П О Л А Н Д Е Р С О Н Н Е Л И М И Т И Р О В А Н Н А Я О Р Б И Т А роман перевод с английского ЧАСТЬ 1. АМБАР РОБИН ГУДА. 1. Свободе было около шестидесяти. Он сам не знал точно, сколько именно. На Нижнем уровне редко уделяли внимание таким мелочам, и его память сохранила единственное воспоминание из детства: идет дождь, над головой грохочут проносящиеся по акведуку трамваи, а он стоит и плачет. Потом умерла мать, а тот, кто считался отцом, но на самом деле им не был, продал его предводителю воров Чернильному. Для выходца из народа шестьдесят лет - возраст древний, независимо от того, крался ли ты по-кошачьи через копоть, грохот и внезапную смерть столицы Нижнего уровня или - заботясь более о здоровье, нежели о свободе - извивался как червяк вдоль ствола шахты или обихаживал мотор на планктоновой лодке. Для Гражданина же высшего уровня или для Стража шестьдесят лет были средним возрастом. Свобода, который провел по половине своей жизни в каждой из основных двух категорий, выглядел старым, как черт, но мог надеяться еще на два десятка лет. Хотя он сам надеждой бы это не назвал. Левая нога снова начала его терзать. В общем-то, это была и не нога вовсе, а обрубок, втиснутый в специальный ботинок. Когда ему было около двадцати, он однажды пытался перелезть через церковную ограду, прихватив с собой серебряный потир, пожертвованный неким Инженером Хакэйви, но разрывная пуля из пистолета охранника вдребезги разнесла кость ноги. Ему удалось каким-то чудом удрать, но подстреленная нога была настоящей бедой, да и случилось это, как нарочно, с самым многообещающим парнем Братства. Теперь пришла очередь Чернильного отдавать его в обучение, на сей раз - в притон для укрывания краденого, где Свободе пришлось научиться писать и читать, и откуда он начал свой долгий путь наверх. Двадцать пять лет спустя, когда Свобода был уже Комиссаром Астронавтики, один медик посоветовал ему заменить культю протезом. "Я мог бы сделать вам такой протез, который невозможно было бы отличить от настоящей ноги", - сказал он. "Я не сомневаюсь, - ответил Свобода. - Знавал я некоторых стражей постарше, которые вечно тряслись над своими искусственными сердцами, желудками и глазами. Я уверен, что наши замечательные ученые, двигая науку вперед и вперед, скоро начнут штамповать искусственные мозги, которые невозможно будет отличить от настоящих. Кстати, некоторые из моих коллег внушают мне подозрение, что эта идея уже воплощается в жизнь, - он пожал костлявыми плечами. - Нет. Я слишком занят. Может быть, потом как-нибудь." Занятость его состояла в том, чтобы вырваться из Министерства Астронавтики - заведомого тупика, в который завели его нервные Высшие. Когда же это удалось, то сразу появились другие дела. Времени вечно не хватало. Приходилось мчаться что есть мочи, чтобы только удержаться на одном месте. Читают ли еще "Алису"? Этот вопрос очень занимал Свободу. Однако старая рана и в самом деле болела слишком часто. Свобода остановился, чтобы немного уменьшить боль, пульсирующую в ноге. - Все в порядке, сэр? - спросил Айязу. Свобода посмотрел на гиганта и улыбнулся. Остальные шестеро его охранников были ничтожества - обычные бездушные квалифицированные машины убийства. Айязу не пользовался оружием, он был каратистом, и ему ничего не стоило пробить грудную клетку и вырвать легкие у того, кто не угодил Свободе. - Я сделаю, - ответил Комиссар Психологии. - Не спрашивай, что именно сделаю, но это будет кое-что. Айязу подставил руку, чтобы хозяин облокотился на нее. Контраст между ними был комический. Рост Свободы едва достигал 150 сантиметров, у него был лысый куполообразный череп, лицо, изборожденное темными морщинками, и нос, похожий на кривую восточную саблю. Его фигура, похожая телосложением на фигуру ребенка, выглядела нелепо в крикливом плаще огненного цвета, переливчатом мундире с высоким воротником и темно-синих брюках клеш, сшитых по последней моде. А охранник с Окинавы носил все серое, у него была черная грива до самых плеч и руки, деформированные от постоянных упражнений в раскалывании кирпичей ребром ладони и пробивании досок кулаком. Свобода вытащил желтыми пальцами сигарету. Он стоял на посадочной террасе, расположенной на огромной высоте. В отличие от дворцов большинства других Комиссаров, его резиденция не была окружена парковой зоной. Свобода приказал построить свою министерскую башню прямо посреди города, который его породил. Город простирался под его ногами, насколько хватало взгляда и насколько это позволяла загаженная атмосфера. Однако на востоке, за плавучими доками, он все же мог разглядеть мерцание, похожее на блеск ртути - это была Атлантика. На землю опускались сумерки. На суриково-красной полосе заката, как на гравюре, вырисовывались черные вершины гор. Засветились огнями стены и улицы столицы Высшего уровня. Нижний уровень под ним был сплошным черным пятном, откуда доносился приглушенный нескончаемый гул кольцевых линий, генераторов и автофабрик, и где изредка появлялись вспышки, обозначающие либо ожившие окна, либо свет фонарей, которые время от времени зажигали люди, вооруженные дубинками и ходившие группками из страха перед Братством. Свобода выпустил дым через нос. Его взгляд скользнул мимо авиакара, который перенес его сюда из океанского дома и остановился на небе. Венера стала более заметной, белая на ярко-синем фоне. Свобода вздохнул и указал на нее: - Знаешь, - сказал он, - я почти рад, что колонию там ликвидировали. Не потому, что она не оправдывала себя экономически, хотя бог, существуй он на самом деле, был бы свидетелем, что в данное время мы не можем попусту тратить ресурсы. Причина здесь другая, более важная. - Что же это за причина, сэр? - Айязу почувствовал, что Комиссар хочет поговорить. Они были вместе уже много лет. - А то, что теперь, по крайней мере, есть место, куда можно удрать от людей. - На Венере плохой воздух, сэр. Вы можете улететь на какую-нибудь звезду. Там вы избавитесь и от общества людей и скафандр носить не придется. - Но девять лет во сне до ближайшей звезды! Не слишком ли много для поездки в отпуск? - Да, сэр. - А потом может оказаться, что найденные мной планеты будут ничуть не лучше, чем Венера... Или они будут похожи на Землю, все-таки отличаясь от нее, и это может надорвать сердце. Ну, ладно, пошли, продолжим игру в важных персон. Свобода, откинувшись назад, оперся на свой костыль и зашагал к выходу, ведущему в коридор со светящимися стенами. Охранники, выстроившись полукругом, шли чуть впереди и сзади него, рыская глазами туда-сюда. Айязу был рядом. Свобода не то чтоб боялся террористов. Вообще-то сейчас работала ночная смена, потому что Комиссариат Психологии был главным феодальным поместьем внутри Федерального правительства. В этот час на этаже не должно было быть никаких мелких сошек. В конце холла находилась комната для телеконференций. Свобода заковылял к легкому креслу. Айязу помог ему сесть и поставил перед ним письменный стол. Возле большинства людей, смотревших с экранов, находились советники. Свобода, не считая охранников, был один. Он всегда работал в одиночку. Премьер Селим кивнул. Позади его изображения виднелись открытое окно и пальмы. - Ах, наконец-то вы здесь, Комиссар, - сказал он. - А мы уже начали беспокоиться. - Я прошу извинить меня за опоздание, - ответил Свобода. - Насколько вам известно, я никогда не занимаюсь делами дома, поэтому мне пришлось приехать на конференцию сюда. Да, кессон под моим фундаментом дал течь, гидростабилизаторы отказали, а прежде чем узнать, что случилось, я как раз выяснял, сколько времени, у осьминога, который болеет морской болезнью. Он мне наврал на десять минут. Шеф безопасности Чандра заморгал, открыл свой бородатый рот, чтобы выразить протест, но потом кивнул: - Ах, вы шутите. Я понимаю. Ха. У себя в Индии он проводил заседания на рассвете, но правители Земли привыкли к нерегулярному расписанию. - Давайте начнем, - предложил Селим. - Я думаю, обойдемся без формальностей. Но прежде, чем без промедления заняться делами, я хочу спросить, нет ли чего-нибудь крайне безотлагательного? - Э... - робко начал Ратьен, занимавший теперь пост Комиссара Астронавтики. Это был слабовольный сын последнего премьера: благодаря отцу он и получил это кресло, и с тех пор никто так и не взял на себя труд отобрать его обратно. - Э... Да, джентльмены, мне бы хотелось вновь поднять вопрос о фондах для ремонта... Я имею в виду то, что у нас есть несколько вполне хороший звездолетов, на ремонт которых требуется всего несколько миллионов, и они смогут, э... снова отправиться к звездам. И потом академия астронавтики. Право же, качество последних новобранцев оставляет желать много лучшего, так же, как и их количество. Мне думается, а именно, что если бы мы - а особенно мистер Свобода - поскольку это, кажется, относится к его министерству - развернули широкую пропагандистскую кампанию, адресованную младшим сыновьям в семьях Стражей... или Граждан профессионального статуса... которая убедила бы их в важности профессии астронавта, возвратила бы ей, э... былой романтический ореол... - Пожалуйста, - перебил Селим, - в другой раз. - Однако, я мог бы кое-что ответить, - вмешался Свобода. - Что? - шеф Металлургии Новиков с удивлением воззрился на него. - Вы - один из инициаторов этой спецконференции. И вы хотите, чтобы мы тратили время на неотносящиеся к делу вопросы? - Нет таких вопросов, которые не относились бы к какому-нибудь делу, - пробормотал Свобода. - Что? - спросил Чандра. - Я всего лишь процитировал Энкера - отца философии конституционалистов, - ответил ему Свобода. - В один прекрасный день, возможно, вы попытаетесь понять то, что сейчас хотите проигнорировать. Я убедился, что такое стремление способно творить чудеса. Чандра покраснел от досады. - Но я не хочу... - начал было он, однако продолжать передумал. Селим выглядел сбитым с толку. Ратьен жалобно сказал: - Вы хотели высказаться по моему делу, мистер Свобода. - Хотел. Маленький человечек зажег еще одну сигарету и глубоко затянулся. Его глаза, поразительно и волнующе синие на лице, подобном лицу мумии, скользили от экрана к экрану. - Комиссар Новиков мог бы привести вам вполне подходящее объяснение упадка астронавтики: все больше людей и все меньше ресурсов с каждым днем. Мы так же не можем позволить себе межзвездную разведку, как и создание представительного правительства. Следы того и другого уничтожаются так быстро, как это позволяет наша боль, а также боль конституционалистов. Насколько мне известно, однако, скорость этого процесса все же не так высока, как того хотелось бы некоторым из вас, джентльмены. Но двадцать лет назад правительство, слишком грубо подталкивая социальные перемены, спровоцировало Североамериканское восстание. Свобода ухмыльнулся. - Так что вы должны принять этот урок к сведению и не подстрекать Министерство Астронавтики к мятежу. Легче привести в действие несколько звездолетов еще на десяток-другой лет, чем штурмовать баррикады из картотек, обороняемых доведенными до отчаяния бюрократами, которые будут размахивать окровавленными в трех измерениях флагами. Но со своей стороны, мистер Ратьен, не должен ожидать от нас не только расширения, но даже и содержания вашего флота. - Мистер Свобода!... - задохнулся Ратьен. Селим откашлялся. - Всем нам известно незаурядное чувство юмора Комиссара Психологии, - сказал он тусклым голосом. - Но поскольку он упомянул конституционалистов, я предполагаю, что он тем самым хотел дать понять, что пора переходить к главному. Все обратили взгляды на Свободу и замерли, ожидая. Он скрыл выражение своего лица за дымом сигареты и ответил: - Отлично. Осмелюсь сказать, травля Комиссаров - жестокий спорт, которому я лично предпочел бы охоту на улицах за хорошенькими девушками-Гражданками и проведение с ними специального инструктажа в течение нескольких недель. На сей раз Свободу наградил свирепым взглядом Ларкин, Шеф Морских культур. - Возможно, - продолжал как ни в чем ни бывало Свобода, - не все из вас знают, каков главный вопрос сегодняшнего обсуждения. Я представил на рассмотрение премьера Селима, мистера Чандры и Коменданта Северной Америки новый рапорт о конституционалистах. Он оказался таким спорным, что для его обсуждения решено было пригласить всю Комиссию Стражей. Он кивнул Селиму. Грубое сероватое лицо Премьера казалось немного испуганным. Впечатление было такое, что именно Свобода дал ему разрешение начать. Он вздохнул, заглянул в бумаги, лежавшие на его столе, и сказал: - Вся беда в том, что конституционалистов нельзя рассматривать как политическую группу. Если б это было так, мы бы хоть завтра выловили их всех. У них нет даже формальной организации и какого бы то ни было соглашения, которое бы их объединяло. Единственное общее между ними - их философия. - Плохо, - пробормотал Свобода, - философские учения рационализируют эмоциональные отношения. Их философия - это самое натуральное смещение к фрейдизму. - Что это такое? - поинтересовался Новиков. - Вам следовало бы знать, - сладким голосом промолвил Свобода. - Вы в этом деле неплохой специалист. Однако, продолжим. Официально термин "конституционализм" лишь отражает отношение к физическому миру, которое подразумевает, что мысли основаны на конституции (или составе) реальности. Можно было бы назвать это антимистицизмом. Но я вырос здесь, в Северной Америке, где половина все еще говорит по-английски. И я могу вас заверить, что в английском языке слово "конституция" имеет дополнительную смысловую нагрузку! Североамериканское восстание было вызвано тем, что Федеральное правительство постоянно и самым демонстративным образом нарушало, но нарушало не дух старой, бедной, много раз исправленной конституции, причем в последнем, кстати, оно само приняло активное участие, - а саму букву этой Конституции. - Все это я прекрасно знаю, - сказал Чандра. - Не думайте, что я не занимался изучением этих так называемых философов. Я знаю, что многие из них участвовали в восстании, а не они, так их отцы. Но они не представляют опасности. У них бывают междуусобные стычки, но как класс - они не самый худший вариант. Сейчас у них нет причины, чтобы поднять еще один бесплодный бунт. Чандра пожал плечами. - Вообще большинство из них достаточно сообразительны, чтобы понять, что Билль о правах, или как он еще там назывался, просто не имел никакого смысла на континенте, где из полубиллионного населения 80% неграмотных. - А кто они такие? - спросил Дилоло - глава Сельского хозяйства. - В основном, североамериканцы, - ответил Свобода. - Я имею в виду, из коренных переселенцев, а не из тех, кто позднее эмигрировал сюда с Востока. Но их догмы распространяются среди образованных Граждан всех национальностей, по всему миру. Я предполагаю, что, если бы вы провели опрос, то обнаружили бы, что четверть всего грамотного населения - а среди ученых и того больше - по существу признают доктрину конституционалистов. Хотя, конечно, не все из них сознательно относят себя к их числу, - продолжал Свобода. Остальные внимательно слушали его, не делая попыток прокомментировать его слова. - Другими словами, - сказал Чандра, - это не просто новая религия. Она не для низов, но и не для Стражей и, как правило, - он посмотрел на Свободу долгим взглядом, - не для Граждан высшего уровня. Это я уже знаю. Это тоже входило в предмет моего изучения. И я выяснил, что конституционализм привлекает в основном людей, которым приходится много работать - зажиточных, но не богатых: они относятся к типу солидному и умеренному, слегка увеличивающему состояние отцов и мечтающему, чтобы у сыновей оно было еще больше. Такие люди не могут быть революционерами. - И все-таки, - возразил Свобода, - конституционализм набирает силу с быстротой, несколько неожиданной, если вспомнить о прежней немногочисленности его официальных последователей. - Как, - осведомился Ларкин. - Вам теперь приходится оставлять в покое дочек ваших инженеров, не так ли? - вопросом на вопрос ответил Свобода. - При чем тут... Я имею в виду, объясните вашу мысль, прежде чем я предъявлю свои возражения! Свобода усмехнулся. Он мог вывести Ларкина из себя всегда, когда ему хотелось. - У Стражей есть власть, - произнес он, - но оставшиеся на земле средние классы имеют определенное влияние. Здесь есть различие. Массы не пытаются подражать стражам, да и практически не подчиняются нам. Слишком велика между ними пропасть. Их естественные лидеры - Граждане нижне-среднего уровня. А уж они, в свою очередь, смотрят на средние и верхне-средние классы. Что же касается нас, Стражей, - то мы можем издать указ об ирригации Марокко и согнать миллионы заключенных на рытье каналов, но лишь при том условии, что инженер из верхне-среднего класса убедит нас в осуществимости такого мероприятия. Возможно, именно он и мог бы подать нам подобную идею! Опасность конституционализма заключается в том, что он, весьма похоже, может привести средний класс к осознанию своей потенциальной силы, что побудит их потребовать соответствующего количества голосов в правительстве. А это будет для нас, я бы сказал, немножко смертельно. Наступила пауза. Свобода докурил сигарету и зажег другую. Он почувствовал, что в горле у него хрипит. Ни один биомедик в мире не в силах был возместить вред, наносимый им своим легким и бронхам. "Но что же делать?" - думал он во тьме своего уединения. Селим сказал: - Речь идет не об угрозе персонально нам, джентльмены. Но Комиссар Психологии убедил меня в том, что, если нам дороги наши дети и внуки, мы должны серьезно обдумать этот вопрос. - Я надеюсь, вы не имеете в виду массовый арест конституционалистов? - спросил взволнованный Ларкин. - Да это и невозможно! Мне известно, сколь многие из моего ведущего технического персонала... я имею в виду, что это было бы бедствием для каждого океанического города на Земле! - Вот видите! - улыбнулся Свобода, покачивая головой. - Нет, нет. Кроме таких вот практических, непосредственных трудностей, широкая волна арестов может вызвать новые заговоры с целью ниспровержения Федерации. Я не так глуп, друзья мои. Я предлагаю не громить конституционалистическое движение, а сделать под него подкоп. - Но послушайте, - возразил Чандра, - если речь идет о простой пропагандистской кампании против этих верований, зачем собирать целую Комиссию Стражей, чтобы... - Не только о пропаганде. Я хочу закрыть школы конституционалистов. Взрослых пока не будем трогать. Пусть думают так, как им нравится. Мы должны сейчас позаботиться о другом поколении. - Но неужели же вы допустите, чтобы это отродье училось в наших школах? - прошипел Дилоло. - Уверяю вас, у них нет вшей, - парировал Свобода. - Единственное, чем они, может быть, заражены, так это некоторой оригинальностью. Однако, не бойтесь, я не такой деспот. И все же моя идея в достаточной степени серьезна, чтобы санкционировать ее могло только решение всей Комиссии. Я предлагаю возродить старую систему обязательного образования. Свобода сел и сделал вид, что не замечает поднявшегося вокруг гама, и именно поэтому все быстро умолкли. Тогда он продолжил: - Конечно, эта система будет несколько изменена. Я не намерен вовлекать в нее безнадежные 75% населения. Пусть живут в свое удовольствие. Не составит труда завысить приемные стандарты, чтобы чернь осталась в стороне. Ну, а то, что я конкретно хочу, - это указ, предусматривающий государственное финансирование и официальные требования ко всему основному образованию. Я оставлю в покое ремесленные центры, академии, монастыри и другие полезные или безвредные учебные заведения. Но школы, где преподавание ведется в соответствии с принципами конституционализма, будут объявлены школами недопустимо низкого стандарта. Я уволю их учителей и заменю их несколькими хорошими преданными наемниками. - Может возникнуть недовольство, - предупредил Дилоло. - Да, но не думаю, что недовольных будет слишком много. Конечно, родители будут возражать. Но что они смогут сказать? Ведь государство во внезапном приливе щедрости снимает с их плеч тяжесть платы за обучение (неважно, откуда будут поступать налоги для этого) и обеспечивает качественные занятия и знания их детей и их адаптацию в обществе. Если же у родителей появится желание дополнительно внушить своим чадам собственные маленькие смешные идейки, то они смогут заниматься этим по вечерам и во время каникул. - Ха! - усмехнулся Чандра. - Много пользы тогда принесет эта реформа! - Именно много, - согласился Свобода. - Саму философию мы трогать не будем. Однако, ты не усвоишь ее как следует, слушая по часу в день лекции усталого отца, в то время как тебе хочется поиграть с друзьями в мяч. К тому же, твои неконституционалистически настроенные одноклассники будут высмеивать твои странности. Одновременно родители вряд ли будут способны организовать общественную поддержку своих интересов. Такого рода потомство никогда не устроит революцию. Говоря почти буквально, мы убьем конституционализм в его же собственной колыбели. - Однако, вы все еще не доказали, что результат стоит того, чтобы беспокоить себя этим убийством, - съязвил Новиков. Ларкин мстительно поддержал его: - Я знаю, в чем причина, в том, что единственный сын мистера Свободы - конституционалист. В том, что они порвали свои отношения десять лет назад и с тех пор не разговаривают! Глаза Свободы побелели. Его взгляд остановился на Ларкине и застыл. Ларкин начал ерзать, вертеть в пальцах карандаш, посмотрел в сторону, потом назад и вытер с лица пот. Свобода продолжал смотреть на него. В комнате стало очень тихо. И так же тихо стало в остальных комнатах, изображение которых передавалось сюда из разных точек Земли. В конце концов Свобода вздохнул: - Я изложу вам подробные факты и детали анализа, господа, - сказал он. - Я докажу, что конституционализм несет в себе семена социальных перемен, причем, перемен радикальных. Может быть, вы хотите вернуть атомные войны? А, может, вы считаете, что буржуазия достаточно сильна, чтобы иметь свой голос в правительстве? Последнее звучит менее угрожающе, но я уверяю вас, господа: в таком случае Стражей можно будет считать мертвецами. Ну, а теперь, в доказательство моего утверждения, я начну с... 2. Адрес, который дал Терон Вульф, оказался на пятом этаже когда-то респектабельного района. Джошуа Коффин помнил, как почти столетие назад это здание одиноко возвышалось среди деревьев и садов и только сумрачное облако на востоке указывало, где находится город. Но теперь город с его низкими пластиковыми скорлупками поглотил этот дом. Сменится еще одно поколение, и здесь уже будет территория Нижнего уровня. - Однако, - заявил Вульф, - я прожил здесь всю свою жизнь и с какой-то сентиментальностью привязался к этому месту. - Прошу прощения? - Коффин был удивлен. - Возможно, звездолетчику это понять трудно, - улыбнулся Вульф. - Так же, как, впрочем, и большинству Граждан из категории осторожных, которым вообще недоступны глубокие чувства. Они даже в большей степени кочевники, чем вы, Первый офицер. Обычно ты или принадлежишь к семье Стража и обладаешь имением - или являешься безымянным человеком толпы, слишком бедным, чтобы двинуться куда-нибудь, оборвать свои корни. Но я - исключение, потому что принадлежу к среднему классу, - он почесал бороду и через некоторое время саркастически добавил: - Кроме того, трудно найти квартиру, которая сравнилась бы с этой. Не забывайте, что с тех пор, как вы улетели, население Земли удвоилось. - Я знаю, - сказал Коффин более резко, чем намеревался. - Но войдемте же. Вульф взял его под руку и повел с террасы. Они вошли в комнату старинного стиля с широкими окнами, массивной мебелью и панелями, возможно, из настоящего дерева: с книжными полками, на которых стояли большие и маленькие книги, и с несколькими потрескавшимися от времени картинами, написанными маслом. Жена коммерсанта, скромная женщина лет пятидесяти, поклонилась гостю и вернулась на кухню. Неужели она действительно сама готовила? Коффин был непонятно почему тронут. - Пожалуйста, садитесь, - Вульф указал на поношенный отвратительный стул. - Это антиквариат, но еще весьма функциональный. Если, конечно, вы не предпочитаете современную моду сидеть, скрестив ноги на подушке. Даже Стражи начинают полагать, что это элегантно. Конский волос заскрипел под весом Коффина. - Курите? - Нет, благодарю, - звездолетчику показалось, что его тон стал теперь слишком чопорным, и он попытался объяснить свой отказ: - Для людей нашей профессии эта привычка не характерна. Соотношение курящих и некурящих в межзвездном полете равно, примерно, один к десяти. Он вдруг запнулся. - Извините, я не хотел касаться узко профессиональных тем. - О, мне это было бы очень интересно. Именно поэтому я и пригласил вас сюда после того, как был заинтригован вашей лекцией. Вульф вынул для себя сигару из ящичка: - Вина? Коффин согласился на стаканчик сухого шерри. Вино было настоящее и, без сомнения, баснословно дорогое. Было своего рода кощунством угощать им человека с таким непритязательным вкусом, как у Коффина. Однако, бог ясно сказал когда-то, что безосновательная снисходительность к себе - это грех. Он посмотрел на Вульфа. Коммерсант был большим, тучным, все еще энергичным для своего среднего возраста человеком. Широкое лицо его придавало ему странный вид какой-то отстраненности, как будто одна часть его существа жила отдельно от мира и занималась исключительно созерцанием. На нем был официальный хитон, надетый поверх пижамы, но на ногах Коффин заметил тапочки. Вульф сел, отхлебнул вина, выпустил кольцо дыма и сказал: - Позор для нас, что так мало людей слушали вашу лекцию, Первый Офицер. Она была чрезвычайно интересной. - Я не слишком блестящий оратор, - не без основания признался Коффин. - Но чего стоит одна тема! Подумать только: планета в системе Эпсилона Эридана, пригодная к заселению! Коффин почувствовал, как в нем поднимается тяжелая волна гнева. Прежде, чем он смог остановить ее, язык уже выпалил: - Вы, наверное, уже тысячный человек по счету, который говорит, что я был в системе Эпсилон Эридана. К вашему сведению, эту звезду уже посещали несколько десятков лет назад, и ни одной планеты, сколько-нибудь пригодной христианину, там не было. "Скиталец" побывал на "е" Эридана. Я думал, вы действительно слушали мою лекцию. - Просто вылетело из головы. В наше время астронавтика редко является предметом разговора. Извините, - сказано это было больше из вежливости, чем из раскаяния. Коффин опустил голову, щеки его горели. - Нет, это я должен просить у вас прощения, сэр. Я проявил несдержанность и невоспитанность. - Забудьте об этом, - сказал Вульф. - Я думаю, мне понятно, почему вы так напряжены. Сколько времени прошло с тех пор, как вы улетели? 87 лет, из них пять, плюс время космических вахт вы провели, бодрствуя. Это была вершина вашей карьеры, то, что дано испытать лишь немногим. И вот вы вернулись. Ваш дом исчез, ваши родственники рассеялись, кто куда, люди и большая часть всего остального изменились почти до неузнаваемости. И, что хуже всего, никому до этого нет дела. Вы предлагаете им новый мир - пригодную для жизни планету, которую человечество мечтало обнаружить в течение двухсот лет космических исследований, - а они зевают вам в лицо или же начинают насмехаться над вами. Некоторое время Коффин сидел молча, вертя в руках стакан с шерри. Это был высокий человек с лицом пьяного янки и первой сединой в волосах. Он все еще отдавал предпочтение облегающему мундиру и черным брюкам с острыми, как нож, стрелками и золотыми пуговицами, на которых красовался американский орел. Такая униформа была до смешного устаревшей даже для работников космической службы. - Ну, почему, - произнес он, наконец, с трудом подбирая слова, - я ожидал э... другого мира... после своего возвращения. Это естественно. Но я как-то не предполагал, что мир изменится именно в эту сторону. Мы, я и мои люди, как и все другие звездолетчики, мы знали, что выбрали особый путь в жизни. Но мы служили людям, а это все равно, что служить Богу. Мы ожидали, что вернемся в общество астронавтики, или, по крайней мере, в свою собственную нацию астронавтов, которая возникнет наряду с другими нациями - вы понимаете? Но оказалось, что общество, наоборот, вырождается. Вульф кивнул. - Пока еще это понятно немногим, Первый офицер, - сказал он, - но космонавтика увядает. - Почему? - пробормотал Коффин. - Что мы такого сделали, что обернулось против нас? - Мы съели наши ресурсы с той же непринужденностью, с какой увеличивали население. Поэтому Четыре Всадника выехали на предсказанные им дороги. Исследование космоса становится слишком дорогим. - Но заменители - новые сплавы, алюминий, все еще должны быть в изобилии, и потом термоядерная энергия, термоионическая конверсия, диэлектрическое аккумулирование... - О, да, - Вульф пустил колечко дыма. - Хотя это неважно. Теоретически мы можем накопить неограниченное количество сплавов. Но где их применять? Легкие металлы и пластмассы подходят не везде, и вам все равно потребуется металл. Аппараты потребуют топлива. Ну, бедную руду можно обогатить, органику можно синтезировать, и так далее. Но это обходится все дороже. Да и то, что производится, с каждым годом становится все дефицитнее: население растет. Конечно, сейчас уже нет и намека на равное распределение. Если бы мы попытались его ввести, всем пришлось бы опуститься до Нижнего уровня. Вместо этого богатые становятся еще богаче, а бедные - еще беднее. Обычная история: Египет, Вавилон, Рим, Индия, Китай, а теперь уже вся Земля. Так что честные Стражи ( а таковых больше, чем вам, может быть, показалось ) чувствуют себя не вправе тратить миллионы, которые могут быть использованы на то, чтобы смягчить, насколько возможно, страдания нищенствующих Граждан, на пустые исследования. А нечестные Стражи даже не взяли бы на себя труд послать эти исследования к черту. Коффин был поражен. Он мрачно посмотрел на своего собеседника. - Я слышал упоминание о чем-то под названием... э... конституционализм, - медленно сказал он. - Вы тоже признаете их доктрину? - Более или менее, - уклончиво ответил Вульф. - Хотя это слишком витиеватое название для очень простой вещи - видеть мир таким, какой он есть, и вести себя соответственно. Энкер никогда не давал своей системе какого-то особого названия. Но Лэад весьма любил такого рода цветистость, и, - он замолчал, затянулся с осторожностью бережливого человека, помнящего, сколько стоит табак, и резюмировал: - Вероятно, вы сами, Первый офицер, не в меньшей степени конституционалист, чем любой нормальный человек. - Прошу прощения, нет. Из всего, что я слышал, выходит, что быть язычником - значит проповедовать языческую веру. - Но это не вера. В этом все и дело. Мы - последние, кто еще держится против поднимающегося прилива Религии. Массы, а в последнее время и некоторые Высшие, делают поворот от мистицизма и марихуаны к более удобному псевдосуществованию. Я предпочитаю жить в мире реальности. Коффин сделал гримасу. Он видел эти мерзости. На месте стоявшей на берегу моря белой церквушки, где раньше молился его отец, теперь торчал какой-то ухмыляющийся идол. Он решил сменить тему. - Но неужели лидеры хотя бы не понимают, что космические исследования - это единственный способ избежать экономической ловушки? Если ресурсы Земли истощатся, в нашем распоряжении будет целая галактика планет. - Пока что они не очень помогают Земле, - сказал Вульф. - Взять хотя бы проблему девятилетней транспортировки минералов с ближайшей звезды, да еще с таким соотношением, как один к девяти. Или сколько, по-вашему, понадобится кораблей, чтобы перевезти на другую планету земное население быстрее, чем оно вновь восполнится на Земле? Пусть бы Растум был даже раем - а ведь вы сами признаете, что у этой планеты много недостатков с точки зрения человека, и не слишком много людей могло бы прижиться там. - Но все равно, традиция должна сохраняться, - возразил Коффин. - Разве одна лишь мысль о том, что существует колония, куда может скрыться человек, считающий жизнь на Земле невыносимой, разве одна эта мысль сама по себе не является утешением? - Нет, - резко сказал Вульф. - Подневольный наемный Гражданин иногда, особенно на Нижнем уровне, - настоящий раб, несмотря на маскарадную болтовню о контракте - он не может себе позволить такой роскоши. И с чего это вдруг государство станет оплачивать ему его еду? Это не уменьшит число ртов на планете, это лишь сделает государство еще беднее, так что толку наполнять эти рты? Да и сам Гражданин, как правило, в этом не заинтересован. Неужели вы думаете, что невежественное, суеверное дитя толпы, улиц и машин сможет выжить, обрабатывая незнакомую почву чужого мира? Неужели вы действительно полагаете, что ему захочется хотя бы попробовать? - Он махнул рукой. - Что же касается образованных людей и технократов, тех, которые могли бы на деле осуществить этот проект, то зачем это нужно им? Им и здесь хорошо. - Да, я сам уже начал это понимать, - кивнул Коффин. Широкое лицо Вульфа расплылось в ухмылке. - А теперь представим, что эта колония каким-то образом все же сформировалась. Вам самому хотелось бы там жить? - Боже правый, ну, нет! - Коффин резко выпрямился. - Ну, почему же нет, раз вам так хочется, чтобы она была основана? - Потому что... потому что я звездолетчик. Моя жизнь - это межзвездные исследования, а не фермерство и не работа в шахте. На Раструме прошло бы много поколений, прежде, чем там появились бы свои звездолеты. Колонистам пришлось бы сначала заняться массой других дел. Я думаю, такая колония принесла бы пользу всему человечеству, из корыстных целей я надеялся, что она возродит интерес к космическим полетам. Но это уже за пределами моей работы. - То то и оно. А я вот торговец полотном. И мой сосед Израэль Стейн полагает, что космические изыскания - это великолепное предприятие, хотя сам он преподает музыку. Мой друг Джон О'Мэлли занимается химией, и, исходя из специфики своей работы, он был бы, безусловно, полезен на новой планете. Он иногда ловит жемчуг, и однажды он потратил сбережения нескольких лет на какую-то охотничью поездку, но его жена имеет честолюбивые мечты в отношении их детей. Есть и другие, кто привык к своему комфорту, каким бы сомнительным он ни был: некоторые просто трусят, другим кажется, что они пустили слишком глубокие корни - причина может быть какой угодно. Они могут заинтересоваться вашей идеей, даже посочувствовать ей, но предпочтут предоставить ее выполнение кому-нибудь другому. И даже если вам удастся найти горстку людей, которые будут готовы и пожелают лететь, их все же будет слишком мало, чтобы оправдать финансовые затраты на это путешествие. "Квод эрат демон - страндум" - "что и требовалось доказать". - Кажется, вы правы, - Коффин неподвижным взглядом смотрел на свой пустой стакан. - Да я уже и сам начал об этом догадываться, - сказал он спустя некоторое время, и в его неторопливых словах чувствовалась тоска. - Мне дали понять, что моя профессия отмирает. Но это единственное, на что я гожусь. А самое главное - это единственное, что подошло бы моим детям, если они у меня когда-нибудь будут. Ведь мне придется выбирать жену из этого общества. Больше мне нигде не удалось обнаружить приличной семейной жизни... - он вдруг замолчал. - Я знаю, - безжалостно усмехнулся Вульф. - Вы хотите извиниться. Да бросьте. Времена меняются, и вы попали не в свое время. Я не стану ни акцентировать тот факт, что моя старшая дочь - любовница Стража, ни поражать вас тем, что меня это ни в малейшей степени не волнует. Просто за последние несколько месяцев на Земле имели место гораздо более значительные перемены, которые я действительно не одобряю, и именно о них я хотел поговорить, когда пригласил вас сюда. Коффин поднял глаза: - Что? Вульф вытянул шею в сторону кухни, как петух, и сказал: - Мне кажется, обед почти готов. Идемте, Первый офицер, - он вновь взял гостя под руку. - Ваша лекция была восхитительно сухой и богатой фактами, но мне хотелось услышать еще чуть более детальное описание. Что за планета Растум, какое оборудование понадобилось бы для основания колонии, какого минимального размера, материальные затраты... в общем, все. Я полагаю, вам приятнее будет говорить на узкопрофессиональные темы, чем вести пустые вежливые разговоры. Так воспользуемся же случаем! 3. Даже среди его пламенных поклонников было немало таких, которые удивились бы, узнав, что Торвальд Энкер был все еще жив. Известно было, что он родился сто лет назад и что он никогда не был достаточно богат, чтобы позволить себе квалифицированную медицинскую помощь. Это объяснялось тем, что он скорее посадил бы около себя умного нищего и позволил бы ему задавать вопросы, чем принял бы за ту же самую услугу хорошую плату от богатого молодого олуха. Поэтому казалось естественным, что ему пора уже было умереть. Его трактаты поддерживали это убеждение. Главному его опусу, над которым все еще велись споры, было уже шестьдесят лет. Последняя книга, маленький сборник эссе, была напечатана двадцать лет назад и тоже была своего рода анахронизмом, потому что стиль ее был так легок, а мысль так отточена, словно на земле все еще были две или три страны, где речь была свободной. С тех пор он жил в своем крошечном домике в Соги-Фиорде, избегая известности, которой он никогда не добивался. Уголок, где он жил, был похож на фрагмент прежнего мира, в котором немногочисленной группе населения приходилось существовать за счет собственных усилий, где люди неторопливо говорили на прекрасном языке и заботились о том, чтобы их дети получили образование. По нескольку часов в день Энкер преподавал в начальной школе, а взамен получал пищу и уход за домом. Остальное время он делил между садом и своей последней книгой. Однажды утром в начале лета, когда на розах еще сверкали капельки росы, он вошел в свой коттедж. Этому дому с красной черепичной крышей и увитыми плющом стенами было несколько веков. Из его окон открывался вид на сотни метров вниз, где господствовали ветер, солнце и ниже - камень, кустик диких цветов, одинокое деревце, скала и отражающиеся в фиорде облака. Иногда мимо окна плавно пролетала чайка. Энкер сел за письменный стол. Некоторое время он отдыхал, опершись подбородком в ладонь. Подъем был длинный, от самой кромки воды, и ему пришлось несколько раз останавливаться, чтобы передохнуть. Его высокое худое тело стало таким хрупким, что ему казалось, что он чувствует, как солнце пронизывает его насквозь. Но зато ему хватало короткого сна, и когда наступят белые ночи, - кто-то написал, что в это время "небо подобно белым розам" - он спустится к фиорду. Ну, что ж... он вздохнул, откинул со лба непослушную прядь волос и превратился в писателя. На самом верху большой кучи различной корреспонденции лежало письмо от молодого Хираямы. Оно не было слишком мастерски написано, но все-таки оно было написано, в нем чувствовалось горячее желание высказаться, и это было главное. Энкер не имел ничего против визифона как такового, и не только из боязни, что тот будет постоянно прерывать ход его мыслей. Молодых людей надо заставлять писать, если они хотят установить с ним контакт, потому что письмо играет такую же большую роль для воспитания дисциплины мышления, как и речь, а, может быть, и еще важнее, но повсюду это мастерство постепенно исчезает. Его пальцы застучали по клавишам машинки. "Мой дорогой Сабуро, спасибо вам за ваше доверие ко мне. Однако, я боюсь, что вы ошиблись адресом. Своей репутацией я обязан главным образом тому, что подражал Сократу. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что пробным камнем является вопрос теории познания. Откуда мы знаем то, что знаем, и что это такое наши знания? Этот вопрос иногда вызывает некоторые озарения. Хотя я далеко не уверен в том, что озарения имеют много общего с познанием. Однако, я попытаюсь дать точные ответы на поставленные вами проблемы, принимая во внимание то, что действительно истинные ответы - это те, которые для себя находит каждый сам. Но помните, что эти мнения высказаны человеком, который давно удалился от современной реальности. Я думаю, в перспективе это принесет пользу, но я смотрю из прошлой реальности, которая стала теперь совсем чуждой, из соленой воды и рябин, из огромных зимних ночей - на живой человеческий мир. Без сомнения, вы гораздо более компетентны, чем я, во всем, что касается трактовки его практических деталей. Таким образом, я, во-первых, не советую вам посвящать всю свою жизнь философии или фундаментальным научным изысканиям. "Время имеет искривления", и вам ничего не останется, как просто повторить то, что сказали и сделали другие. В своем утверждении я исхожу не из Шпенглеровского учения о мастерстве древней цивилизации, а из трезвого высказывания Донна о том, что ни один человек не может быть островом, то есть он не может быть изолированным. Если бы вы не были так талантливы, вы не смогли бы работать в одиночку: всегда необходимо "перекрестное опыление" между людьми, обладающими одинаковыми интересами, необходима особая атмосфера творчества, иначе незаурядность утрачивает свое значение. Без сомнения всегда существует особый биологический потенциал, будь то эра Перикла или Ренессанс: генетическая статистика гарантирует это. Но тогда социальные условия должны определять масштаб этой реализации этого потенциала, а также основные формы его выражения. Я надеюсь, что вы не сочтете меня за старого брюзгу, если я выражу мнение, что современная эпоха так же универсально скучна и бессодержательна, как Рим во времена Коммодуса. Такое, к сожалению, случается. Но - позвольте - вы откровенно спрашиваете, можно ли что-нибудь сделать, чтобы изменить настоящее положение дел. Честно вам признаюсь, - я в это никогда не верил. Теоретические пути, может быть, и есть, если вообще теоретически возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты на орбите. Но осуществлению этого мешают практические ограничения. Да это, в общем-то, и хорошо, что смертным с их смертными мечтами не дано властвовать над судьбой. Вы, однако, кажется, считаете, что я был когда-то активным политиком, основателем конституционалистического движения. Это широко распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения, и даже никогда не встречался с Лэадом. ( Тем не менее, я сделал вывод, что он довольно загадочная личность. О прошлом его никто ничего не знает, появился он неизвестно откуда: по-видимому, его родители были людьми Нижнего уровня, потом стал известным и через десяток лет бесследно исчез. Может быть, убит?). Он с пониманием и энтузиазмом читал мои работы, но не делал попыток познакомиться лично. По его утверждению он только прикладывал мои принципы к конкретным ситуациям. Его феноменальный взлет произошел сразу же после подавления Североамериканского восстания и уничтожения последней претензии на независимость американского правительства. Раздавленная, отчаявшаяся социо-экономико-этническая группа пошла за лидером, который собрал все их зачаточные верования в один отчетливый фокус и предложил им практический свод жизненных правил. Фактически эти правила сводились не только к традиционным добродетелям, таким как терпение, храбрость, бережливость, трудолюбие, переплетенные с научным рационализмом, но если это ободрило их в возмездии, я польщен, что Лэад действовал моим именем. Однако, я не вижу перспективы для них. Слишком уж значителен упадок. И сейчас, я слышал, хозяева решили уничтожить конституционализм как угрозу для статускво. Делается это очень по-умному, под видом бесплатного обучения, но это равносильно тому, что следующее поколение будет поглощено всеобщей толпой. Слава богу, в нашем бедном районе нет частных привилегированных школ. Если мы не можем переделать существующий строй, можем ли мы в таком случае спастись? Американцы в прежние времена сказали бы так: "Подите к черту!". Монашеские ордена послеримского периода, феодальной Индии и Китая, а также Японии с успехом это сделали, и я замечаю, что их современный эквивалент с каждым десятилетием становится все более весомым. Я лично тоже избрал для себя этот путь, хотя и предпочитаю быть отшельником, а не трупом, изъеденным червями. Такой совет огорчает меня самого, Сабуро, но это, по-моему, единственный ответ на ваш вопрос. Когда-то был и другой вывод: христианам нужно было оставить Город Разрушения, в прямом смысле этого слова. Американская история полна таких примеров: пуритане, квакеры, католики, мормоны. А сегодня новой и еще более великолепной Америкой стали звезды. Но, боюсь, наш век - не самый подходящий для такого бегства. Я имею в виду плохую приспособляемость первых земных поселенцев к окружающей среде других планет. А могущественное общество, отделившее их от себя, как должное ожидает от них расширения колоний и освоения новых пространств. Для умирающих цивилизаций не характерен экспорт своих основ. Да и самим основам нет никакого смысла отрываться. Лично мне хотелось бы провести остаток дней на этой новой планете Растум, хотя здесь - мои корни, но кто отправится туда со мной? Так что, Сабуро, нам остается только терпеливо ждать, пока..." Руки Энкера соскользнули с клавиш. Боль в груди, казалось, разверзла ее настежь. Он с трудом встал, пытаясь ухватиться за воздух. Или, может быть, это было бессознательное движение тела. В гаснущем сознании возникла мысль, что у него есть, может быть, еще миг, чтобы увидеть фиорд и небо. И он успел сказать себе со странным чувством благодарной радости: обещанная три тысячи лет назад смерть, Одиссей, придет к тебе из моря, и на ней будет маска нежности. 4. Все знали, что комиссар Свобода отстранил от себя своего сына Яна. Однако, он не издал приказа ни о его аресте, ни даже о малейшем его беспокойстве, поэтому возможность примирения в конечном счете не исключалась. Это фактически, хотя и неофициально, вернуло бы молодому Гражданину статус Стража. Поэтому лучше было оставаться все же его другом, чем становиться врагом. В силу этих обстоятельств Ян Свобода никак не мог понять: обязан ли он своим служебным ростом самому себе или же какому-нибудь предполагаемому льстецу в Министерстве Океанических Минералов. Он даже точно не мог сказать, сколько из его друзей, за исключением немногих, на самом деле были таковыми: ни его попытки выяснить это, ни прямые вопросы, которые он задавал время от времени, ни к чему не приводили. Это было очевидно. И Ян ожесточился. Узнав о новом отцовском декрете об образовании, Ян произнес тираду, вызвавшую огонек зависти в глазах его друзей-конституционалистов. Они тоже непрочь были бы сделать подобные замечания, но не могли себе этого позволить, потому что не были сыновьями Комиссаров. Их официальные заявления были встречены отказом, и они стали приспосабливаться, чтобы мужественно перенести все трудности этой скверной ситуации. В конце концов, это были представители образованного, состоятельного, прагматически настроенного класса, у них оставалась возможность проводить дополнительное обучение детей дома или даже нанимать репетиторов. Итак, новая система вступила в действие. Прошел год. В ненастный дождливый вечер Ян Свобода вел аэрокар на посадку к своему дому. С запада наступали огромные серые волны, которые с грохотом проносились между кессонами домов. Пена и брызги от них залетали на крышу. Небо наверху медленно двигалось, низкое и косматое. Видимость была настолько ограничена, что невозможно было разглядеть ни одного дома вокруг. Ян подумал, что это его вполне устраивает. Морские дома были очень дорогими, и хотя он получал большое жалование, этот дом был единственным, что он мог себе позволить, потому что конституционалисты обычно вели очень скромную жизнь. Несмотря на это, он испытывал финансовые затруднения. Но где еще можно спастись от суматохи, создаваемой всякими уродами? Его машина коснулась колесами главной палубы, дверь гаража открылась и закрылась за ним, и он выбрался из кабины в свое обособленное безмолвие. Послышался слабый шелест - это заработали балансировочные установки, гидростабилизаторы, воздушные кондиционеры, электростанция; громче, хотя тоже приглушенно, стало доноситься завывание ветра, спорившего с океаном. Ян почувствовал внезапное желание выйти и ощутить на лице влажный воздух. Эти идиоты сегодня в министерстве, неужели они не понимают, что используемая сейчас система ионного обмена совершенно неэффективна при горячем обогащении и что даже небольшое базовое исследование могло бы привести к решению, которое... Свобода стукнул узловатым кулаком по машине. Бесполезно. Он не знал, с кем именно надо бороться. С таким же успехом можно было ловить воду решетом. Ян вздохнул и пошел на кухню. Он был среднего роста, довольно стройный, темноволосый, с высокими скулами, крючковатым носом и глубокой, преждевременной морщинкой между бровей. - Здравствуй, дорогой, - жена поцеловала его. Затем добавила: - Ах, ощущение такое, как будто целуешь каменную стену. Что случилось? - То же, что и обычно, - пробурчал Свобода. Он прислушался к поразительной тишине. - Где дети? - Джоселина звонила с материка и сказала, что хочет провести этот вечер с какой-то своей подругой. Я ей разрешила. Свобода остановился и долго смотрел на жену. Джудит сделала шаг назад. - Да что случилось? - Что случилось? - Ян заговорил, все повышая и повышая голос. - А ты знаешь, что вчера мы с ней застряли на середине теоремы о согласованном планировании? У меня сложилось такое впечатление, что она совершенно не в состоянии понять, о чем там идет речь. И это неудивительно, если в школе у нее целыми днями одно домоводство или еще какая-нибудь ерунда вроде этого, как будто единственная цель в ее жизни - стать игрушкой богача или женой нищего. И разве можно ожидать, что она когда-нибудь научится правильно мыслить, если она даже не знает, каковы функции языка? Клянусь жабами рогатыми! К завтрашнему вечеру она забудет все, что я вдолбил ей вчера! Свобода почувствовал, что его голос сорвался на крик. Он замолчал, сглотнул и попытался оценить ситуацию объективно. - Извини, я не должен был так взрываться. Но ты не знаешь. - Может, и знаю, - медленно произнесла Джудит. - Что? - Свобода, собравшийся выйти из кухни, развернулся на каблуках. Джудит собралась с духом и сказала. - В жизни существует не только одна дисциплина. Подумай сам: здоровые юнцы проводят в школе на математике четыре дня в неделю по шесть часов каждый день. Там они встречаются с местными детьми, которые планируют различные игры, экскурсии и вечера во внеурочное время. Так разве можно ожидать, что после этого наши дети вернутся сюда, где нет ни одного их сверстника, ничего, кроме твоих лекций и книг? - Но мы же катаемся на лодке, - возразил ошеломленный Ян. - Мы ныряем, ловим рыбу... ездим в гости. У Локейберов мальчишка - ровесник Дэвида, а у Де Сметов... - Мы встречаемся с этими людьми от силы раз в месяц, - перебила Джудит. - Все друзья Джози и Дэви живут на материке. - Целая куча друзей, - огрызнулся Свобода. - У кого осталась Джози? Джудит заколебалась. - Так у кого же? - Она не сказала. Ян кивнул, почувствовав, как шея вдруг стала негнущейся. - Я так и думал. Конечно, мы ведь старомодные чудаки. Мы не одобрили бы того, что четырнадцатилетняя девочка ходит на невинные маленькие вечера, где курят марихуану. Если они еще запланировали только это. Он вновь перешел на крик. - Ну, это в последний раз! На подобные просьбы впредь будет следовать категорический отказ, и пусть их драгоценная общественная жизнь катится к дьяволу! Джудит закусила дрожащую нижнюю губу. Она отвела взгляд и тихо сказала: - Прошлый год все было несколько иначе... - Разумеется. Тогда у нас была своя школа. Не было никакой необходимости в дополнительных домашних занятиях, потому что во время уроков дети занимались чем положено. С одноклассниками тоже все было в порядке: это были дети нашего круга, с нормальным поведением и разумными символами престижа. Но что же мы теперь можем сделать? Свобода провел рукой по глазам. Голова трещала. Джудит подошла к нему и потерлась щекой о его грудь. - Не принимай это так близко к сердцу, дорогой, - прошептала она. - Вспомни, о чем всегда говорил Лэад: "Добивайтесь взаимодействия с неизбежным". - Ты опускаешь то, что он подразумевал под словом "взаимодействие", - мрачно отозвался Свобода. - Он имел в виду, что неизбежное надо использовать наподобие того, как дзюдоист использует атаку своего противника. Мы забываем его совет, все из нас забывают, а его уже нет с нами. Некоторое время они молчали, и Джудит прижималась к груди мужа. Ян, казалось, вновь увидел ореол былой славы Лэада: он скользнул взглядом куда-то за пределы комнаты и тихо сказал: - Ты не знаешь, как все это было. Ты была еще слишком мала и присоединилась к движению после смерти Лэада. Я сам был всего лишь ребенком, но помню, как мой отец насмехался над ним. Однако, я видел, как этот человек говорил, и по видео, и в натуре, и уже тогда я знал. Не то, чтобы я действительно понимал. Но я знал, что существует высокий человек с красивым голосом, вселяющий надежду в сердца людей, чьи родные погибли под развалинами разбомбленных домов. Мне кажется, потом, когда я начал изучать теорию конституционализма, я пытался вернуть то прежнее чувство... А мой отец только насмехался над ним, но сделать ничего не мог! - Ян умолк. - Извини, дорогая. Я тебе рассказывал об этом сотню раз. - А Лэад умер, - вздохнула Джудит. Вновь охваченный внезапным гневом, Свобода выпалил то, что прежде никогда не говорил жене: - Убит! Я в этом уверен. Но не просто каким-нибудь братом, случайно встреченным на темной улице - нет, я слышал слово там, намек здесь, что мой отец имел с Лэадом конфеденциальную беседу: Лэад к тому времени стал слишком большой величиной. Я бросил отцу обвинение в том, что это он убрал Лэада. Он ухмыльнулся и не стал этого отрицать. Именно тогда я порвал с ним. А теперь он пытается убить и дело Лэада! Ян высвободился из объятий жены и ринулся вон из кухни, вихрем пролетел через столовую и гостиную к выходу. Он надеялся, что дыхание бури охладит кипевшую в нем кровь. В гостиной сидел, скрестив ноги, сын Свободы Дэвид. Он слегка покачивался, глаза его были полузакрыты. Свобода резко остановился. Сын его не замечал. - Что ты делаешь? - наконец спросил Ян. Личность девяти лет от роду повернулась с внезапным изумлением, словно пробудившись ото сна. - О, хэлло, сэр... - Я спрашиваю, что ты делаешь? - взорвался Свобода. Веки Дэвида снова опустились. Выглядывая из-под них, он казался ужасным хитрецом. - Домашние задания, - пробормотал он наконец. - Какое, к черту, домашнее задание? И с каких это пор этот тупоголовый негодяй под названием учитель начал предъявлять требования к твоему интеллекту? - Мы должны тренироваться, сэр. - Прекрати морочить мне голову! - Свобода подошел к мальчику, встал над ним, уперев кулаки в бока, и посмотрел на него сверху вниз. - В чем тренироваться? На лице Дэвида появилось мятежное выражение, но потом он, видимо, решил, что лучше не связываться. - Эл... эл... элементарная настройка. Сначала надо освоить технику, чтобы добиться фак... фактического навыка, нужны годы. - Настройка? Навыки? - у Свободы снова появилось чувство, что он ловит воду решетом. - Объясни, как ты это понимаешь. Настройка на что? Дэвид покраснел: - На Невыразимое Все. Это был вызов. - Но постой, - сказал Свобода, с трудом пытаясь сохранять спокойствие. - Ты ходишь в светскую школу - по закону. Там ведь вас не учат религии, не так ли? - он говорил и сам надеялся на это. Если государство вдруг начало бы покровительствовать какому-то одному из миллиона культов и вероучений в ущерб всем остальным, это было бы гарантией беспорядков - что могло бы превратиться в клин для... - О, нет, сэр. Это факт. Мистер Це объяснил. Свобода сел рядом с сыном на пол. - Что это за факт? Научный? - Нет. Это не совсем так. Ты сам мне говорил, что наука не может дать на все ответов. - Не может дать ответ, - механически поправил Свобода. - Согласен. Утверждать обратное все равно, что утверждать, будто открытие структурных данных есть совокупный итог жизненного опыта людей, а это самоочевидный абсурд. Свобода почувствовал удовлетворение от четкости своей речи. Здесь было какое-то детское недопонимание, которое можно было выяснить путем разумной беседы. Глядя вниз на кудрявую каштановую голову, Свобода вдруг почувствовал, как его вдруг окатила волна нежности. Ему хотелось взъерошить сыну волосы и позвать его на веранду поиграть в догонялки. Однако... - В обычном употреблении, - объяснил он, - слово "факт" служит для обозначения эмпирических данных и тщательно проверенных теорий. Это "невыразимое Все" - явная метафора. Как если бы ты сказал, что наелся по уши. Это просто выражение, а не факт. Ты, должно быть, имеешь в виду, что вы проходите что-то по эстетике: почему на картину приятно смотреть и так далее. - О, нет, сэр, - Дэвид энергично взмахнул рукой. - Это правда. Правда, которая выше науки. - Но тогда ты говоришь о религии! - Нет, сэр. Мистер Це рассказывал нам об этом. Старшие ребята в нашей школе уже в этой, ну, немного в настройке. Я хочу сказать, что это упражнение еще не дает осо... осо... осознания Всего. Ты становишься Всем. Не каждый день, я имею в виду... Свобода снова встал. Дэвид уставился на него. Отец дрожащим голосом сказал: - Что это еще за чушь? Что означают слова "Все" и "Настройка"? Какова структура этой идентификации, которая, по сути дела, все равно, что идентификация чередующихся четвергов? Продолжай! Ты владеешь основами семантики в достаточной мере, чтобы суметь все объяснить. По крайней мере, ты можешь дать мне понять, где кончается ясность и начинаются мнимые ощущения. Продолжай же! Дэвид тоже вскочил. Кулаки его были сжаты, в глазах светилось что-то, похожее на ненависть. - Это не значит ничего, - закричал он. - Ты не знаешь! Мистер Це говорит, что ты не знаешь! Он говорит, что это игра со словами и оп... определениями, логика, все это просто чушь. Эта старая наука нереальна. Ты тянешь меня назад со своей старой логикой и... и... и большие ребята смеются надо мной! Я не хочу учить твою старую семантику! Я не хочу! Я не буду! Свобода с минуту смотрел на него. Потом опять прошел на кухню. - Я уезжаю, - сказал он. - Не жди меня. Дверь гаража с шумом закрылась за ним. Через несколько минут Джудит услышала, как его машина вырвалась в бурю. 5. Терон Вульф покачал головой. - Тч-тч-тч, - с укором поцокал он языком. - Вспыльчивость, вспыльчивость. - Только не говори мне, что сердиться - значит, проявлять незрелость, - уныло сказал Ян Свобода. - Энкер никогда не писал ничего такого. Это Лэад однажды сказал, что не сердиться "в скверных ситуациях - ненормально". - Согласен, - отозвался Вульф. - И нет сомнения, что ты дал неплохой выход своим эмоциям, прилетев на материк, ворвавшись в однокомнатную квартирку бедного маленького Це и избив его на глазах его жены и детей. Однако я не понимаю, чего ты этим добился. Пошли, надо отсюда выбираться. Они вышли из тюрьмы. Почтительный полицейский с поклоном отрыл для них дверцу машины Вульфа: - Извините нас за ошибку, - сказал он. - Все в порядке, - ответил Вульф. - Вы были обязаны арестовать его, он ведь устроил кое-что похлеще, чем обычный скандал на нижнем уровне; и кроме того вы же не знали, что он - сын Комиссара Психологии (Свобода устало скривил губы). Но вы хорошо сделали, что позвонили мне по его настоянию. - Не желаете ли вы предъявить какие-нибудь обвинения против субъекта Це? - спросил офицер. - Мы уж примем меры, сэр. - Нет, - ответил Свобода. - Ты даже мог бы послать ему цветов, Ян, - предложил Вульф. - Он всего лишь наемник, выполняющий то, что ему прикажут. - А кто заставил его стать наемником? - рявкнул Свобода. - Мне уже надоело это хныканье: "Не вини меня, вини систему". Никакой системы нет: есть люди, которые делают либо хорошее, либо плохое. Великолепный, как Юпитер, Вульф первым занял место в машине. Затем он включил контроль, аэрокар прошелестел по взлетной полосе и поднялся в воздух. Ночь все еще не кончилась, и по-прежнему дул ветер. Огни Верхнего уровня, похожие на драгоценную паутину, призрачно сияли над кромешной тьмой Нижнего уровня. Висевшая над восточным горизонтом горбушка Луны посылала мерцающие лучи, которые отражались от черной поверхности бессонной Атлантики. - Я распорядился, чтобы твою машину отогнали ко мне домой, я послал Джудит записку, чтобы она не волновалась, - сказал Вульф. - Может быть, не стоит тебе сейчас заваливаться домой и будить ее? Поедем лучше ко мне и проведем завтрашний выходной вместе. Тебе нужно прийти в себя. - Хорошо, - бросил Свобода. Вульф перевел автопилот на круиз, протянул Свободе сигарету и достал еще одну для себя. Когда он сделал затяжку, красный огонек сигареты обрисовал его профиль на фоне темноты - бородатый Будда с легкой улыбкой Мефистофеля. - Послушай, - сказал он, - ты всегда относился к вспыльчивым натурам, но, по крайней мере, старался быть уравновешенным. Иначе ты не стал бы конституционалистом. Давай подойдем к ситуации объективно. Почему тебя волнует, кем станут твои дети? Я имею в виду, что ты, естественно, хочешь, чтобы они были счастливы и так далее, но почему их счастье должно быть похоже на твое? - Давай не будем забираться в дебри гедонизма, - сказал Свобода с усталым раздражением. - Я хочу, чтобы мои дети стали настоящими людьми. - Другими словами, не только личностям, но и культурам личностей присущ инстинкт самосохранения, - пробормотал Вульф. - Очень хорошо. Согласен с тобой. Наша личная культура, твоя и моя, особое значение придает умственным способностям - может быть, даже чересчур большое значение, если это касается человека, обладающего безупречным здоровьем. Тем не менее мы считаем, что потенциально выбрали самый лучший образ жизни. Наша культура поглощается другой, новой, которая возвеличивает неопределенные подсознательные и внутренние функции организма. Так что мы становимся похожи на еврейских фанатиков, английских пуритан, русских староверов - на любую секту, пытающуюся восстановить определенные основы, которые, как чувствуют члены этой секты, начали расшатываться. (А на самом деле, как и все другие, мы создаем нечто совершенно новое, но давай не будем омрачать твою прекрасную самонадеянную устремленность излишним анализом). Подобно им, мы вступаем во все более острое противоречие с окружающим нас обществом. В то же время наше учение становится популярным среди людей какого-то определенного класса и распространяется по всему миру. Это в свою очередь, настораживает приверженцев существующего порядка. Они начинают действовать, чтобы ослабить наше влияние. Мы проявляем ответную реакцию. Разногласия усиливаются... - Ну и что? - нетерпеливо перебил его Свобода. - А то, - ответил Вульф, - что я не представляю себе, каким образом мы можем избежать все продолжающегося обострения конфликта, при котором физическое насилие остается самым действенным методом. Но я лично против того, чтобы бедные учителя, не имеющие никаких дурных намерений, попадали в больницы. Свобода порывисто выпрямился. - Уж не имеешь ли ты в виду еще одно восстание? - воскликнул он. - Во всяком случае, не такое, как последнее, потерпевшее полное фиаско, - сказал Вульф. - Зачем нам разделять участь староверов? Мы должны взять в качестве аналога Содружество Пуритан. Нам потребуется терпение.. да, и осторожность, друг мой. Организация - вот, что нам необходимо. Не обязательно соблюдать разные формальности, главное - мы должны научиться действовать как единое целое, как группа. Достичь этого будет несложно: ты не единственный, кого новая школьная система приводит в негодование. Будучи объединены в одну организацию, мы сможем приступить к тому, чтобы дать почувствовать, каков наш вес. Например, можно устраивать бойкоты, давать взятки определенным должностным лицам, и, пожалуйста, не падай в обморок, если я скажу, что Нижний уровень может в изобилии предоставить убийц по очень сходным ценам. - Понятно, - голос Свободы звучал уже несколько спокойнее. - Давление. Да. Возможно, нам удастся хотя бы восстановить наши школы, если не удастся нечто большее. - Давление, однако, вызовет ответное давление. Это вынудит нас еще больше усилить свой нажим. Возможно, и даже весьма вероятно, что в итоге начнется война. - Что? Нет! - Или государственный переворот. Но все-таки гражданская война наиболее вероятна. А поскольку некоторые офицеры армии и полиции уже присоединились к конституционализму, и мы можем надеяться завербовать еще, то у нас есть шанс выиграть. Если, конечно, мы будем действовать осторожно. Такое дело нельзя искусственно подгонять. Но... мы могли бы начать потихоньку запасать оружие. Свобода вновь пришел в раздражение. Он видел на улицах мертвецов, когда был еще ребенком. На сей раз дело могло бы дойти даже до смертоносной силы ядерной бомбы или до искусственной чумы. И можно ли будет потом что-нибудь восстановить на этом усовершенствованном шарике? - Мы должны найти другой выход, - прошептал он. - Мы не должны позволить, чтобы дело зашло так далеко. - Возможно, нам просто придется избрать этот путь, - сказал Вульф. - Так или иначе, нужно чем-нибудь пригрозить. В противном случае мы вынуждены будем просто отправиться к праотцам. Вульф посмотрел на профиль сидевшего рядом с ним человека, четко вырисовывающийся на фоне звездного неба. Буквально у него на глазах он становился все более твердым в решимости, которая могла впоследствии превратиться в фанатизм. Вульф чуть было не прочел вслух мысли Яна Свободы, но сумел вовремя сдержать себя. 6. Комиссар Свобода посмотрел на часы. - Убирайтесь, - сказал он. - Проваливайте все. Удивленные охранники повиновались. Только Айязу остался, как всегда, ему не нужно было ничего говорить. Некоторое время в большом зале не было слышно ни слова. - Ваш сын сейчас придет, да? - спросил японец. - Через пять минут, - ответил Свобода, - он будет точен, насколько я его знаю. Но вообще-то времена меняются, а мы не разговаривали с ним уже целую сотню лет. Он почувствовал, что уголок его рта нервно подергивается. Этот проклятый тик никак не хотел успокаиваться, чтоб ему провалиться до седьмого круга Дантова ада! Ну, перестать же, ну, пожалуйста! - похожий на карлика человек выбрался из кресла и захромал через весь зал к прозрачной стене. Внизу мерцали нагретые купола башен и стальные магистрали, но в бледном небе царила зима, и морозное солнце казалось ужасно далеким. Затянулась в этом году зима. Свобода сомневался, кончится ли она вообще когда-нибудь. Правда, время года не имело большого значения, если жизнь протекала в служебных помещениях. Но ему бы хотелось вновь увидеть, как цветет вишневый сад на крыше этого дома. Сам он никогда не позволял разводить на крыше зелень. Ему хотелось сохранить на земле хотя бы жалкие остатки естественной природы. - Интересно, неужели в этом причина увядания технологической цивилизации? - вслух размышлял он. - Возможно, дело даже не в истощении ресурсов, не в бесконтрольной одержимости воспроизводства, не в падении грамотности и распространении мистицизма и тому подобном. Возможно, это было всего лишь следствием, а настоящая причина заключается в коллективном бессознательном мятеже против всего этого металла и машин. Если мы возникли среди лесов, разве мы отважимся вырубить на Земле все деревья? Айязу не ответил. Он привык к таким монологам своего хозяина и с сочувствием посмотрел на Свободу своими маленькими глазками. - Если это так, - продолжал Свобода, - то тогда мои маневры, возможно, не служат никакой конечной цели. Но что поделаешь, мы - люди практические - не можем позволить себе тратить время на остановки и размышления. Собственный сарказм привел его в несколько приподнятое расположение духа. Он вернулся, сел около своего стола и стал ждать, зажав между пальцами сигарету. Едва пробило девять, дверь отворилась, и вошел Ян. Первая мысль потрясенного Свободы была о Бернис. О, Господи, он совсем забыл, что у мальчика глаза точно такие же, как у Бернис, а она уже шестнадцать лет, как лежит в земле. Несколько секунд он сидел в полнейшей отрешенности. - Итак? - холодно произнес Ян. Свобода обхватил себя за худые плечи и сказал: - Садись. Ян пристроился на краешке стула и посмотрел на отца. Старый Свобода отметил, что сын похудел и стал более нервным: юношеская неуклюжесть его исчезла. Строгое непреклонное лицо возвышалось над простым голубым мундиром. - Куришь? - спросил Комиссар. - Нет, - ответил Ян. - Надеюсь, дома все в порядке? Твоя жена? Дети? Про себя Комиссар подумал: "У большинства людей есть право видеть своих внуков. Ах, перестань пускать сопли, консервированный Макиавелли!" - Физически все здоровы, - сказал Ян. Голос его был подобен металлу. - Вы, Комиссар, человек занятой. Я не хочу отрывать у вас время по пустякам. - Нет, безусловно, нет, - Свобода сунул в рот сигарету, вспомнил, что все еще держит в руке вторую сигарету и яростно смял ее. Самообладание, наконец, вернулось к нему, и тон его стал сухим: - Когда впервые возник вопрос о необходимости совещания между мной и представителем новой Конституционалистической Ассоциации, мне казалось наиболее естественным встретиться с вашим президентом, мистером Вульфом. Возможно, кажется странным, что вместо его я выбрал тебя, ведь ты всего лишь мечтатель, состоящий членом вашего политического комитета. Ян поджал губы: - Я надеюсь, ты пригласил меня не для того, чтобы взывать к моим эмоциям. - О, нет. Дело в том, что мы с Вульфом уже провели несколько бесед, - Свобода-старший хихикнул. - Ах-ах. Это удивило тебя, не так ли? Если б только я пришел к решению уничтожить твою организацию, я бы предоставил тебе возможность попсиховать по поводу этого факта. Но я скажу тебе правду: Вульф просто несколько раз говорил со мной по визору, осторожно зондируя почву по некоторым вопросам. Естественно, это побудило меня, в свою очередь, прозондировать нужную мне почву, но в итоге мы пришли к молчаливому соглашению. Свобода оперся на локти, выпустил облако дыма и продолжал: - Твоя организация была основана несколько месяцев тому назад. Конституционалисты всего мира тысячами вступали в нее. Однако при этом они преследовали разные цели. Одним нужна была трибуна, чтобы с нее изливать свои печали, другим, вне всякого сомнения, - революционное подполье, большинство же, вероятно, просто таило слабые надежды на взаимопомощь. Поскольку вы еще не приняли никакой четкой программы, никто из них пока не разочарован. Но сейчас настало время, когда ваш комитет либо должен выступить с определенным планом действий, либо стать свидетелем того, как ваши последователи возвращаются в изначальное студнеобразное состояние, - он сделал преднамеренную паузу. - План у нас есть, - резко возразил Ян. - Раз уж ты так много знаешь, я скажу тебе, каков будет наш первый шаг. Мы собираемся подать официальное прошение об отмене твоего так называемого Декрета об образовании. Не скрою, что мы имеем определенное влияние на некоторых твоих коллег - Комиссаров. Если прошение не будет удовлетворено, мы примем более решительные меры. - Экономическая блокада, - большая лысая голова Свободы закивала в такт его словам. - Бойкоты и замедление темпов работ. Если это не поможет, то забастовки, замаскированные под массовые прошения об отставке. Следующее средство, без сомнения, - гражданское неповиновение. Ну, а потом - о, да. Классический пример. - Классический, потому что действенный, - сказал Ян. Щеки его горели, и он вновь стал похожим на мальчишку, вызвав в сердце Свободы щемящую боль, которая всегда не давала ему покоя при мысли о жене. - Не всегда, - вслух сказал он. - Ты мог бы избавить нас от множества бед, отменив свой Декрет об образовании без промедления. В этом случае мы, возможно, согласились бы пойти на компромисс относительно некоторых других вопросов. - О, но я не собираюсь. Свобода молитвенно сложил руки, поднял глаза к небу и, держа сигарету в зубах, благочестиво забубнил, словно запел псалом: - Общественные интересы требуют государственных школ. Ян вскочил, ощетинившись: - Тебе прекрасно известно, что это всего лишь ширма, чтобы легче было уничтожить нас! - Вообще-то, - сказал Свобода, - я запланировал некоторые изменения в программе на следующий год. Время, которое отдано сейчас критическому анализу литературных произведений, будет использовано более целесообразно: мы заменим анализ механическим заучиванием. Ну, а потом, поскольку галюциногены начинают выполнять более социально важную роль, практический курс с их надлежащим использованием... - Ах, ты сморчок из канализационной трубы! - взвизгнул Ян. Он сделал стремительный выпад через стол. Айязу тут же оказался рядом с ним, хотя, казалось, не сделал ни одного шага, чтобы преодолеть разделяющее их расстояние. Ребром ладони он ударил Яна по запястью. Другой рукой с негнущимися пальцами ткнул его в солнечное сплетение. Ян резко выдохнул и качнулся назад. - Осторожнее, - предупредил Свобода. Суставы его пальцев побелели, так сильно он сжал край стола. - Я не причинил ему вреда, сэр, - заверил хозяина Айязу. Он толкнул Яна в кресло и начал массировать его плечи и основание черепа. - Через минуту он снова начнет дышать, - и добавил с плохо скрытой яростью: - Не следует так разговаривать с отцом. - Насколько я понимаю, - заметил Свобода, - он, возможно, был прав. Наконец, остекленевшие глаза Яна стали нормальными. Однако, еще некоторое время все молчали. Свобода зажег другую сигарету и уставился в пространство. Он хотел посмотреть на сына, ведь другого случая могло уже не представиться, но это нарушило бы его тактику. Ян осел под нажимом огромного Айязу. Наконец он мрачно сказал: - Я не буду извиняться. Я надеюсь, ты не ждал ничего другого. - Возможно, и вообще ничего не ждал, - Свобода сцепил пальцы и, положив на них подбородок, посмотрел на сына. - Безусловно, всем вашим действиям будет оказано сопротивление. И все же я лишь хочу подчеркнуть, что даже если бы оно не было оказано, конфликт все равно бы усугублялся, правда, чуть медленнее, но с тем же самым конечным результатом. Ты так и не дал мне объяснить, почему ты, а не Вульф был выбран мною в качестве настоящего представителя вашей организации. Дело в том, что ты молод и горяч, поэтому как выразитель интересов грядущего поколения конституционалистов ты гораздо лучше, чем более старший, более осторожный и менее внушаемый человек. Экстремисты в вашей партии могли бы отвергнуть любое компромиссное соглашение, сделанное Вульфом, просто потому, что он - Вульф, это очевидно. Но если план будет одобрен тобой, они прислушаются. - Какое соглашение мы можем заключить? - огрызнулся Ян. - До тех пор, пока ты не вернешь нам детей.. - Пожалуйста, давай без сентиментальных оборотов. Позволь, я объясню тебе, в чем главная трудность. Ты и правительство - представители противоположных способов жизни, которые просто невозможно примирить. Когда-то, может быть, и была возможность сосуществования. Не исключено, что она вновь появится в будущем, когда разногласия перестанут казаться такими бесконечными. Но не теперь. Только представь себе, что мы действительно сдались, отменили Декрет об образовании и восстановили вашу систему частных школ. Для вас это будет победа, а для нас - поражение. Вашим завоеванием будет не только ближайшая цель, но также вера, поддержка, сила. Мы же, соответственно, все это потеряем. Вы незамедлительно выдвинете новые требования, поскольку, кроме школьной реформы, у вас есть и другие недовольства. Получив назад свои школы, вы, чего доброго, захотите вернуть право на критику правительства и политических основ государства. Если вы добьетесь этого, вам понадобится право на публичную агитацию. Получив его, вы потребуете представительство в Комиссии Стражей. Затем, - но, впрочем, нет нужды описывать все это в деталях. Мне кажется, лучше всего было бы решить вопрос сейчас, раз и навсегда, прежде чем вы станете слишком сильны. И поэтому вы зря надеетесь на поддержку со стороны моих коллег. Ян рассвирепел: - Если ты полагаешь, что последнее слово за тобой... - О, нет. Мы уже обсудили средства, с помощью которых вы собираетесь осуществить свой нажим. Мне также прекрасно известны ваши возможности для накопления оружия, нейтрализации воинских частей и даже для применения силы. Некоторые Стражи предлагают немедля арестовать ваш костяк. Но, увы, слишком уж важны ваши персоны. Представь, какая возникнет суматоха, если каждый четвертый из технического персонала в Министерстве Полезных Ископаемых или же в Министерстве Морских Культур внезапно исчезнет, не оставив взамен себя как следует обученных преемников. Или если Вульфа вдруг уберут из его хитрой системы снабжения - где тогда половина дам Верхнего уровня будет доставать новые туалеты, чтобы затмевать другую половину? Кроме того, утверждение, будто мученики являются стимулом для любого дела - не что иное, как трюизм. Непременно появится огромное количество юнцов, которые внезапно загорятся, завидев нечто большее, чем их собственные персоны, хотя раньше им было наплевать на вашу философию... Да, действуя так круто, мы могли бы спровоцировать ту самую войну, которую хотели предупредить. Свобода откинулся назад, смотря прямо на сына. Он увидел, что поймал наконец-то сына на удочку: в глазах замешательство, рот полураскрыт, поднятая как бы в нерешительности рука - то ли для защиты, то ли для молитвы, то ли для выражения благодарности. - Возможен один компромисс, - сказал Комиссар. - Какой? - вопрос Яна был едва слышен. - Растум. "Е" Эридана 2. - Новая планета? - Ян резко вскинул голову. - Но... - Если бы наиболее недовольные конституционалисты покинули Землю добровольно, сделав необходимые приготовления относительно замены персонала и т.д., исчезла бы необходимость давления. После этого, в свое время мы бы снова вернулись к школьному вопросу и решили бы его в пользу ваших единомышленников, оставшихся на Земле, но и без ущерба для себя. И даже если б мы не сделали этого, вы бы все равно отделались от нас. А мы отделались бы от наиболее упрямых элементов вашей оппозиции. Успешные ваши действия принесли бы славу все Комиссии, подтолкнули бы нас в задницу к исследованию космоса и, таким образом, вполне заслужили бы нашу поддержку и поощрение. Что же касается необходимых для этого немалых расходов, - вы располагаете ценным имуществом, которое невозможно будет взять с собой, так что, продав его, вы сможете достать финансы для осуществления этого проекта. В истории много таких примеров. Массачусетс, Мэриленд, Пенсильвания - пользовались поддержкой правительства, хотя оно было враждебным к провозглашенным в этих штатах идеалам и стремилось избавиться от идеалистов. Почему бы нам не повторить этот спектакль? - Но двадцать световых лет, - прошептал Ян. - Мы больше никогда не увидим Землю. - Да, вам придется пожертвовать многим, - согласился Свобода. - Но взамен вы избежите риска быть физически уничтоженными или поглощенными моими дьявольскими планами. Он пожал плечами: - Конечно, если твой морской дом, обогреваемый лучистой энергией, более важен, чем твоя философия, тогда непременно оставайся дома. Ян тряхнул головой, словно его опять ударили. - Мне надо об этом подумать, - пробормотал он. - Посоветуйся с Вульфом, - сказал Свобода. - Он знает о моем предложении, тем более, что эту идею он же сам мне и подсунул. - Что?! - глаза, точно такие же, как у Бернис, выразили неподдельное удивление. - Я же тебе уже говорил, что Вульф - это не какой-нибудь пожиратель огня, - рассмеялся Свобода. - Я предполагаю, что он взвесил возможность ниспровержения правительства и сделал для этого кое-какие предварительные приготовления. Но мне кажется, это никогда не было его самоцелью. Он просто хотел показать товар лицом, делая это для тех, чей энтузиазм было необходимо подхлестнуть. Он стремился занять позицию, выгодную для торга... чтобы заставить нас послать вас на Растум. Он увидел, что его слова произвели нужный ему эффект. Узнав о том, что сам Вульф, руководитель, позволял себе закулисные действия, Ян будет меньше опасаться подвоха в любом достигнутом конечном соглашении. - Мне придется поговорить с ним, - Ян встал. Его охватила внезапная дрожь. - Со всеми поговорить. Нам нужно будет подумать... До свидания. Он повернулся и, спотыкаясь, пошел к двери. - До свидания, мой мальчик, - сказал Свобода. Он сомневался, что Ян его услышал. Дверь закрылась. Свобода долго сидел, не двигаясь. Сигарета, зажатая между кончиками пальцев, сгорела до самого конца и обожгла его. Он выругался, бросил ее в пепельницу-аннигилятор и с трудом поднялся. Разбитая нога снова начала дьявольски болеть. Айязу скользнул вокруг стола. Свобода оперся о его руку, словно о ствол дерева, и зашагал к прозрачной стене, чтобы увидеть сверкание океана. - Ваш сын вернется, да? - спросил Айязу. - Не думаю. - Вы хотите, чтобы они улетели на ту планету? - Да, так оно и будет. За годы работы я хорошо изучил свой аппарат. Солнце снаружи было бледным, но его свет ослепил Свободу, и он потер глаза кулаком. Потом сказал вслух ясным, но раздражающе нетвердым голосом: - Старик Чернильный был человеком в определенном смысле образованным. Он, бывало, заявлял, что главная аксиома в человеческой геометрии, - это то, что прямая не является кратчайшим расстоянием между двумя точками. Фактически прямых линий вообще не существует. Я понял, что он был прав. - Это вы про свой план, сэр? - в голосе Айязу слышалось больше участия, чем разумного интереса. - Угу. Книги Энкера, а также мой собственный здравый смысл подсказали мне, что в обозримом будущем у Земли нет никаких надежд. Может быть, через тысячу лет, когда разрушение остановит упадок, что-то и начнет здесь развиваться, но моему сыну от этого будет мало пользы. Мне бы хотелось, чтобы он унес отсюда ноги, пока еще есть время. В новый мир, чтобы начать все сначала. Но нельзя же было отправлять его одного. Нужно было сделать так, чтобы там образовалась колония. А колонисты должны быть людьми здоровыми, независимыми, талантливыми, и изъявить собственную волю для полета туда: люди другого типа там просто не выжили бы. Я готов был бы держать пари, что планета, пригодная к заселению, будет обнаружена, но я не мог поручиться, что она будет очень гостеприимной... Мог возникнуть вопрос: почему эти люди должны были покинуть Землю? Ведь цивилизация загнила еще не настолько, чтобы не оставить им шанса с успехом позаботиться о себе и здесь, на Земле. Поэтому необходимо было создать на Земле препятствие, которое не смогли бы преодолеть ни сила, ни разум. Каким должно было быть это препятствие? Так вот, в самой природе конфликтов между различными культурами заложена их неразрешимость. Когда сталкиваются две аксиомы, логика бессильна. Поэтому я основал внутри федерации конкурентное общество. Это было несложно. Здесь, в Северной Америке, умирающая культура совсем недавно пыталась отстоять свои права с помощью восстания, но потерпела поражение, и все-таки она еще была жива. Необходимо было придать ей новый дух и указать новое направление. За основу я взял философию Энкера. А в качестве исполнителя привлек Лэада, блестящего актера, у которого были хорошие мозги, но не было совести. Он обходился мне недешево, но был человеком преданным, поскольку я дал ему ясно понять, что с ним случилось бы, если бы он попробовал таковым не быть. Когда он сделал то, что от него требовалось, я отправил его на пенсию - с другим лицом, с другим именем и с щедрым содержанием. Четыре года тому назад он умер от пьянства. Конечно, всегда существовали подозрения, что именно я убил Лэада. Это была первая раздражающая рана, за ней последовали и другие. Свобода помнил, как его сын в ярости ушел из дома и не вернулся. Он вздохнул. Невозможно было предвидеть все до мелочей. Может быть, хоть внуки Бернис вырастут свободными, если их не поглотит Растум. - В конце концов, - продолжал он, - мои конституционалисты оказались благодаря моим стараниям в таком положении, что их же собственный хитрец Вульф вынужден был попытаться заставить меня помочь им эмигрировать. Я думаю, теперь главное позади. Мы с тобой перевалили через гору и теперь можем спокойно смотреть, как наш вагон катится вниз по склону. А у подножия этой горы - звезды. - Поедемте на юг, - неловко предложил Айязу. - Там вы сможете смотреть на его новое солнце. - Я думаю, что меня уже не будет в живых, когда он доберется туда, - сказал Свобода. Он пожевал губу, затем выпрямился и заковылял прочь от окна. - Пойдем. Нанесем визит какому-нибудь коллеге Комиссару и нахамим ему. Ч А С Т Ь 2. Г О Р Я Щ И Й М О С Т 1. Послание было электронным голосом, самой мощной сжато-излучаемой коротковолновой трансмиссией, которая была в распоряжении людей. Математики и инженеры сделали как можно более точные расчеты, чтобы она пошла в нужном направлении. Несмотря на это, можно было лишь надеяться, что карандаш, блуждающий по карте звездного неба, наконец, укажет точную цель. Ведь расстояния на этой карте измерялись световыми неделями, и малейшая ошибка могла привести к чудовищным отклонениям. Однако, случилось так, что попытка оказалась удачной. Офицер связи Анастас Мардикян смонтировал свой приемник после того, как прекратилось ускорение, - нечто огромное, окружившее флагмансий корабль "Скиталец" наподобие паутины, в которую попала муха. Затем он настроил его на широкий диапазон и, словно надеясь на что-то, оставил его включенным. Радиоволна прошла сквозь него, слабая и призрачная, в результате дисперсии, дважды увеличенная в длину, согласно эффекту Доплера, разбитая космическими шумами. Хитроумная система фильтров и усилителей смогла добиться лишь того, что эта волна стала едва различимой. Но этого было достаточно. Мардикян помчался на капитанский мостик. Он был молод, и за несколько месяцев триумф первого космического путешествия для него еще не утратил своего блеска. - Сэр, - крикнул он. - Сигнал... Только я повернул ручку... сигнал с Земли! Капитан флотилии Джошуа Коффин вздрогнул. Поскольку они находились в невесомости, это движение сбросило его с палубы. Он мастерски вернулся в прежнее положение, овладел собой и строго сказал: - Если вы до сих пор не запомнили правила внутреннего распорядка, то неделя, проведенная в одиночной камере, возможно, даст вам шанс заучить их наизусть. - Я... но, сэр, - Мардикян замолчал. Его униформа отбрасывала на металл и пластик причудливые радужные тени. Коффин был единственным из членов экипажа, кто остался верен черному мундиру звездолетчика, давно вышедшему из моды. - Но, сэр, - опять начал Мардикян, - весточка с Земли! - Только дежурный офицер имеет право заходить на мостик без разрешения, - напомнил ему Коффин. - Если вам требуется что-то срочно сообщить, в вашем распоряжении имеется интерком. - Я думал... - придушенно начал Мардикян. Он замолчал, затем, наконец, с трудом овладев собой, сказал: - Извините, сэр, - и в глазах у него сверкал гнев. Коффин некоторое время спокойно висел, разглядывая смуглого юношу в сверкающем костюме. Забудь про это, сказал он сам себе. Времена меняются. Как звездолетчик, он вполне хорош для своего времени - такой же легкомысленный, суеверный и болтливый, как и все остальные. К тому же болтают они между собой на языках, которых я не понимаю. Однако, хорошо еще, что хоть какие-то рекруты есть, и, дай бог, будут, пока я жив. Холимайер, дежурный офицер, был высокий белобрысый уроженец Ланкашира, но глаза у него были чисто азиатские. Все трое молчали, слышалось только тяжелое дыхание Мардикяна. Звезды заполнили находившуюся на носу корабля обзорную рубку, теснясь в тяжелой ночной тьме. Коффин вздохнул. - Так и быть, - сказал он. - На этот раз я вас прощаю. В конце концов, думал он, послание с Земли действительно было событием. Радио еще работало, когда они были между Солнцем и Альфой Центавра, но этого удалось достичь только с помощью очень сложного специального оборудования. Указать местонахождение горстки кораблей, движущихся с полусветовой скоростью, и сделать это настолько точно, что даже сравнительно маленький приемник Мардикяна смог поймать волну, - да, у парня была довольно уважительная причина для телячьей радости. - Что это был за сигнал? - осведомился Коффин. Он полагал, что это всего лишь текущая служебная трансляция, контрольный сигнал, посланный для того, чтобы через много лет инженеры совсем другого поколения могли поинтересоваться у возвратившегося флота, принимали ли они эту передачу. Если, конечно, к тому времени на Земле еще останутся инженеры. Но вместо того, чтобы подтвердить его мысль, Мардикян выпалил: - Старый Свобода умер. Новым Комиссаром Психологии назначен Томас... Томсон... было плохо слышно... но, короче, он вроде бы симпатизирует конституционалистам. Он аннулировал Декрет об образовании, обещал с большим уважением относиться к провинциальным нравам... Идите, послушайте сами, сэр! Сам того не желая, Коффин присвистнул. - Но ведь именно поэтому и должна была быть основана колония на Эридане, - сказал он. В тишине рубки его слова прозвучали уныло и глупо. Холимайер сказал, произнося слова с каким-то не свойственным англичанину присвистом, который Коффин ненавидел, потому что он напоминал ему шипение змея в некогда благородном саду: - По-видимому, теперь необходимость в основании этой колонии отпала. Но каким образом мы сможем посоветоваться с тремя тысячами будущих колонистов, погруженных в глубокий сон? - А разве мы должны это делать? - Коффин не знал, почему - еще не знал - но он чувствовал, что мозг цепенеет от страха. - Мы взялись доставить их на Растум. Не получив с Земли никаких точных приказаний, имеем ли мы право даже на то, чтобы допустить хотя бы мысль об изменении планов... тем более, что провести общее голосование невозможно? Лучше всего, во избежание возможных неприятностей, даже не упоминать... Он внезапно замолчал. Лицо Мардикяна превратилось в маску страха. - Но, сэр!... - проблеял связист. Коффина забил озноб. - Вы уже проболтались? - спросил он. - Да, - прошептал Мардикян. - Я встретил Конрада Де Смета, он перешел на наш корабль, чтобы взять какие-то запчасти, и - я никогда не думал... - Уж это точно! - прорычал Коффин. 2. Во флотилии было пятнадцать кораблей - более половины всех звездолетов, которыми располагало человечество. Пересечь часть парсеков до "Е" Эридана и вернуться обратно они могли не раньше, чем через 82 земных года. Но правительство не обращало на это внимания. Оно даже обеспечило речи и музыку при отправке колонистов. После чего, думал Коффин, оно, без сомнения, ухмыльнулось и возблагодарило своих многочисленных языческих богов за то, что с этим делом было, наконец-то, покончено. - Но теперь, - пробормотал он, - это не так. Он праздно сидел в общем зале "Скитальца, ожидая начала конференции. Строгость окружавших его стен нарушалась несколькими картинами. Коффин прежде настаивал, чтобы на стены ничего не вешали (кому было интересно разглядывать, например, фотографию лодки, в которой маленький Джошуа катался по массачусетскому заливу сияющим летом?), но даже теоретически практически абсолютная власть капитана флотилии имела границы. По крайней мере, они хоть не догадались навешать здесь непристойные изображения девиц с голыми задницами. Хотя, если признаться честно, он не был уверен, что не предпочел бы подобные плакаты тем, что были перед ним: мазки кистью по рисовой бумаге, какое-то подобие дерева, классическая идеограмма... Он решительно не понимал новое поколение. Шкипер "Скитальца", Нильс Киви, олицетворял для Коффина дыхание Земли: маленький, энергичный финн вместе с Коффином побывал на "Е" Эридана во время первого полета туда. Их нельзя было назвать друзьями, поскольку у адмирала вообще не было близких людей, но молодость их прошла в одно и то же десятилетие. "Фактически, - подумал Коффин, - большинство из нас, звездолетчиков, - анахронизмы. Только Голдберг, Ямато или Перейра, ну, может быть, еще несколько человек из тех, что летят сейчас с нами, не стали бы делать удивленные глаза, упомяни я об умершем артисте или спой я старую песню. Но они сейчас в глубоком сне. Мы отстоим сейчас нашу годовую вахту, а потом нас поместят в саркофаги, и возможность поговорить с этими людьми у меня появится только после окончания полета." - Возможно, это было бы забавно, - задумчиво произнес Киви. - Что? - спросил Коффин. - Снова побродить по высокогорьям Америки, половить рыбу в речке Эмперор и разыскать наш старый лагерь, - сказал Киви. - Несмотря на то, что нам пришлось вкалывать и иногда даже с риском для жизни на этом Растуме, все-таки бывали у нас и там приятные минуты. Коффина поразило, что Киви думал почти о том же, что и он. - Да, - согласился адмирал, вспоминая странные дикие рассветы на краю расселины. - Это были прекрасные пять лет. Киви вздохнул: - На этот раз все иначе, - сказал он. - Возможно, мне не захочется туда возвращаться. Тогда мы были первооткрывателями, мы ходили там, где до нас не ступала человеческая нога. Колонисты полны надежд. Мы для них - лишь транспортники. Коффин пожал плечами. Он и раньше слышал подобные жалобы, еще до отправки, и потом, во время полета, они тоже были нередки. Люди, которым, как здесь, приходится подолгу находиться вместе, должны научиться терпеливо выносить однообразие друг друга. - Мы должны принимать то, что нам дали, и быть благодарны, - заметил он. - На этот раз, - сказал Киви, - меня мучает беспокойство: а вдруг я вернусь домой и обнаружу, что моей профессии более не существует? Никаких космических полетов. Если это случится, то я отказываюсь выражать благодарность. - Прости его, Господи, - попросил Коффин своего бога, который редко прощал. - Тяжело видеть, как основа твоей жизни разъедается коррозией. Глаза Киви внезапно загорелись, но это была лишь короткая вспышка. - Конечно, - сказал он, - если мы действительно откажемся от этого полета и отправимся немедленно домой, мы еще можем успеть. Может быть, тогда еще будет организовано несколько экспедиций к новым звездам, и нам удастся попасть в их списки. Коффин весь напрягся. Он вновь не мог понять, почему на него опять нашло: на сей раз - злость. - Я не позволю никакого предательства по отношению к задаче, которую мы обязались выполнить, - отрезал он. - Ой, да бросьте вы, - сказал Киви. - Подойдем к этому вопросу с рациональной точки зрения. - Я не знаю, что за причина заставила вас взяться за этот противный круиз. У вас достаточно высокое звание, чтобы аннулировать соглашение, кроме вас, никто не имеет на это права. Но вы, так же, как и я, помешаны на исследованиях. Если б Земле не было до нас дела, она не побеспокоилась бы, чтобы пригласить нас обратно. Так пользуйтесь случаем, пока есть возможность, - ответ адмирала Киви предупредил, взглянув на настенные часы: - пора начинать конференцию. Он включил межкорабельный коммутатор. Телевизионная панель ожила, разделенная на четырнадцать секций, по одной на каждый сопровождающий корабль. Из каждой секции смотрели одно или два лица. Команды, которые состояли только из спящих сменных групп или снабженцев, были представлены капитанами своих кораблей. Те же, на борту которых находились колонисты, выдвинули от своего лица, наряду со шкипером, по одному гражданскому представителю. Коффин по очереди вгляделся в каждое изображение. Звездолетчиков он знал. Все они принадлежали к обществу, и даже у тех, кто родился гораздо позднее его, было много с ним общего. Всем им была присуща необходимая минимальная дисциплина мысли и тела, у всех была одна главная мечта, которой подчинялись все остальные мелочи жизни - новые горизонты под новыми солнцами. Однако, они не позволяли себе увлекаться такой поэтикой: слишком много было там работы. Колонисты - это было нечто совсем другое. С ними у Коффина тоже было кое-что общее. Подавляющее большинство из них были уроженцами Северной Америки, они привыкли научно мыслить и так же, как он, не доверяли правительству. Но лишь немногие из конституционалистов проповедывали какую- нибудь религию, а те, кто признавал ее, были католиками, иудеями, буддистами или же вообще иностранцами. Все они были заражены себялюбием, присущим этой эре: в их "Завете" было записано, что личная мораль не подчиняется никаким законам, и что свобода речи не ограничивается, за исключением клеветы. Иногда Коффин думал, что будет рад расстаться с ними. - Все готовы? - начал он. - Хорошо, тогда приступим к делу. Очень жаль, что офицер связи так необдуманно проболтался. Тем самым он растревожил осиное гнездо... - Коффин заметил, что последнее выражение поняли лишь очень немногие. - Он вызвал недовольство, которое угрожает осуществлению всего проекта. Нам придется это обсудить. Конрад Де Смет, колонист с "Разведчика", улыбнулся ужасно раздражающе. - Вы, вероятно, просто скрыли бы от нас этот факт? - спросил он. - Это упростило бы дело, - придушенным голосом ответил Коффин. - Другими словами, - сказал Де Смет, - вы лучше нас самих знаете, чего мы хотим. Именно от такой самонадеянности мы и стремились убежать, покидая Землю. Никто не имеет права скрывать информацию, касающуюся общественных интересов. Низкий голос с призвуком смеха произнес через накидку: - А вы еще обвиняете адмирала Коффина в том, что он якобы молится! Глаза уроженца Новой Англии обратились к ней. Хотя взгляд Коффина не мог проникнуть через бесформенную накидку и маску, скрывающую выведенную из состояния сна женщину. Коффин когда-то встречался с ней на Земле, ее звали Тереза Дилени, проводя совместную подготовку к этой экспедиции. Услышать сейчас ее голос было все равно, что вспомнить бабье лето на поросшей лесом горной вершине сто лет назад. Его губы непроизвольно сложились в подобие улыбки. - Спасибо, - сказал он. - А вы, мистер Де Смет, конечно, знаете, чего хотят спящие колонисты? Разве у вас есть право решать за них? А мы ведь не можем разбудить их, даже взрослых, чтобы проголосовать. Нам всем просто не хватит места. Кроме того, регенераторы не смогут выработать сразу такое количество кислорода. Вот почему мне казалось, что лучше всего было бы никому ничего не говорить, до тех пор, пока мы не прилетим на Растум. Тогда желающие могли бы, я думаю, вернуться обратно вместе с флотилией, - предложил он. - Мы могли бы будить их по нескольку человек за один раз, давать им проголосовать и вновь усыплять, - предложила Тереза Дилени. - Это заняло бы недели, - сказал Коффин. - К тому же вам, как никому другому, должно быть известно, что метаболизм нелегко остановить, но очень просто возбудить. - Если бы вы могли видеть мое лицо, - ответила она, слегка усмехнувшись, - я бы изобразила на нем "Аминь". Мне так надоело возиться с инертным человеческим телом, что - м-да, хорошо еще, что мне пришлось иметь дело только с женщинами и девушками, потому что если б надо было еще делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет целомудрия. Коффин покраснел, тут же прокляв свое смущение, и понадеялся, что она не заметила этого на телеэкране. Зато он заметил, как ухмыльнулся Киви. Проклятый Киви! Молодая колонистка добавила еще одну шутку насчет того, как он должен вести себя в качестве надежного средства от гомосексуальных тенденций. Коффин отчаянно старался найти подходящее слово для своего ответа. У этих людей совершенно отсутствовало чувство стыда. Здесь, в великой ночи Господа, они осмеливаются говорить такие вещи, которые должны были бы вызвать сверкание молний, а ему приходится сидеть и слушать. Киви, наконец, великодушно вмешался: - Как бы там ни было, ваше предложение относительно нескольких человек зараз не имеет смысла. За те недели, что нам для этого потребуется, критический период пройдет. - А что это за период? - послышался женский голос. - Разве вы не знаете? - спросил удивленный Коффин. - Будем считать, что этот период уже наступил, - перебила его Тереза. Вновь, как бывало, Коффин почувствовал восхищение перед ее решительностью. Она прорывалась сквозь всякую чепуху с поспешностью мужчины и с практичностью женщины. - Исходя из этого, Джун, если мы в течение двух месяцев не повернем назад, нам будет лучше лететь на Растум. Итак, голосование исключено. Мы могли бы разбудить несколько человек, но и тех, что уже приведены в сознание, можно рассматривать как вполне достаточный статистический образец. Коффин кивнул. Она имела в виду пятерых женщин на своем корабле, которые несли очередную годовую вахту, наблюдая за состоянием 295 человек, жизненные процессы которых были временно приостановлены. За все время путешествия только 120 человек не будут подвергаться повторной стимуляции, чтобы отстоять свою вахту: эти сто двадцать человек - дети. Таким же было соотношение и на девяти других кораблях, на борту которых имелись колонисты. Общее число членов экипажей достигало 1620, из которых по очереди дежурило одновременно сорок пять человек. Поэтому будет ли жребий брошен двумя процентами или четырьмя-пятью, не было так уж важно. - Давайте еще раз вспомним, что это было за послание, - сказал Коффин. - Декрет об образовании, который противостоял вашему конституционалистическому образу жизни, отменен. На Земле теперь вы были бы не в худшем положении, чем прежде, но и не в лучшем, хотя в послании содержится намек на дальнейшие уступки в будущем. Вас приглашают вернуться. Это все. Других сообщений не поступало. На мой взгляд, этих данных явно недостаточно для того, чтобы на их основании принять такое ответственное решение. - Продолжение полета - решение гораздо более ответственное, - возразил Де Смет. Он наклонил вперед свою грузную фигуру, пока она не заполнила весь экран. Голос его был жестким и суровым. - Мы были людьми знающими, материально хорошо обеспеченными. Я даже могу взять на себя смелость заявить, что Земля нуждается в нас, особенно тех, кто имеет технические специальности. Согласно вашему же собственному утверждению, Растум - это мрачная и страшная планета. Многим из нас суждено там погибнуть. Почему же нам не вернуться домой, раз есть такая возможность? - Домой, - прошептал кто-то. Это слово ворвалось во внезапную тишину, как звук воды, наливаемой в чашку, и, наконец, оно заполнило ее до краев и выплеснулось наружу. Коффин сидел, прислушиваясь к голосу своего корабля, к шуму генераторов, вентиляторов, регуляторов, и даже в этом звуке ему скоро стала слышаться частая пульсация: "Домой, домой, домой..." А у него дома не было. Отцовскую церквушку снесли и поставили на ее месте восточный храм; леса, где прежде пылал октябрь, вырубили, и вместо них туда протянулось еще одно щупальце города; гавань обнесли забором, чтобы строить там планктонную ферму. Ему остались только холодная надежда неба, да еще корабль. Молодой мужчина сказал, словно обращаясь к самому себе: - У меня там осталась девушка. - А у меня была своя собственная подлодка, - отозвался другой. - Я, бывало, проводил исследования в окрестностях Большого Рифового Барьера, частенько принимая воздушные пузыри за жемчужины, и гонялся за ними, или же просто болтался на поверхности. Вы не можете себе представить, какими голубыми могут быть волны. А на Растуме, говорят, спускаться вниз с горных плато нельзя. - Но в нашем распоряжении была бы целая планета, - возразила Тереза Дилени. Какой-то человек с благородной внешностью ученого ответил на это: - Дорогая моя, может быть, как раз в этом-то вся и беда. Три тысячи человек, включая детей, в совершенной изоляции от всего остального человечества. Можем ли мы надеяться, что нам удастся создать цивилизацию? Или хотя бы поддерживать ту, что есть? - Вся беда, папаша, - сухо сказал офицер рядом с ним, - состоит для тебя в том, что на Растуме нет средневековых манускриптов. - Я согласен признаться в этом, - заявил ученый. - Да, я всегда полагал, что важнее всего научить детей пользоваться своим разумом. Однако, если оказывается возможным сделать это на Земле... В конце концов, много ли шансов на то, что первые первые поколения Растума будут иметь возможность и время на размышления? - Будут ли вообще на Растуме следующие поколения? - Сила тяжести, на 0,25% превышающая земную - боже! Я лишь теперь начинаю это понимать. - Синтетика, год за годом одна синтетика и гидропоника, до тех пор, пока мы не создадим экологию. На Земле хоть иногда перепадали бифштексы. - Моя мама не смогла лететь. Она слишком слаба. Но она заплатила за десятки лет своего сна, отдала все свои сбережения... в надежде, что я вернусь. - Я проектировал небоскребы. А на Растуме, пока я буду жив, вряд ли построят нечто большее, чем бревенчатую избу. - Вы помните, как светит Луна над Большим Каньоном? - А помните Девятую Бетховена в Концертном зале Федерации? - А эту маленькую смешную старую таверну на Среднем уровне, где мы пили пиво и пели немецкие песенки? - А помните? - А помните? Тереза Дидени крикнула, заглушая все голоса: - Именем Энкера! О чем вы думаете-то? Зачем тогда было добровольно лететь? Шум стал умолкать, не сразу, но постепенно и, наконец, Коффин, стукнув кулаком по столу, призвал к порядку. Он посмотрел прямо в глаза Терезы, спрятанные под маской, и сказал: - Благодарю вас, мисс Дилени. Я уже ожидал, что сейчас кто-нибудь даст волю слезам. Одна из девушек действительно всхлипнула под маской. Чарльз Локейбер, представитель колонистов "Курьера", кивнул: - Да, это настоящий удар по нашей целеустремленности. Если б я чувствовал, что этому посланию можно доверять, я сам, возможно, проголосовал бы за возвращение. - Что? - квадратная голова Де Смета вынырнула из плеч. Локейбер печально улыбнулся: - Правительство с каждым годом становилось все деспотичнее, - сказал он. - Оно было не против избавиться от нас навсегда. Но теперь, возможно, оно об этом пожалело, не потому что со временем мы могли превратиться в живую угрозу, а потому, что мы были бы губительным примером - там наверху, на звездном небе. Или просто потому, что мы были бы - и все. Предупреждаю, я не могу ничего утверждать, но, вполне возможно, правительство решило, что мертвые мы безопаснее, и хочет заманить нас в ловушку этим посланием. Для диктаторского режима это вполне характерно. - Из всех фантазий... - задыхаясь, произнес неизвестный женский голос. - Не таких уж безосновательных, как ты, возможно, думаешь, дорогая, - перебила ее Тереза. - Я читала кое-что по истории - я имею в виду не те насквозь процензуированные книжонки, которые сейчас называются учебниками по истории - я не исключаю возможности, что Чарльз прав. Но есть и другая возможность, не менее опасная. Возможно, послание вполне искреннее. Но будет ли оно все еще соответствовать действительности, когда мы вернемся назад? Вспомните, сколько времени это займет. И даже если бы мы могли вернуться к завтрашнему вечеру, где гарантия, что нашим детям или внукам не придется страдать от тех же самых бед, от которых страдали мы, и что у них будет шанс освободиться подобно нам, улетев на другую планету? - Значит, вы голосуете за продолжение полета? - спросил Локейбер. - Да. - Умница, девочка. Я с тобой. Киви поднял руку. Коффин дал ему слово. - Мне кажется, команда тоже имеет право голоса, - сказал он. - Что? - Де Смет побагровел. Некоторое время он не в силах был вымолвить ни одного слова и только издавал какое-то индюшачье кудахтанье, затем, наконец, взял себя в руки и сказал: - Неужели вы всерьез полагаете, что имеете право оставить нас в этом подобии ада, а сами затем вернетесь на Землю? - Откровенно признаться, - улыбнулся Киви, - Я предполагаю, что команда предпочла бы вернуться сразу. Лично я - без всяких сомнений. - Я уже объяснял вам, как недальновидно это было бы с вашей точки зрения, - вмешался Коффин. - Космические полеты всегда были невыгодны с финансовой стороны. Они всегда оставались лишь научными достижениями, открытиями, чем-то нематериальным, если хотите. До тех пор, пока у людей не появится заинтересованность в их использовании, полеты не будут осуществляться. Успешное развитие колонии на Растуме станет стимулом для возрождения космического флота. - Это ваше личное мнение, - сказал Киви. - Я надеюсь, вы не забыли, - сказал молодой мужчина с глубоким сарказмом в голосе, что каждая секунда, которую мы проводим в спорах, означает удаление от дома на сто пятьдесят тысяч километров? - Не дергайся, - успокоил его Локейбер. - Какое бы решение мы ни приняли, все равно твоя девушка превратится в старую каргу еще до того, как ты достигнешь Земли. Де Смет все еще бросался на Киви. - Ты, вшивый извозчик, если ты думаешь, что можешь поступать с нами, как с пешками... Киви в ответ огрызнулся: - Если ты не будешь выбирать выражения, жирный болван, я сейчас приду на твой корабль и запихну тебя в твою же собственную глотку. - К порядку! - воскликнул Коффин. - К порядку! Вторя ему, Тереза крикнула: - Пожалуйста... ради жизни всех нас... разве вы не знаете, где мы находимся? Всего лишь тонкая стенка в несколько сантиметров отделяет нас от пустоты! Пожалуйста, не надо ссориться, иначе мы никогда не увидим больше вообще никакой планеты! Но в ее голосе не слышно было ни слез, ни мольбы. Он был подобен голосу матери, (что было странно для незамужней женщины), и этот голос подействовал на грызущихся мужчин лучше, чем окрик Коффина. Наконец, адмирал флотилии сказал: - Пока достаточно. Все слишком взволнованы, чтобы быть в состоянии принять разумное решение. Прения откладываются на четыре дежурных периода, то есть на шестнадцать часов. Обсудите проблему со своими товарищами по кораблю, выспитесь и представьте согласованное решение на следующем собрании. - Шестнадцать часов? - взвизгнул кто-то. - А вы отдаете себе отчет, какое расстояние это добавит при возвращении? - Ну, вот что, - заявил Коффин. - Всем, кому хочется поспорить, я могу предоставить такую возможность в тюремной камере. Все свободны! Он выключил экран. Киви, немного успокоившийся, доверительно ему улыбнулся. - Такое обещание почти всегда действует успокаивающе, нет? Коффин рванулся из-за стола. - Я ухожу, - сказал он. Собственный голос показался ему грубым и незнакомым. - Займитесь своими делами. Никогда прежде не чувствовал он себя таким одиноким, даже в ту ночь, когда умер отец. "О, великий боже, твой глас являлся Моисею в пустыне, яви же сейчас свою волю". Но бог молчал, и Коффин слепо потянулся к единственному другому источнику помощи, мысль о котором могла прийти ему в голову. 3. Облачившись в скафандр, Коффин на секунду задержался в воздушном шлюзе, прежде чем выйти в открытый космос. Он уже двадцать пять лет как стал звездолетчиком - целая эпоха, если учесть еще время, которое он провел в усыпленном состоянии, но до сих пор так и не привык воспринимать открытое мироздание без чувства благоговейного страха. Бесконечная тьма сверкала и переливалась: везде звезды и звезды, доходящие до яркого водопада Млечного Пути и устремляющиеся дальше, в другие Галактики и группы Галактик, до той границы, где вблизи от Земли рождался свет, который сейчас можно было бы уловить телескопом. Глядя из шлюза вдаль, мимо паутины радиоустановок и мимо других кораблей, Коффин почувствовал себя затерянным в этом огромном абсолютном безмолвии. Но он знал, что на самом деле эта пустота пылала и грохотала от смертоносных энергий, взбалтываемых потоками газа и пыли, более тяжелой, чем планеты, что ее мучили родовые схватки при появлении новых солнц. Вспомнив об этом, он вдруг поймал себя на ужасной мысли: "Я - ничто иное, как я", и под мышками у него выступили темные круги от пота. Такую картину человек мог наблюдать только в пределах Солнечной системы. Полеты с полусветовой скоростью позволяли людям проникать дальше в просторы космоса, но за это пришлось платить дорогой ценой: человеческое сознание часто не выдерживало, оно разрывалось, словно материя, и тогда очередного безумца усыпляли и запихивали в саркофаг. Помрачненный разум вновь рисовал небо, звезды, толпой бегущие навстречу кораблю, который, наконец, погружался в облако доплеровской адской тоски. На траверзе призрачно мерцали созвездия: Коффин вглядывался в темноту. Если смотреть в направлении кормы, Солнце все еще было самой яркой точкой на небе, но приобретало какой-то зловещий красный оттенок, словно оно уже состарилось и словно блудный сын, вернувшись издалека, должен был обнаружить свой дом погребенным под коркой льда. "Кто такой человек, чтобы Ты, Великий Боже, заботился о нем?" Подумав так, Коффин всегда успокаивался. Ведь создатель Солнца сотворил также и эту плоть, атом за атомом, а в самом конце, вероятно, решил, что душа стоит ада. Коффин никогда не понимал, как его коллеги-атеисты могли выносить открытый космос. Итак... Он нацелился на корпус следующего корабля и выстрелил из своего упругого маленького арбалета. Позади магнитной стрелы размотался светлый леер. Коффин проверил его надежность с привычной тщательностью, потом, держась за него, двинулся вперед и вскоре достиг другого корабля. Рывком освободив стрелу, он зарядил арбалет и выстрелил снова. Так он двигался от одного медленно вращавшегося корабля к другому, пока не добрался до "Пионера". Неуклюжие, безобразные очертания "Пионера" напоминали стену, ограждающую звезды. Коффин проплыл мимо ионных труб, которые сейчас были холодными. Их скелетообразная структура выглядела такой хрупкой, что казалось невозможным поверить, будто именно они вышвыривали наружу оголенные атомы с 1/2 С. Чудовищные резервуары громоздились вокруг корабля. Делая скидку на замедление хода, плюс небольшой запас, среднеарифметическое равнялось примерно девять к одному - девять тонн расходуемого топлива на каждую тонну массы, летевшей к "Е" Эридана. На Растуме пройдут месяцы, прежде чем они смогут очистить достаточно реактивного материала для полета домой. Тем временем часть команды, не занятая этим делом, могла бы помочь колонистам устроиться. Если колония будет основываться... Коффин добрался до переднего шлюза и нажал "дверной звонок". Наружная створка открылась, и он проскользнул внутрь. Первый офицер Карамшан встретил его и помог снять скафандр. Другой дежурный офицер нашел какой-то предлог, чтобы не присутствовать на церемонии встречи, потому что однообразие в космосе действовало так же угнетающе, как расстояние и космический холод. - Ах, сэр. Что привело вас к нам? Коффин напустил на себя строгость. Стараясь скрыть смущение, он сказал нарочито грубым тоном: - Мне необходимо видеть мисс Дилени. - Конечно... Но зачем вам было приходить самому? Я имею в виду телесвязь... - Мне нужно встретиться с ней лично! - рявкнул Коффин. - Что? - невольно вырвалось у офицера. Он попятился назад, ожидая взбучки. Коффин не обращал на него внимания. - Положение критическое, - сухо сказал он. - Пожалуйста, вызовите ее по интеркому и подготовьте условия для конфиденциальной беседы. - Почему... почему... да, сэр. Я сейчас. Подождите, пожалуйста, здесь... я имею в виду... да, сэр! - Карамшан бросился вдоль по коридору. Коффин мрачно улыбнулся. Он мог понять смущение этого человека. Установленные им же самим правила, касающиеся женщин, были подобны стали, но сейчас он же сам нарушал их. Вся беда в том, подумал он, что никто не знает, нужны ли эти правила. До сих пор в космических полетах участвовало довольно мало женщин, да и то они летали только в пределах Солнечной системы на отдельных кораблях. Поэтому случая для межзвездного романа еще не представлялось. Тем не менее, казалось само собой разумеющимся, что мужчину, несущего годовую вахту, нельзя было просить, чтобы он не проявлял излишней нежности к спящим колонисткам (или наоборот!). И разве не был процесс приведения в чувство произвольно перемешанных мужчин и женщин потенциально еще более опасным? Коффин, обдумав все это еще перед полетом, пришел к выводу, что наилучшим выходом из этого положения будет гаремоподобное разделение. Мужей и жен должны были разбудить в разное время. Для обычного мужчины мучение - сознавать, что всего лишь в каких-то нескольких метрах от него лежит женщина. Ужасно видеть ее, закрытую накидкой, во время телеконференций (или, может быть, именно маски усугубляли страдания, подталкивая воображение? Кто знал?). Лучше взломать опечатанные двери жилых помещений и холодильных секций, которые скрывали ее. Члены команды, которые несли вахту на женских кораблях, предпочитали возвращаться на свои собственные корабли, чтобы поесть и отдохнуть. Сейчас, в ожидании Терезы, Коффин подумал сам о себе: "Благодари Господа, что он надоумил тебя сделать так, и надейся, что Сатана немногого добьется, когда все будут разбужены на Растуме." Коффин напряг мышцы. "Никакие правила не помогли бы, если бы в нас врезался большой метеорит, - напомнил он сам себе. - А происшедшее еще более опасно, чем даже такое столкновение. Так что плевать, кто что подумает." Вернулся Карамшан и, отдав ему честь, сказал, задыхаясь: - Мисс Дилени встретится с вами, капитан. Сюда, пожалуйста. - Благодарю. Коффин последовал за ним к главному отделению корабля. Ключи от его двери имели только женщины. Но сейчас дверь была открыта настежь. Коффин так поспешно ворвался в нее, что получился перелет, он ударился о дальнюю стенку и отскочил от нее, как пробка. Тереза расхохоталась. Она закрыла дверь и заперла ее на ключ. - Это чтобы не вводить их в искушение, - сказала она. - Несчастные праведники! Прошу, адмирал. Он повернулся, почти боясь этого момента. Ее высокую фигуру скрывал мешковатый комбинезон, но накидки на ней уже не было. На его взгляд женщину нельзя было назвать красавицей: курносый нос, квадратный подбородок, да к тому же возраст, в котором незамужняя женщина уже считается старой девой. Но ему нравилась ее улыбка. - Я... - он не знал, как начать. - Идемте за мной. Она провела его по короткому коридору, выложенному плитками с искусственной гравитацией. - Я предупредила остальных женщин, чтобы они не появлялись. Так что можете не бояться. Они остановились перед дверьми небольшой спальни, отделенной перегородкой. В полет разрешалось брать очень мало личных вещей, но Терезе удалось сделать свою комнату уютной с помощью рисунков, приколотого к стене портрета Шекспира, нескольких томов Энкера и микропроигрывателя. На дисках Коффин прочел имена Баха, Бетховена и Ричарда Штрауса - музыкантов, чьи творения можно было слушать бесконечно. Тереза взялась руками за пиллерс и, кивнув, внезапно посерьезнела. - Так что за дело у вас ко мне, адмирал? Опершись на локти, Коффин сцепил руки замком и, укрыв за ними нижнюю половину лица, неподвижно уставился на свои пальцы. Они непроизвольно сжимались и разжимались. - Я сам хотел бы знать ответ на этот вопрос, - глухо сказал он, с трудом выталкивая из себя фразы. - Я никогда прежде не сталкивался с подобной проблемой. Если бы дело касалось только мужчин, мне кажется, я смог бы справиться с ней. Но сейчас речь идет еще о женщинах и детях. - И поэтому вы хотите знать точку зрения женщины. Оказывается, вы мудрее, чем я думала. Но почему вы обратились именно ко мне? Коффин заставил себя смотреть ей прямо в глаза. - Вы кажетесь мне самой здравомыслящей женщиной из тех, кто сейчас бодрствует. - Неужели? - Тереза рассмеялась. - Комплимент очень лестный, но почему бы вам не произнести его своим парадным твердым голосом и впридачу не посмотреть на меня своим свирепым взглядом? Чувствуйте себя непринужденно, адмирал. Тереза по-петушиному вздернула голову и, повернув ее слегка набок, начала рассматривать Коффина. - У меня к вам тоже есть вопрос. Некоторые из женщин не понимают, в чем заключается спорный вопрос. Я пыталась им объяснить, но ведь я была на Земле всего лишь офицером флота и никогда не отличалась математическими способностями, поэтому, боюсь, я здорово напутала. Вы не могли бы рассказать об этом подоходчивее? - Вы имеете в виду вопрос разновременности? - Некоторые из них называют это "вопросом о невозможности возвращения" - Чепуха! Это всего лишь... Ну, давайте рассмотрим это с такой стороны: удаляясь от Солнца, мы ускорялись при силе тяжести, равной единице. Хотя у нас была возможность набрать большее ускорение, мы боялись это сделать, потому что огромное количество оборудования на борту кораблей было слишком хрупким. Например, холодильные саркофаги могли расплющиться и погубить лежащих внутри людей, если бы мы увеличили ускорение хотя бы в полтора раза. Хорошо. Чтобы достичь максимальной скорости, нам потребовалось около трех месяцев. За это время мы едва покрыли полтора световых месяца расстояния. Теперь нам предстоит лететь с такой скоростью почти сорок лет. (Я имею в виду космическое время. Согласно парадоксу временной относительности, на кораблях флотилии пройдет тридцать пять лет. Но эта разница не ахти какая). В конце нашего путешествия мы будем в течение трех месяцев осуществлять торможение при той же самой силе тяжести, что и в самом начале, и, преодолев последние полтора световых месяца, войдем в систему "Е" Эридана с относительно низкой скоростью. Наша межзвездная орбита была рассчитана с большой тщательностью, но, конечно, в итоге может оказаться, что астрономические общества смогут добавить в свой арсенал еще несколько ошибок. К тому же нам придется маневрировать, выходя на орбиту вокруг Растума, посылать туда и обратно транспортные планетарные суда. Для этого мы везем туда запас реактивной массы, который позволит нам в целом изменить скорость примерно на тысячу километров в секунду, когда мы прибудем к месту назначения. Теперь представьте себе, что, достигнув максимальной скорости, мы решили немедленно поворачивать назад. Нам пришлось бы тормозить все с той же самой силой тяжести. В итоге, к тому времени, когда мы получили бы относительную передышку и смогли бы выйти на финишную прямую к дому, нам оставалось бы до Солнца четверть светового года, а общее время нашего пребывания в космосе составило бы год (космический, конечно). Чтобы преодолеть эти три световых месяца при скорости тысячу километров в секунду, понадобилось бы около семидесяти двух лет. Но согласно разработанному плану, весь круиз, включая год стоянки на Растуме и обратный путь на Землю, должен был занять всего лишь около восьмидесяти трех лет! Таким образом, вполне очевидно, что спорный вопрос заключается во времени. Получается, что фактически мы доберемся до дома быстрее, если будем придерживаться первоначального плана. Критический момент наступает через восемь месяцев полета при максимальной скорости или, что то же самое, через неполных четырнадцать месяцев после старта с Земли. Сейчас до этого критического момента осталась всего пара месяцев. Если мы немедленно повернем назад, нам все равно не добраться до Земли раньше, чем через семьдесят шесть лет. Каждый день промедления прибавляет месяцы к обратному пути. Поэтому неудивительно, что все сгорают от нетерпения! - Понятно, - сказала Тереза. - Те, кто хочет вернуться назад, боятся, что за это добавочное время та Земля, которую они знали, исчезнет, изменится до неузнаваемости. Но неужели они не понимают, что это уже произошло? - Может быть, они боятся это понять, - заметил Коффин. - Вы продолжаете удивлять меня, адмирал, - сказала Тереза, слегка улыбнувшись. - Вы проявляете нечто, похожее на человеческое сочувствие. В какой-то дальней безымянной части сознания Коффина возникла мысль: "Вы тоже проявили немало сострадания, заставив меня чувствовать себя непринужденно от того, что мне пришлось говорить на безопасную отвлеченную тему". Но Коффин не сердился на Терезу за то, что она сознательно сделала это. Теперь он мог сидеть, расслабившись, спокойно смотреть ей в лицо и говорить с ней как с другом. - Меня озадачивает то, - продолжал Коффин, - что вообще нашлись желающие вернуться назад, не говоря уж о таком большом их количестве. Если б мы сию же минуту повернули на Землю, мы сэкономили бы только около семи лет. Почему просто не долететь до Растума, а там уже решить, что делать дальше? - Я думаю, это невозможно, - сказала Тереза. - Видите ли, ни один здравомыслящий человек не имеет желания быть пионером. Проводить исследования - да; колонизировать богатую новую страну с уже известными и сведенными к минимуму опасностями - да; но не рисковать своей жизнью, будущим целой своей расы на такой полной загадок планете, как эта. Проект заселения Растума был результатом неразрешимого конфликта. Но если этого конфликта больше не существует... - Но... вы и Локейбер... Вы ведь высказали предположение, что конфликт по-прежнему есть, что Земля, в лучшем случае, предлагает передышку. - И все же большинство людей предпочитают думать иначе. А почему бы и нет? - Хорошо, - сказал Коффин. - Но я уверен, что многие из тех, кто сейчас находится в саркофагах, согласились бы с вами и проголосовали бы за Растум. Почему бы нам сначала не доставить их туда? Мне кажется. Так было бы более справедливо. А те, кто не хочет остаться, смогут вернуться вместе с флотилией, - закончил предложение Коффин. - Нет, - Тереза носила стрижку, но когда она качала головой, ее волосы взлетали подобно широкой волне, отсвечивая красным деревом. - Я знакома с вашим докладом по Растуму. Горстка людей не выжила бы там. Три тысячи - и то не ахти как много. Каким бы ни было решение, оно должно относиться ко всем. - Я боялся прийти к такому же выводу, - устало сказал Коффин, - но вижу, что это неизбежно. О'кей, но почему они не хотят хотя бы осмотреть Растум, а уж затем проголосовать? Если трусов окажется большинство, они, возможно, поймут, какую берут на себя ответственность, и примут честное решение. - Опять же нет. И я отвечу вам, почему, адмирал, - сказала Тереза. - Я хорошо знаю Конрада де Смета и остальных. Они хорошие люди. Вы неправы, называя их трусами. Но они вполне искренне верят, что благоразумнее будет вернуться. Вероятно, еще не отдавая себе в том отчета, они интуитивно чувствуют, что если мы прилетим на Растум, общее голосование их не поддержит. Я видела многие ваши фотографии, адмирал. Возможно, Растум - планета суровая и опасная, но настолько красивая, что я не могу дождаться момента, когда увижу ее наяву. Там простор, свобода, не отравленный ничем воздух. Мы вспомним там все, что нам было ненавистно на Земле; мы ужаснемся необходимости вновь погрузиться в сон; мы более трезво, чем сейчас, когда уже по горло сыты космосом, оценим ту пропасть времени, которая легла между нами и Землей, и взвесим свои шансы обнаружить там, по возвращении, терпимую ситуацию. Кроме повышенной гравитации, которая не принесет, я думаю, нам излишних хлопот, пока мы не начнем заниматься тяжелым физическим трудом, никакие неудобства Растума не смогут нас испугать. В то же время неудобства космического полета и трудности жизни на Земле все еще будут живы в памяти. Многие изменят свое решение и проголосуют за то, чтобы остаться. Возможно, таких будет большинство. Де Смет это знает. Поэтому он не хочет рисковать. Он боится, что и сам попадется на удочку Растума! Коффин задумчиво пробормотал: - Всего несколько дней торможения - и оставшейся реактивной массы хватит только на то, чтобы вернуться назад, к Солнцу. - Об этом Де Смет тоже знает, - сказала Тереза. - Адмирал, вы вправе принять волевое решение и настоять на нем. Человеку вашего склада это по плечу. Но, может быть, вы забыли о том, как иногда людям хочется - как многие из нас уповают на то, что кто-то или что-то придет и скажет, что вам делать. Решение отправиться на Растум было выстрадано; даже подвергнувшимся жестокому гнету людям трудно расстаться с Землей. Теперь, когда есть возможность исправить прежнее решение, вернуться к безопасности и комфорту - хотя существует несомненный риск, что ко времени нашего возвращения Земля уже будет небезопасной и неудобной - нас вынуждают снова думать над этим вопросом. Это пытка, адмирал! Де Смет и его сторонники люди в определенном смысле сильные. Они заставят нас сделать необратимое и как можно быстрее, просто потому что это вызовет необратимые последствия. Как только мы повернем назад, ситуация выйдет из-под нашего контроля, и можно будет уже ни о чем не думать. Коффин посмотрел на девушку с удивлением. - Но вы, кажется, абсолютно спокойны? - спросил он. - Я сделала свой выбор еще на Земле, - ответила Тереза, - и не вижу причин менять свое решение. - А как остальные женщины? - спросил Коффин, вновь ухватившись за спасительную неисчерпаемую тему. - Большинство, конечно, хотят вернуться, - она сказала это с мягкостью, прикрывавшей осуждение. - Они полетели только потому, что так хотели их мужья. Женщины слишком практичны для того, чтобы их интересовала философия, научные исследования или что-либо еще, кроме их семей. - А вы? - не без ехидства спросил Коффин. Тереза в ответ лишь уныло пожала плечами. - У меня нет семьи, адмирал. В то же время мне кажется... чувство юмора?... всегда позволяло мне относиться к этому вполне спокойно и не делать из этого трагедии. Затем с ответной насмешливостью она спросила: - А вас почему волнуют наши проблемы? - Почему? - он почувствовал, что заикается. - Почему... По-по-потому, что я несу ответственность... - Ах, да. И к тому же вы потратили годы на пропаганду идеи о колонии на Растуме. А потом вы взялись за это неблагодарное дело - командование колониальным флотом; хотя вполне могли бы заниматься своей непосредственной работой - исследованием звезд, на которые еще не ступала нога человека. Должно быть, Растум для вас - глубокий символ... Не бойтесь. Я не буду вдаваться в анализ. Я и сама полагала, что эта колония имеет огромное значение. Если человечество проворонит это шанс, у него, возможно, уже никогда не будет другого. Но фактически это только чистое предположение. Почему это имеет такое большое значение для меня лично, если только не затрагивает какую-то мою внутреннюю основу? Давайте смотреть фактам в лицо, адмирал. Никто из нас не равнодушен к этому вопросу. Нам необходимо, чтобы колония была основана. Тереза сделала паузу, рассмеялась, и щеки ее слегка покраснели. - О, боже, да я просто болтушка, не правда ли? Извините. Давайте вернемся к нашему делу. - Я думаю, - неровным голосом сказал Коффин, - что благодаря вам я теперь понимаю, в чем тут сложность. Тереза села и приготовилась слушать. Коффин уперся ногой в пиллерс, чтобы поддерживать тело в наклонном положении, и начал мягко ударять кулаком правой руки в ладонь левой. - Да, это волнующий вопрос, да поможет нам Бог, - начал он, за его словами постепенно начали вырисовываться контуры какой-то идеи. - Логика здесь совершенно бессильна. Одни так мечтают попасть на Растум и обрести там свободу - или что еще они надеются там найти - что за эту возможность они готовы поставить на карту свою жизнь, жизнь своих жен и детей. Другие отправились в полет неохотно, вступив в конфликт со своим собственным инстинктом самосохранения, и теперь, когда им кажется, что появилась возможность к отступлению, нечто такое, что может послужить для них оправданием, они будут бороться с любым, кто попытается помешать им. Да. Ужасная ситуация. Так или иначе, в ближайшие дни необходимо принять решение. Факты скрыть будет нельзя. Каждый спящий будет разбужен и приведен в нормальное состояние одним из тех, кто сейчас бодрствует. Год за годом известие будет передаваться различным конгломератам звездолетчиков и колонистов. Какое решение ни будет принято - часть из них придет в ярость от того, что это было сделано без их согласия. Нет, ярость - это еще мягко сказано. Куда бы мы ни направились - вперед или назад - мы неминуемо нанесем удар по эмоциональной основе людей. А межзвездное пространство может сломать даже самых сильных духом... Сколько времени пройдет, прежде чем роковое число недовольных, слабаков и психопатов соберется вместе во время очередной вахты? Что тогда произойдет? Ангелы небесные, спасите нас, или мы погибли! Коффин вздохнул. - Извините, - пробормотал он. - Я не должен был... - Давать выход своим чувствам? А почему бы нет? - спокойно сказала Тереза. - Неужели лучше было бы и дальше изображать из себя ледышку, пока в один прекрасный день вам не пришла бы в голову идея застрелиться? - Видите ли, - страдальческим голосом произнес Коффин, - я несу ответственность. Мужчины и женщины, и дети... Но я буду находиться в состоянии сна. Если б я рискнул остаться бодрствовать в течение всего полета, я просто сошел бы с ума: организм не может выдержать этого. Я буду спать и ничего не смогу поделать, но ведь корабли были поручены мне! Коффина охватила дрожь. Тереза взяла обе его руки в свои. В течение долгого времени никто из них не проронил ни слова. 4. Покинув "Пионер", Коффин почувствовал странную опустошенность, словно грудь его была открыта, а сердце и легкие вынуты. Но его ум работал с четкостью машины, и за это он был благодарен Терезе. Она помогла ему разобраться в ситуации. В том, что он узнал, не было ничего утешительного, но, не узнай он этого, - экспедиция была бы обречена на гибель. Или нет? Теперь Коффин был в состоянии хладнокровно взвесить все шансы - и в случае продолжения полета на Растум, и в случае возвращения назад. При любом исходе, до тех пор, пока вероятность выживания не будет измерена в процентах, разногласия будут ужасными. Без сомнения, перевес окажется на чьей-либо стороне, но нет ни малейшего шанса, что капитану не придется вмешаться, хотя этого ему как раз меньше всего хотелось. Но каким образом этого можно было избежать? Продвигаясь к "Скитальцу", Коффин смотрел на паутину радиоантенн, все выраставшую по мере того, как он приближался к кораблю, пока, наконец, она совсем не заслонила искаженный Млечный Путь, который словно запутался в ней. Глядя на эту хрупкую паутину, трудно было поверить, что именно она стала причиной всего этого ада. Перед торможением ее пришлось бы демонтировать. Тут уж никто ничего не смог бы поделать. Но теперь уже было поздно. - Если бы я только знал! Или если б кто-то на Земле - негодяй, добропорядочный глупец или кто бы он ни был, - пославший первое сообщение... если б только он послал бы и другое: - Не обращайте внимания на предыдущий сигнал. Декрет об образовании все еще в силе. Или что-нибудь типа этого. Но нет. Такого не бывает. Человеку всегда приходится самому бороться за свое везение. Коффин вздохнул и, тяжело ступая, вошел в шлюз флагманского корабля. Мардикян помог ему войти, и когда Коффин снял свой заиндевевший скафандр, он увидел, что губы у юноши дрожат. Несколько часов превратились для Мардикяна в годы. На нем была белая медицинская униформа. Чтобы нарушить тягостное молчание, Коффин произнес первую попавшуюся фразу: - Я вижу, вы собираетесь на дежурство у саркофагов. - Да, сэр. Он что-то пробормотал и добавил: - Моя очередь. Пока они складывали скафандр, тот ужасно шуршал, и можно было ничего не говорить. - Скоро нам снова потребуется этанол, адмирал, - вдруг выпалил отчаянным голосом Мардикян. - Зачем? - проворчал Коффин. Он часто мечтал о том, чтобы этот препарат не был обязательным. Ключ от шкафа, где стоял бочонок с этим веществом, был только у одного него. Некоторые командиры позволяли себе во время полетов принимать его небольшими дозами и утверждали, что Коффин просто скрывает свое суеверие, говоря о том, будто в этом таится определенный риск. ( - Какого дьявола что-то может случиться на межзвездной орбите? Единственная причина, почему не все спят, - это то, что автоматы, наблюдающие за спящими, могут перестараться и сделать массаж в больших дозах, чем требуется. Можно и пропустить рюмочку - другую грога, вернувшись с вахты, не так ли? О, да успокойся, успокойся, чертов святоша. Слава богу, что мне не приходилось летать под твоим командованием.) - Фиксаж гаммагенов... и так далее..., сэр, - запинаясь, ответил Мардикян. - Мистер Холмайер... сделает официальную заявку, как всегда. - О'кей, - Коффин посмотрел в лицо радисту, уловил испуг в его глазах и сухо спросил: - Я полагаю, сообщений больше не было? - С Земли? Нет... нет, сэр. Я... я никак не мог предполагать... мы сейчас около зо-з-зоны ограниченного приема... Я думаю, это почти чудо, сэр, что мы поймали сигнал. Конечно, еще раз мы едва бы смогли его принять, - слова Мардикяна постепенно становились все тише. Коффин продолжал пристально смотреть на него. Наконец, он сказал: - Досталось вам от них, да? - Что? - От таких, как Локейбер, которые хотели бы продолжить полет. Им очень хотелось бы, чтобы у вас в свое время хватило ума держать язык за зубами, по крайней мере, до тех пор, пока вы не получили бы указаний от меня. А дpугие, такие, как Де Смет, придерживаются другой точки зрения. Однако, это сомнительное удовольствие - находиться в самом центре грозы, пусть вы и видите ее только на телеэкранах, не так ли? - Так точно, сэр... Коффин отвернулся. Для чего опять мучить парня? Что сделано, того не вернешь. И чем меньше будет тех, кто осознал всю опасность сложившейся ситуации и тем самым подверг себя еще более тяжелому стрессу, тем меньше будет эта опасность. - Избегайте принимать участие в спорах, - приказал Коффин. - А самое главное - не позволяйте себе постоянно думать о случившемся. Ни к чему, кроме нервного срыва, это не приведет. Можете быть свободны. Мардикян, с трудом сдерживая слезы, пошел на корму. Коффин медленно поплыл через все пространство корабля. Судно слегка подрагивало. Время его дежурства еще не наступило, а видеть кого бы то ни было на мостике ему не хотелось. Нужно было бы хоть немного поесть, но при одной мысли об этом навигатор почувствовал приступ тошноты. Уснуть тоже не было бы лишним, но бесполезно было бы и пытаться. Сколько времени он пробыл у Терезы, пока она просветляла его мысли и как могла старалась успокоить его? Пару часов. Через четырнадцать часов или даже раньше он должен будет вновь предстать перед представителями команды и колонистов. А пока вся бодрствующая флотилия бурлила. Коффин устало подумал, что на Земле выбор между возвращением назад и продвижением вперед не подвел бы людей так близко к черте безумия, если б даже дело касалось таких же промежутков времени. Но Земля была давно обжита. Может быть, несколько веков назад, когда горстка неуклюжих парусников с трудом тащилась вперед сквозь необъятные океанские просторы, не будучи уверенной в том, что достигнет какого-нибудь края света, подобные дилеммы тоже существовали. Да, разве матросы Колумба не собирались поднять мятеж? Но даже не изученная и заселенная монстрами, согласно людским суевериям, Земля не казалась такой страшной, как космос, да и каравелла была чем-то гораздо более понятным по сравнению с космическим кораблем. Медикам во все века было известно, насколько быстро утрата стимула внешней среды приводит к галлюцинациям: а ограниченное, стерильное, окруженное вакуумом внутреннее пространство корабля, в котором человек вынужден был находиться месяц за месяцем, начинало оказывать на человеческое сознание такое же воздействие, какое могло бы оказать на него плавание с завязанными глазами в бассейне, наполненном теплой водой. Сознание никогда не подвергалось бы такому быстрому разрушению, какому оно подвергалось среди звезд, если бы человек находился в открытом океане (солнце и луна, ветер и дождь, бесконечное чередование волн, надежда поймать рыбу или увидеть остров). Поэтому бытовало мнение, что к концу года, проведенного на вахте, человек был не совсем в своем уме. Если такому ослабленному сознанию дать истинно неподходящую для размышления тему... Коффин очнулся и с удивлением обнаружил, что забрел к радиорубке. Он открыл дверь и вошел. Это была обычная уютная норка, одна стена которой была занята панелью электронного контроля, переливавшейся разноцветными огоньками, а все остальное пространство заполнено расположенными на полках инструментами, тестерами, запчастями, наполовину собранными для той или иной цели узлами. Флот мог бы обойтись без профессионального радиста: любой звездолетчик легко справился бы с необходимыми элементарными операциями, а каждый офицер имел основательную подготовку по электронике, - но Мардикян был добросовестным, хорошим, полезным техником. Единственной его бедой было, может быть, то, что он был всего лишь человеком. Коффин оттолкнулся и подплыл к главному приемнику. Между катушками медленно вращалась лента, регистрируя все то, что улавливала паутина. Коффин взглянул на укрепленную с помощью зажимов доску. Полчаса назад Мардикян написал на ней: "Сигналов не поступало. С пленки все стер и поставил ее заново, 1530 часов". Может быть, с тех пор?... Коффин щелкнул выключателем. Пленка быстро пробежала через воспроизведение, и Коффин услышал только космические шумы - ничего похожего на какую-то упорядоченную передачу, которая могла бы означать код или речь, и донести до человека какую-то информацию. Если б только... Коффин вдруг застыл. Потом он долго плавал среди аппаратуры, и в его глазах была такая же пустота, как и в ее многочисленных лампах. Только быстрое прерывистое дыхание говорило о том, что он - предмет одушевленный. - О, великий Боже, помоги мне сделать то, что будет справедливо. Но что такое справедливость? Я должен был бы бороться с твоим ангелом, пока не узнал бы, что это такое. Но у меня нет времени. Боже, не гневайся на меня, ведь у меня нет времени. Душевные муки утихли немного, и Коффин принялся за дело. Решение было необходимо принять на собрании через четырнадцать часов. Сигнал, который мог бы оказать влияние на это решение, должен был быть получен прежде, чем оно состоится. Но это не должно случиться ни слишком рано, ни слишком поздно, иначе в обоих случаях результат будет похож на временную отсрочку в вынесении приговора. Каково должно быть содержание этого сигнала? Коффину не нужно было искать текст первого послания. Он отпечатался в его сознании. Приглашение вернуться и обсудить спорные вопросы. Оно должно быть обязательно кратким, сжатым, с минимальным количеством слов: это увеличило бы опасность неправильной его интерпретации. Коффин закрепился в кресле перед тайпером и начал компоновать предложения, вычеркивая одни слова и подбирая другие, опять вычеркивая и начиная снова. Текст должен быть абсолютно правдоподобный. Простое отрицание первого сообщения не годится. Такое послание было бы слишком уж кстати. И подозрение, снова и снова возникающее в сознании во время годовой вахты, могло бы так же губительно повлиять на психику, как и уверенность в предательстве. Поэтому... Поскольку флот приближается сейчас к точке равновременности, надо действовать быстро. - Планы колонизации отменяются. Экспедиции приказано, повторяем, - приказано вернуться на Землю. Декрет об образовании отменен - ( человек, передающий сообщение с Земли, не может быть уверен в том, что первый сигнал достиг цели ), - через должные каналы будет позволено подать прошение о дальнейших уступках. Напоминаем конституционалистам, что их главный долг - предоставить свои знания в распоряжение общества. Может быть, это сгодится? Коффин перечитал то, что у него получилось. Текст не противоречил первому посланию, он только заменил предложение на приказ, как будто кто-то становился все безумнее час от часу ( а ведь образ правительства, в котором царит хаос, не очень привлекателен, не так ли? ) Выражение "должные каналы" намекало на то, что речь на Земле была подконтрольной, и что бюрократия могла восстановить школьную реформу в любое время, когда ей заблагорассудится. Напыщенная заключительная фраза должна была подействовать раздражающе на людей, которые отвернулись от того земного общества, каким оно стало к моменту отлета колонистов. Может быть, можно было бы еще подумать, но... И Коффин закончил работу. Взглянув на время, он с удивлением обнаружил, что прошло целых два часа. Уже? На корабле было очень тихо. Слишком тихо. В голову навигатора вдруг пришла мысль, от которой его бросило в дрожь: в любой момент кто-нибудь мог войти и застать его здесь. Пленка была рассчитана на работу в течение суток, но обычно ее проверяли и стирали с нее ненужные записи через каждые шесть-восемь часов. Коффин решил записать на нее свой голос с таким рассчетом, чтобы сигнал был "принят" через семь часов. Мардикян к тому времени закончит дежурство возле саркофагов, но, вероятно, пойдет еще вздремнуть. Поэтому он не будет проверять пленку раньше, чем перед самым началом собрания. Коффин решил воспользоваться вспомогательным магнитофоном. Он должен был записать свой голос так, чтобы его было абсолютно невозможно узнать. И, естественно, вся запись должна быть очень неразборчивой, с внезапными ослаблениями и усилениями звучания, с огромным количеством помех - с визгом, скрежетом и надтреснутыми голосами звезд. Включая этот модулятор, увеличиваем частоту колебаний и посмотрим, где же тут нужный уровень, какие величины нужны для того, чтобы... - Что вы делаете? Коффин резко повернулся, сердце его тяжело стучало. В проеме двери маячил Мардикян. Когда он увидел, что самозванец - не кто иной, как сам адмирал, в его глазах появились недоумение и испуг. - Что случилось, сэр? - Вы ведь на вахте, - еле слышно проговорил Коффин. - Дежурите возле саркофагов. - Сейчас перерыв для чая, сэр. Я подумал, что я проверю и... - юноша оттолкнулся и вплыл в рубку. В обрамлении измерительных приборов и транзисторов он напомнил Коффину какого-то футуристического святого. Но на смуглом юном лице блестели капельки пота; стекая с него, они маленькими шариками медленно дрейфовали по направлению к вентиляционной решетке. - Убирайся отсюда! - хрипло выдохнул Коффин, и тут же сразу произнес: - Нет, я не то хотел сказать. Оставайтесь на месте! - Но... Адмирал мог поручиться за то, что прочел мысли Мардикяна: "Если старик по воле судьбы ополоумел от космоса, то что же теперь будет с нами?" Вслух же связист сказал: - Да, сэр. Коффин облизнул пересохшие губы: - Все в порядке, - сказал он, - вы вошли слишком неожиданно, а нервы сейчас у всех на пределе. Вот почему я накричал на вас. - Из-з-звините, сэр. - Есть еще кто-нибудь поблизости? - Нет, сэр, все на дежурстве, или... "Я не должен был спрашивать его об этом!" - с опозданием подумал Коффин, увидев, как изменилось лицо Мардикяна. - " Теперь он осознал, что мы с ним наедине". - Все в порядке, сынок, - повторил адмирал, но звук его голоса был похож на звук пилы, вгрызающейся в кость. - У меня возник небольшой план, и я здесь... э.. обдумываю его и... э... - Да, сэр. Конечно. "Успокоить его и удержать, пока дело не будет сделано. Потом увидеть Киви. Пусть принимает на себя ответственность. Я не хочу этого! Я не хочу быть главным шкипером, когда между мной и небом больше никого нет. Это слишком. Это может раздавить человека в лепешку." Загнанный взгляд Мардикяна начал блуждать по комнате. Наконец, он заметил магнитофон и черновики, которые Коффин еще не уничтожил. Воцарилось молчание. - Ну, вот, - сказал, наконец, Коффин. - Теперь вы знаете. - Да, сэр, - голос Мардикяна был еле слышен. - Я собираюсь записать это на ленту приемника. - Б-б... Да, сэр. Успокоить его тут! Ноздри Мардикяна трепетали от ужаса. - Видите ли, - дребезжащим голосом сказал Коффин. - Это должно выглядеть, как на самом деле. Только так можно заставить их опомниться. Получив такое послание, они с еще большим единодушием, чем раньше, будут стремиться попасть на Растум. Что же касается меня, то я буду возражать. Я скажу, что мне приказано повернуть назад, и что я не хочу наживать себе неприятности. Конечно, в конце концов, я позволю уговорить себя продолжить полет, но сделаю это очень неохотно. Так что никто не заподозрить меня в обмане. Мардикян беззвучно шевелил губами. Коффин видел, что он близок к истерике. - Это необходимо, - сказал адмирал и упрекнул себя в излишней суровости тона. Хотя, возможно, этого юношу не смог бы убедить даже самый искусный оратор. Откуда человеку, не такому закаленному, как он сам, знать, что такое нервный стресс? - Мы должны держать это в секрете, вы и я, иначе... Нет, что толку было говорить? По причине собственной неопытности Мардикяну было гораздо легче поверить в то, что какой-то человек, - в данном случае Коффин, - свихнулся, чем осмыслить постепенное разрушение человеческой психики в результате месяцев одиночества и расстройства. - Да, сэр, - прошептал Мардикян. - Конечно, сэр. "Даже если он понял то, что от него требуется, - подумал Коффин, - он может проговориться во сне. Или я сам проговорюсь." Но тут же он вспомнил, что из всей флотилии один адмирал обладал привилегией иметь совершенно отдельную комнату. Он тщательно разложил по полкам все приборы, которыми пользовался, и оглянулся. Мардикян попятился назад, выпучив глаза. - Нет, - прошептал связист. - Нет. Пожалуйста. Он уже готов был закричать, но не успел. Коффин ребром ладони ударил его по шее. Мардикян согнулся пополам, и Коффин, сжав его ногами и одной рукой, кулаком другой руки нанес ему несколько быстрых ударов в солнечное сплетение. Мардикян осел в воздухе, как человек, идущий ко дну. Коффин быстро протащил его по коридору до помещения медслужбы. Там он открыл бочку со спиртом, отлил немного, добавил гипосульфит и необходимое количество воды, размешал и сделал инъекцию. Хорошо еще, что во всем флоте не было ни одного профессионального психиатра. Если с кем-то случался срыв, то его просто усыпляли и держали в таком состоянии до возвращения на Землю и отправки в больницу. Коффин проволок парня почти до самого шлюза и крикнул. С капитанского мостика появился Холимайер. - Он начал бредить, а потом набросился на меня, - пропыхтел адмирал. - Пришлось дать ему отпор. Мардикяна привели в сознание для контроля, но поскольку он лишь бессвязно что-то бормотал, ему дали снотворное. Двоим было поручено уложить его в саркофаг. Коффин сказал, что должен проверить, не повредил ли офицер связи какое-нибудь оборудование, и с этими словами вернулся в радиорубку. 5. Тереза Дилени ждала его. Она ничего не сказала, а прямо повела капитана в свою комнату. - Итак, - сказал Коффин, и у него перехватило дыхание, - согласно единодушно принятому решению, мы продолжаем путь к Растуму. Разве вы не рады? - Я была рада, - спокойно ответила девушка, - до настоящего момента, когда увидела, что вы расстроены. Я сомневаюсь, что вы действительно беспокоитесь по поводу возможных неприятностей на Земле. Вы имеете полное право не подчиняться подобным приказам, если обстоятельства служат для этого оправданием. Так в чем же дело? Коффин уставился в пространство позади нее. - Я не должен был сюда приходить, - сказал он. - Но мне необходимо с кем-нибудь поговорить, а понять меня можете только вы. Согласны ли вы уделить мне несколько минут? Больше я вас не потревожу. - До тех пор, пока мы не прилетим на Растум? - улыбка Терезы выражала сочувствие. - И к тому же вы не доставляете мне никакого беспокойства. Выждав немного, она спросила: - Что вы хотели мне сказать, адмирал? Коффин все рассказал ей в коротких и жестких выражениях. Девушка слегка побледнела. - Малыш был действительно мертвецки пьян, а они даже не знали об этом, проводя процедуру усыпления? - спросила она. - Это ужасный риск. Он может умереть. - Я знаю, - сказал Коффин, закрыв глаза. Тереза опустила руку ему на плечо: - Я считаю, что вы сделали единственно возможное, - мягко сказала она. - И если даже существовал какой-то лучший выход, у вас не было времени, чтобы его обдумать. Закрыв лицо ладонью и отвернувшись от Терезы, Коффин тихо произнес: - Если вы не донесете на меня, а я знаю, что вы этого не сделаете, значит, вы тоже нарушите один из своих собственных принципов: полная информация, свободное обсуждение и решение. Не так ли? Тереза вздохнула: - Наверное, так. Но разве принципы не имеют определенных границ? Если утверждать это, то как можно проповедовать свободу воли, доброту, гуманизм...? - Я не должен был говорить вам об этом. - Я рада, что вы сказали. Затем с внезапным оживлением, словно тоже стараясь убежать от какой-то мысли, Тереза проговорила: - Если Мардикян останется жив, как мы с вами надеемся, правда станет известна, когда флот вернется на Землю. Поэтому нам придется придумать для вас какое-то оправдание. Или вы сошлетесь на необходимость? - Не имеет значения, - адмирал поднял голову, его голос обрел обычную твердость. - Я не собираюсь всю жизнь уклоняться от ответственности. Пусть они через восемьдесят лет решат так, как им захочется. Я к тому времени уже буду осужден. - Что? - девушка сделала шаг назад, возможно, для того, чтобы лучше видеть осунувшееся лицо Коффина. - Не хотите ли вы сказать, что останетесь на Растуме? Но это совсем не обязательно! Мы можем... - Лжец... чем-то похож на убийцу... Я не достоин быть командиром корабля, - у Коффина перехватило дыхание. - Да и в конце концов космических полетов, возможно, больше не будет, а зачем мне еще возвращаться домой? Коффин рывком высвободился из-под руки Терезы и пошел к двери. Она смотрела ему вслед. Может быть, проводить его? Нет, ключ остался в замке, вделанном в переборку. Поэтому никакого повода, чтобы последовать за ним, у нее нет. - Ты не одинок, Джошуа, - хотела крикнуть Тереза. - Рядом с тобой - все мы. Время всегда подобно мосту, горящему у нас за спиной. and1