились запахи табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал медленно и торжественно, когда она рассказывала о Господе, о старых временах, когда Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из проекта на бумаге превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки пальцев Господа еще сохранились на нескольких отточенных карандашах, которые лежат в коробке, закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки. Здесь в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом, и ничто не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что находится за деревьями. Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед глазами. - Почему ты опоздал, Эдвин? - Я не знаю. - Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал? - Одна... одна из дверей, запертых, была открыта... Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара. - Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта! Дверь около портретов Дали-Пикассо, - сказал он в страхе; они с Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все испортил? - Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня, простите! Не говорите, пожалуйста, маме! Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали языки пламени от камина. - И что ты там видел? - пробормотала она. - Большое голубое пространство! - А еще? - Еще зеленое, и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я был там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь! - Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку, но она отняла руку и подняла ее к своей груди. - Я сразу спустился, я закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он. Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова. - Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и теперь всегда будешь интересоваться этим. Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к нему свое лицо: - А какое оно, то, что ты видел? - Оно очень большое - я очень испугался. - Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же похоже на наш Мир. Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь, что это плохо! Воцарилась тишина, прерываемое потрескиванием дров в камине. Она ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами: - Это все из-за Матери? - Я не знаю! - Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне! - 39 - - Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий. - И ты убежал, потому что она захватила все твое время, все твои мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи... Он вытирал кулачками слезы: - Да! Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да! Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему не нужно было их говорить. Она сама все сказала, и ему оставалось только соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать. Учительница как-то сразу постарела и сгорбилась. Она медленно поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги. - Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только не снаружи. Ты меня слышишь? - Да, - он вытер лицо. - Но... - Что? - А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и об этих чудовищах? - Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не била, как это иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так, чтобы с тобой не случилось того же, что с Господом. Она поднялась и нечаянно оказалась ярко освещенной пламенем из камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер. - Огонь! - пршептал он. Учительница неловко отвернулась. - Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо, которое уже исчезло в складках капюшона. - Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму! Она быстро повернулась к книгам и сняла одну с полки. Затем она произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги: - Женщины все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом! Иди сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу. Эдвин взял книгу и даже не почувствовал ее веса. Языки пламени вспыхивали и исчезали в дымоходе. Эдвин начал читать, а Учительница откинулась назад, удобно устроившись в кресле. И чем дальше он читал, тем спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его чтению, и ее голова в капюшоне напоминала торжественно раскачивающийся язык колокола. Эдвин машинально читал и думал о книгах, стоявших на стеллажах. Некоторые страницы на них были вырезаны, некоторые зачеркнуты. Некоторые книги были совсем заклеены, а другие были плотно перевязаны клейкой лентой и стояли, как собаки в намордниках. "- Почему? - думал Эдвин, продолжая читать. " - Вначале был Бог. Он создал Вселенную и Миры во Вселенной, континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками создал свою любимую жену и ребенка, который со временем сам станет Богом... Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин продолжал читать. Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную: - Мама! Мама! Она сидела в кресле и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось проделать бегом изрядный путь. - Мама, почему ты так вспотела? - 40 - - Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была его вина, что ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на руки. - Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни за что не угадаешь! Твой день рождения1 - Но прошло всего девять месяцев... - Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно так и есть, мой дорогой. - Она улыбнулась. - И мы откроем еще одну секретную комнату? - Да, четырнадцатую! Потом пятнадцатую - на будущий год, затем шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения! А когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной! - Ух, ты! - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои книжки. Они раскрылись, и, как белые голуби, полетели на пол. Он рассмеялся. Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы снова поймать его. Эдвин лежал в кровати. Луна светила в окошко. Он вертел в руках шкатулку с попрыгунчиком - крышка оставалась закрытой; он даже не смотрел на нее. Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же Бог? Нет. Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное, теперь мои дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал он, глядя в потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза у нее какие-то необычные..." "А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда не встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама." "Вы не хотели бы встретится с моей Мамой, Учительница? - "Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь". "А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по всем этим секретным комнатам к самой луне? А может уходит далеко-далеко за деревья, которые растут за деревьями. Нет, вряд ли." Он повертел игрушку в потных ладонях. "Как это называется, когда все как-то раздражает и из-за ерунды хочется плакать? Нервы? Да, да, ведь в прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже ускорило его День рождения на несколько месяцев!" "О чем бы еще подумать? О Боге! Он сотворил холодный подвал, обожженную солнцем башенку и все чудеса между ними. И он погиб. Его погубили те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О, сколько потерял мир с его гибелью!" Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал: - Эй, ты, слышишь? Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки. - Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато ты сможешь выйти. Сейчас, погоди. Он встал с кровати и на цыпочках подошел к окну, приоткрыв его. Дорожка, покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин размахнулся и бросил шкатулку. Она завертелась в холодном воздухе и полетела вниз. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем она чиркнула о мраморную дорожку. Эдвин высунулся в окошко: - Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там? - 41 - Эхо замерло. Шкатулка упала куда-то в тень деревьев. Он не мог видеть, открылась ли она при ударе, выскочил ли попрыгунчик из своей жуткой тюрьмы или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось помочь ему вырваться. Он прислушался. Эдвин простоял у окна целый час, но, так ничего и не дождавшись, вернулся в постель. Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А может это люди с картин Дали? Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти голоса, слившиеся в единый громкий голос: - С днем рождения! Потом они смеялись, плясали, ели поджаристые пирожки и лимонное мороженное, пили шипучий лимонад, а на именинном пироге со свечками Эдвин прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом Мать сидела за пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они ели клубнику с сахаром, опять пили лимонад и опять хохотали так, что закачалась люстра. Потом появился серебристый ключик, и они побежали открывать четырнадцатую запретную дверь. - Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену. - О! - только и сказал Эдвин. К его разочарованию, четырнадцатая комната оказалась всего лишь пыльным чуланом, стены которого были покрыты коричневым пластиком. Она не шла ни в какое сравнение с теми комнатами, что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год он получил класс, где теперь проходили уроки. На седьмой - комнату для игр, на восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год была комната, где стоит фонограф, вызывающий голоса духов с черных дисков. На одиннадцатый - большая комната, которая называется Сад; там лежит удивительный зеленый ковер, который не нужно подметать, а только стричь. - Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала мать и втолкнула его в чулан. - Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь. Она нажала какую-то кнопку на столе. - Не надо! - закричал Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и начал ползти вверх. - Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку. Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой то и дело виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился. - Ну-ка! Открой! Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами. - Высокогорье! Это же высокогорье! Как мы попали сюда? Где же гостиная, где гостиная Мама? Она взъерошила ему волосы: - Я же сказала, что это волшебная комната. Мы прилетели сюда. Теперь раз в неделю ты будешь тоже летать в класс, вместо того, чтобы бегать по лестницам! Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не понимая, как все это произошло. Потом они блаженствовали в саду, растянувшись в густой траве, и потягивали яблочный напиток из большущих чашек. Мать несколько раз вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом. Эдвин поцеловал ее в щеки: - Не бойся. Я тебя защищу. - Я знаю. Ты - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело бросать взгляд в сторону деревьев, как бы опасаясь, что именно они являются источником хаоса, который все обратит в пыль. - 42 - Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели какую-то блестящую птицу, с грохотом пролетавшую высоко над деревьями. Втянув голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим грохотом грянет буря - раскаты этого близкого грома предвещали грозу. Но птица скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки. Они еще немного посидели в гостиной; Мать задумчиво потягивала шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина и отправила его спать. У себя в спальне он медленно раздевался и думал о том, какую комнату он получит через год, через два года... А на что похожи чудовища, монстры? Они убили Господа... Интересно, что такое "смерть"? Наверное, это такое чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что он никогда не вернется. Может быть "смерть" это путешествие? Внизу раздался звон разбитого стекла. Наверное, Мать уронила бутылку шампанского. Эдвин замер от того, что его поразила странная мысль: "А какой бы звук был, если бы упала сама Мать? Если бы она разбилась на миллион осколков? " Проснувшись утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино. Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя чувствовал. Сегодня, как обычно, его ждет завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или два - электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай на мягкой зеленой траве. Вечером опять уроки - они с Учительницей будут читать книги из библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем мире, который скрыт от его глаз. - Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы! Нужно сейчас же сделать это. Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В доме стояла непривычная тишина. - Мама, - позвал он. Никто не ответил. - Мама! - закричал он и бросился вниз. Он нашел ее там же, где оставил вчера вечером в гостиной. Она лежала на полу с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она была невридима, но все вино из нее вылилось, оставив на ковре ядовитое пятно. Мать была все в том же зеленом платье. Она, наверное, очень крепко спала и не слышала шагов Эдвина. Он подошел к столу. Стол был пуст. Это поразило Эдвина: сколько он себя помнил, на этом столе по утрам его всегда ждал завтрак. Но сегодня его не было!!! - Мама, проснись, - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись! Мне идти на уроки? Она не шевелилась. Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и переходы летели ему навстречу. Вот и дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он стукнул сильнее, и дверь, жалобно скрипнув, приоткрылась. Класс был пустой и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на потолке. Кругом не было слышно ни звука. - Учительница! Он замер в центре безжизненной холодной комнаты. - Учительница?! Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он приподнял штору. - 43 - Эдвин мысленно приказал этому лучу зажечь огонь в камине. Он зажмурился, чтобы дать время Учительнице появиться. Затем он открыл глаза и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка. Эдвин потрогал ее, другой перчатки не было. Рядом лежал жирный косметический карандаш. Эдвин задумчиво провел им несколько линий на ладони. Повернувшись, он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери, которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко подалась, и дверь раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан. - Учительница! Он вскочил в чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и с ним опускался вниз какой-то мертвый холод. Мир был безмолвен, холоден и спокоен. Учительница ушла, а мать спит. Чулан опускался, зажав его в железных челюстях. Но вот он остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась. Эдвин вышел и очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним не было никакой двери - только раздвижная дубовая панель. Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с которой лежала мягкая перчатка Учительницы. Он поднял перчатку и долго разглядывал ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх. Камин был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая столу накрыться скатерьтю-самобранкой с завтраком. Стол был все также пуст. Эдвин наклонился к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее руки были холодными. Мерно тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное, она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре. Эдвин проголадался, а Мать все не двигалась. Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит она куда-то вышла и заблудилась. Только он может найти ее и привести, чтобы она разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется пылью. Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за кромкой Мира ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти дальше, и в нескольких шагах от себя увидел шкатулку, которую сам выбросил в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали от разбитой крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки в извечном жесте стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин зачарованно смотрел на него. Попрыгунчик протягивал руки к запретной тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед. - Учительница? Он сделал несколько шагов по тропе. - Учительница! Он замер, вглядываясь вперед. Деревья смыкали над тропой свои кроны, в которых шелестел ветер. - Учительница! Эдвин шел вперед медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал его привычный Мир, окутанный безмолвием. Он уменьшался, он был маленьким! Как странно видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он казался ему таким огромным! Эдвин почувствовал, как замерло у него сердце. Он шагнул обратно к дому, но, испуганный его безмолвием, повернулся и двинулся вперед по тропе. Все было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я уйду за эти деревья, я умру", - подумал он. Так говорила Мать: "Ты - 44 - умрешь, ты умрешь". Но что такое смерть? Другая комната? Голубая комната, зеленая комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где же ключ? Там, впереди, большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней большущая комната с голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама, Учительница... Он побежал вперед, споткнулся, упал, вскочил и снова бросился вперед, плача, причитая и издавая еще какие-то неведомые ему самому звуки. Он добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась за ним, но он даже не обернулся, чтобы проститься с ней. Он бежал вперед, а старые его Миры уменьшались и исчезали. Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить. - Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь... - А что случилось? - спросил прохожий. - Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он плакал и смеялся одновременно, плакал и смеялся. Он прыгал и дотрагивался до всего, что ему попадалось. До фонарных столбов, афиш, телефонных будок, собак, людей. А потом он остановился передо мной, посмотрел на меня и еще на небо. Видели бы вы, какие слезы были у него на глазах! И все время он бормотал что-то странное. - И что же он бормотал? - спросил прохожий. - Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо быть мертвым!" - Полицейский задумчиво потер подбородок. - Наверное, придумали какую-нибудь новую игру. КОНЕЦ СОДЕРЖАНИЕ Маленький убийца ................................. 1 Жилец из верхней квартиры ........................ 11 Озеро ............................................ 17 Улыбающееся семейство ............................ 22 Труба............................................. 27 Поиграем в "отраву" .............................. 31 Попрыгунчик в шкатулке ........................... 35