Дмитрий ВЛАДИМИРОВ ШАГИ К ГОРИЗОНТУ ИЛИ НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские. А тут еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость. Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это просто слезы, обыкновенные слезы отчаяния. Господи, как больно! Больно? А что такое боль? И можно ли эту боль убить болью физической? Беру сигарету и резко прижимаю к левой руке. А, черт! Нервы срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще. На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака! Смятая сигарета летит в проем между этажами. А боли почти нет. Ничего, она еще придет. Потом, когда боль внутри отступит, начнет болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда я сидел на лестничной клетке в два часа ночи и размышлял о жизни. О войне и врагах. О Шаге к Горизонту. Я открываю блокнот и, щурясь (мало света, глаза болят и слезятся) вывожу неровным почерком: Медленно бьют часы Нехотя ухает гром, Кто-то должен уйти. Кто-то, не я - так кто? Я не хочу уходить, Я не могу - боюсь... Медленно бьют часы, В дом мой заходит грусть. Что ж, заходи, садись. Выпей со мной чайку, Поговорим "за жизнь", Вместе прогоним тоску. Впрочем, зачем ее гнать? Нам хорошо втроем. Медленно бьют часы, А мы сидим и пьем. А мы сжигаем мосты, Чтобы другим дать свет. Медленно бьют часы. Били... Теперь уже нет. Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется? А может, в этом мире все только кажется? И вы, и я, и этот холод, пронизывающий землю своими щупальцами? Вы чувствуете холод? Падает снег. Его не может в мае, но он падает. Хорошо. Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он теплый и пушистый. Как шуба матери. Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту. Башлачев тоже однажды шагнул в окно. Шагнул, чтобы уйти. А мне уходить некуда, и я это прекрасно знаю. Я уже и так ушел. Я хочу вернуться. Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе. Да? Вы ждете меня? Я иду. - Ди-ма-а-а! Голос настигает меня и, подобно лассо, захватывает ноги, тянет к земле. Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые следы, я съезжаю вниз. Под ноги людям. Кто-то наступает мне на лицо, кто-то бьет поддых, но я все-таки встаю. Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего и никого вокруг. Вон два человека на полном ходу столкнулись, но даже не заметили этого, прошли друг сквозь друга и, как ни в чем не бывало, побежали дальше. Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное - не замечать их при этом, и весь секрет. Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе у него на лице кто-то посидел. - Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос. - Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко! Что это? Еще живые? Я оборачиваюсь. Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу. - Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку и тут же отдергивает. - Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем отсюда. И зачем они нужны, эти звезды? - Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, - авторитетно говорит мальчик. Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают тускло светить из луж. Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от бутылок. Мертвые. - Ди-ма-а-а! Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой фонари. Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя, я ведь и был один. Всегда. А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может быть, нужен, и который точно нужен мне. И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так: Мой город мертв уже давно. Остались храмы и витрины, Полуистлевшие картины, Полуиспитое вино. Мой город мертв уже давно. Мои пророки все распяты, Мои стихи огнем объяты, И мне, поверьте, все равно. Мой город мертв уже давно, А я истлеть успел едва ли В полузаброшенном подвале, Где в детстве я смотрел кино. Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО... В ночи кто-то тихо плачет. Кто это? - Эй, кто там? Кто плачет? Тишина. Это, наверное, ветер. Или эхо. Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг, отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе: - Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов! - Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь добровольцы... Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на одиночество? "Ты доброволец..." - шепчет листва. И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять. Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова поднимаясь, карабкается по почти отвесной скале к заснеженной вершине. Боже, как я ему завидую. Да, ему тяжело, да, он может погибнуть, обморозиться, но он видит свою цель, свою вершину и приближается к ней. А я? Приближаюсь или наоборот, отдаляюсь? Судя по холоду приближаюсь, наверное. Вот еще шаг к горизонту. Я делаю шаг вперед - горизонт два шага назад. Так и движемся. Сухим языком - по растрескавшимся губам, Пустые глазницы Отвыкли от горечи слез. Я взял в руки Солнце - Обжегся, почувствовал власть. Я верил в свободу - Но кровь обагрила мой сон. Я шел к горизонту, По людям, как по цветам, Давая в награду Пощечины вместо грез. И мысли чужие Я даже не пробовал красть, Я просто их брал у друзей, Давя стон. И вот я один, Зато я как небо - велик. Я свой горизонт поломал, Наступив на друзей. Из легких я с кровью Последний свой выдавил крик: "Воды! Хоть немного!" Но нету в округе людей... Шаги. Кто-то, не могу различить его лица, подходит ко мне. - Здравствуй, мальчик. Мальчик? Это я-то мальчик? Да он что, совсем свихнулся? - Здравствуй, мальчик. Мальчик? И тут я вспоминаю. Мальчик... "...На улице безутешно, словно в истерике, заливается плачем ветер, роняя на землю слезы, хлопает резными ставнями, расшатывает калитку. Где-то вдалеке воет собака. Похоже, бездомная. Светловолосый мальчик сидит в неудобной позе, прислушиваясь к печальному вою..." Я вспоминаю. Комната. Комната, которую нельзя покидать. Комната, в которой сосредоточена вся вселенная. И мальчик. Это ведь я. Как давно это было... Комната? Так значит? Я с ужасом смотрю на незнакомца, а он с ужасом смотрит на меня. Лица его не рассмотреть, только звезды - там, где положено быть глазам. - Кто ты? - с ужасом спрашиваю я, чувствуя, что такой знакомый и привычный мир рушится, сминается, теряет свои очертания. Вон исчез дом, фонарь. Куда-то пропал кусок неба, а вместо него перегородка, деревянная балка, осыпающаяся штукатурка. Слева появилась книжная полка. Впереди - дверь балкона. Развалюха-диван. Комната. Не такая, как я ее помню, без камина, больше похожая на каморку. Но она. Несомненно. У моего собеседника вдруг начинает проявляться лицо, как на фотобумаге. И вот он сидит передо мной, смотрит на меня с укором карими глазами. Светловолосый мальчишка, лет десяти. Я. Это сейчас у меня темные волосы, в детстве они были ближе к соломенному цвету, а с возрастом вот, потемнели. - Зачем ты это сделал? - спрашивает он. - Что? - Зачем ты вернулся в комнату? Зачем? Дзинь-Дзинь, что-то звенит на улице, ударяясь о брусчатку тротуара, и, не переставая звенеть, катится вниз по улице. Это с неба падают звезды. Мое призрачное королевство, королевство, где я был королем в изгнании, мессией, Командором, тает. Я снова один. Хуже. Я наедине с самим собой. Не придуманным, настоящим. - Ты любишь боль, - тихо продолжает мальчик, - ты пронизал болью весь свой мир. Почему? - Не знаю, - устало говорю я, пытаясь отвести глаза. Не могу. А ведь знаю, наверное, как приятно чувствовать боль, чувствовать, что тебе хуже, чем другим. Мне всегда нравились мученики. - Чего ты хочешь? Красиво сесть в тюрьму, с чувством выполненного долга? Или тебя больше привлекает расстрел, пуля точно в сердце или под сердце, алое пятно на белоснежной рубахе, голова на коленях друга и последние слова типа: "Я сделал все, что мог. Извините, не успел..." Как там у тебя: Он вонзился смертельно и цепко, Кровь ручьями и слезы из глаз, И дрожат посинелые губы, Отдавая последний приказ... Я молчу. Что я могу сказать? Врать самому себе? Глупо и смешно. Смешно, как жизнь. За окном кто-то воет. Протяжно и жалобно, словно жалуясь Богу Всеединому на свою судьбу. - Что это? - спрашиваю я. Мальчик печально улыбается. - Ты забыл? Это ведь собака, та самая, бездомная. И снова тишина. Только часы печально отмеряют время. Тик-так, тик-так, тик-так... И когда тиканье и тишина, давящая, разрывающая на части, становятся невыносимыми, я снова начинаю говорить. - Значит, я по-прежнему в комнате? И люди, окружающие меня - только плод моего воображения? - Ты опять ничего не понял, - грустно отвечает мальчик, - они не менее и не более реальны, чем ты. Просто они тоже сидят в своих Комнатах, в своих мирах, творят свою судьбу, придумывают свой фатум. Каждый для себя, и вместе для всего мира. Помнишь, один твой друг доказывал, что живет в несовершенном мире? Это правда. Но тот, кто говорил, что случайностей и несовершенства нет, тоже прав. И тот, кто утверждает, что все это нам только снится, прав не меньше того, кто говорит, что Бога нет. - А Бог есть? - Ты веришь в него? - Да. - Значит, есть. В твоей Комнате. - А вообще? - Из чего складывается это "вообще"? Из чего складывается весь этот мир? Из людей и Комнат, из Комнат и людей. - Почему я не помню своего детства? - внезапно спрашиваю я. - Потому что у тебя никогда не было детства, - грустно улыбнулся мальчик, - ты родился уже взрослым в тот момент, когда закрыл дверь в Комнату и оставил меня в холодном лесу. Одного. В этот момент на свет появился ты. Шаги на лестнице. С потолка мерно капает по капле вода. Отвалился кусок штукатурки. Где-то вдали жалобно воет собака. - Хочешь увидеть своих богов? - вдруг спрашивает мальчик. Я не отвечаю. Я просто смотрю за окно. Там абсолютно незнакомый пейзаж... Поле все усыпанное звездами, большими и маленькими, тусклыми и яркими. И на небе тоже звезды всех цветов и оттенков. Вот одна, опоясавшись огненным хвостом, рванула в объятия Земли, но не погасла и не разбилась, нет, просто упала и осталась сиять среди янтарной россыпи звезд-росинок. Где-то заржала лошадь, еще одна, по фиолетовому небу, волоча за собой ярко-золотую колесницу Гелиоса, промчались кони, выбивая из звезд фонтаны разноцветных искр. Вся эта картина завораживает и притягивает своей необычностью, волшебностью. Заиграла тихая музыка, словно кто-то невидимый, постукивает серебряным смычком по струнам и они отвечают ему ласковым сияющим смехом. Они появились откуда-то сбоку; росинки-звездочки отлетели в сторону, словно уступая им дорогу. Их было двое. Высокие, красивые, с длинными волосами, лицами, наполненными грустью и страданием. Молодые и старые одновременно, как Боги. Впрочем, это и были Боги. Мои Боги. И они пели. Их голоса, звонкие и яркие, как первые лучи рассвета, разносились над всем полем, уносились куда-то вдаль, и таяли в бесконечных глубинах космоса. Эй, скачите, кони, Разрывая путы Времени и космоса, Связывая звезды. Мы поем в два голоса, Песни - наши слезы. Вечность нам могилою, заживо закопаны Жизнью награжденные, жизнию мы прокляты. Боги обреченные, мы в грехе, как в копоти, Мы мертвы пожизненно, Мы слепы всезнанием, Наша ограниченность - Нашим оправданием. В сером ряду личность - Это лишь страдание... Эй, скачите, кони, годы разрывая. Мы уходим в вечность, мы идем, страдая. Песня - бесконечность, слезы - наше знамя... "Слезы - наше знамя..." - повторила сестренка-Ночь, пряча эту картину. - Неужели это - Боги? - Это твои Боги. Разве ты не знаешь, что Бог-Создатель многолик, и к каждому поворачивается другим лицом? Многоликий Брама. В окно влетел петух. Ярко-рыжий, даже близко к золотистому. Он покосился на мальчика красным глазом и неожиданно спросил: - Можно кричать? - Подожди, еще рано. Петух кивнул и удобно примостился на полке, рядом с распятьем. Мальчик вдруг протянул ко мне свою ладошку. Я не успел даже отреагировать: раз, и ладонь вошла мне в грудь. Раз - и обратно. В руках мальчишки что-то негромко тикало: тик-так, тик-так. - Что это? - спросил я. Сердце. Твое. Хочешь - на, посмотри. Я взял его в руки. Тяжелое, величиной с кулак. Отливает разными цветами и тикает. Как часы. Как что??? Часы??? Мальчик кивнул: - Ты ведь Командор, зачем тебе сердце? - Но как же, - я не знал, что сказать, - но ведь без него нельзя... Как видишь, это просто глупые предрассудки. Иметь сердце так же не обязательно, как, допустим, честь, совесть. Зачем оно тебе? А действительно, зачем? - Я человек, и у меня должно быть сердце. Должно. - Ты хочешь сказать, что эта тикалка тебя больше не устраивает? - Нет. Где мое настоящее сердце? Я хочу его обратно! Верни его мне! - Хорошо. Я опять не успел ничего сделать. Да что там сделать, даже понять ничего не успел. Мальчик быстро сунул руку под футболку. Что-то захрустело. В его раскрытых ладонях билось сердце. Настоящее, истекающее кровью. К горлу подступил горький комок. - Что это? - Ты ведь хотел свое сердце? Вот оно, возьми. Я автоматически протянул руки, и мальчик вложил в них сердце. Оно билось не механически, как часы, нет. В его биении чувствовалась жизнь и большая сила. - Пора, - сказал петух. - Да, сейчас. - отмахнулся мальчик. - Ну что, возьмешь его? - А ты? - Не беспокойся, все будет хорошо. У нас есть возможность отдавать свое сердце, не теряя его. - У кого "у нас"? - У ТЕХ, КТО СВЕТ. У НЕСУЩИХ СВЕТ. У Рыцарей Ночи. У Богов. - Что, опять Боги? - "Ищи Богов в себе..." - с улыбкой процитировал мальчик, - так что, берешь? - Беру. - Но будет очень не сладко. - Беру. - И ты не сможешь больше запираться в Комнате. - Беру. И ты не сможешь стоять, придется все время идти, падать, вставать и снова идти, и так всегда, без права на вечный покой, на нирвану, на долгий сон и смерть. - Беру. Мальчик кивнул. Сердце вспыхнуло у меня в руках и исчезло, не оставив пепла, и тут же что-то ухнуло у меня в груди, словно Царь-колокол. И еще раз. Бум, бум, бум. - Пора, - печально сказал мальчик. - Ку-ка-ре-ку! - заорал петух, - Ку-ка-ре-ку! В третий раз повторяю: ку-ка-ре-ку!!! Фигура мальчика начала медленно таять. - Стой! - бросился я к нему, - ты куда? Вернись! Я не хочу тебя терять! - Ты меня не потеряешь, мы еще встретимся. Обязательно! Только, главное, не давай темным силам снова заменить на часы твое сердце, иначе не узнаешь меня, - прошептал мальчик. И все. Исчез. Исчезли и петух, и комната. Я сидел на скамейке, в городе Свердловске. Перед глазами стоял мальчик. Вот он улыбнулся, подмигнул и, посадив петуха себе на плечо, зашагал по росе к звездам, не касаясь трав. И я верил, что он обязательно дойдет. ...Ласково светило солнце. Немного болела левая рука. Что там? А, ожог. Я поправил напульсник, чтоб не было следов. Незачем расстраивать друзей. "Черт", - подумал я, - "весна, солнце. Хорошо!" Неожиданно, впервые за много лет, пришло воспоминание, как давно в детстве, вот точно так же, в конце мая, я сидел на скамейке во дворе дома, любовался проплывающими облаками и мечтал о будущем, обязательно счастливом и интересном. Что ж, будущее в наших руках! Послышались торопливые шаги и из дома выбежал мальчишка лет двенадцати. Я встал и протянул руку. - Привет. - Привет, - ничуть не удивившись столь раннему визиту, улыбнулся он, - у нас есть полчаса до школы. Идем. И мы пошли. Полчаса - это ведь так много! "Ку-ка-ре-ку!" - заорал где-то петух, но этот мальчишка исчезать не собирался...