16.06.1991. 02 час. 30 мин. Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв.7 Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа... проходной двор... еще подворотня... через забор... подво... Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы -- скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?"-- тут же спросил низкий голос. "За мной гонятся солдаты,-- сказал я.-- Впустите, пожалуйста". Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали -- без особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!"-- закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы? Вроде бы не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На крик побежали. "Брать живым!"-- начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал... На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе. -- Вы ранены? Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем. -- Нет, я цел,-- сказал я.-- Спасибо. Вы меня спасли. -- Похоже, вы удирали от них по канализации,-- сказал он, потянув носом. -- Хуже. Я прятался в отстойнике. -- Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет -- окно выходит во двор. Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму. -- Перекусить?-- предложил он. -- Если можно. -- Можно. Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина. -- Мяса я не ем,-- сказал он.-- Поэтому не держу. Так что не обессудьте... -- О, господи,-- только и смог сказать я. Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею -- не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил: -- Значит, вы были у отстойников? -- Да,-- сказал я, помедлив. -- И вы... видели? -- Да. Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху. -- Значит, все это правда... Он налил вино в стаканы. -- До часу ночи еще было что-то слышно,-- он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс".-- Еще что-то пробивалось. А с часу... Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны... Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была -- на эти фургоны... -- Пейте,-- сказал он.-- И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно... -- Партия...-- пробормотал я и в два глотка опустошил стакан.-- Партия... Ах, суки... -- Жена на курорте,-- сказал он.-- Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально. -- Суки позорные. -- Я бы пошел -- вместо него. Но я не знаю, куда надо идти. -- Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация. -- Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду. -- Не надо. Скорее всего, обойдется. Он покачал головой. -- Они разливали бензин по бутылкам,-- сказал он.-- В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним... -- Можно?-- я кивнул на приемник. -- Да, конечно... На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцаи метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера. -- Эти тоже молчат,-- вздохнул хозяин.-- Наверное, нечего сказать... И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: "Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..." -- Вас как зовут?-- спросил хозяин.-- А то неловко как-то... -- Игорь. -- Хорошее имя,-- похвалил он.-- В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось -- все думают, что он дейч. Говорил ему: смени... -- Не хочет? -- Не хочет, мерзавец. -- Ну и правильно. -- Это сейчас правильно... "Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение..." -- Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие...-- предположил я. -- Скорее всего,-- согласился Герберт.-- Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же... Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник -- черным, рука Герберта -- тоже черной, а бутылка -- прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь... восемь... девять... десять... одинна... И тут врезало. Впрочем, я ожидал большего. Я ждал -- кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе... оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну. В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты -- в небе, невысоко, неподвижно. Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова -- сноп искр... Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу... Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких... на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы -- мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего... пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон -- комната сына, там и ложитесь... Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента... Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал: -- Папка, открой, это я. 16.06.1991. 11 час. Ул. Паулюса, 7/11, кв. 7. Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом... Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом -- не было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда... Щенячья бригада. Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад, всплыло ночное: кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать кукольно-мягкие белые тела... Я рывком сел. Было очень светло. Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную. Герберт лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно спал. Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял с себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны -- и вдруг весь застыл. Полное оцепенение, телесное и умственное... я сидел, держа в руках свои чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал. Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так, переведя дыхание, сказал я в пространство и не знаю кому. Пространство улыбнулось в ответ -- то ли рассеянно, то ли как-то еще. Надо, надо умываться... Я залез под душ и пустил холодную воду. Великое, господа, изобретение -- холодный душ... гениальное изобретение. Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы... Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему, оглянулся: какой гад разыграл? На стене ванной показывала толстый язык нарисованная смешная рожа. Ага. Один-ноль. Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл уже все, что только мог, вон они лежат, мои проигрыши: Командор, девочки, ребята, журналист Валерий, Анжелика Папст, грузинские мальчики, княжна, все -- лежат... А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить -- это я сам. Ну, что же... так тому и быть. Вдруг стало страшно. Давно забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от этого страха мне стало легче. Как будто ощутил опору под ногами... После долгого отсутствия в меня возвращался я сам. Да, сказал я себе тому, который возвращался, да, именно так. Не пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся. Мы понемногу разберемся -- и сам показал язык развеселой морде на стене. 16.06.1991. 12 час. Люблино, ул. Паулюса 7/11, кв. 7 Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну, что... три дня назад началась стрельба, поднялся вой в эфире, прорезались неизвестные радиостанции. Призывали к вооруженному сопротивлению. В названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти туда-то и туда-то, строить баррикады, готовиться... пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но без патронов. Кричали, что нельзя стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах подъехали зулусы и открыли огонь -- сначала поверх голов, а потом уж... но все равно многие успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов пришлось два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы. Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира -- самого горластого. Решили идти в Останкино -- там, по слухам, окопались чешские полки. Везде стреляли, кое-где -- даже из пушек. Казалось, что только у них какое-то затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли и, как бы это правильно сказать... рассеялись. Остались вот они и еще двое, но эти потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о боях, о баррикадах, о сожженных танах. На другой день добыли автомат: в подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак, что можно дивизию спрятать, и никто не найдет. Ночью опять начались перестрелки, непонятно, между кем и кем. Забросали бензиновыми бомбами армейский грузовик. А в полночь по официальному радио объявили: восстание подавлено, обанкротившееся правительство арестовано, партия берет власть непосредственно. Ну, а потом... видели, да? Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все время не попалось ни одного убитого солдата и ни одного сгоревшего танка. Убитых штатских -- да, видели. А вот солдат... Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже, что из нас сделали клоунов. Выходит, мы воевали за партию? Я слушал и кивал. Герберт в полном отчаянии метался по комнате. Потом остановился и ткнул пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы, Игла все еще дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я, не все ведь в восторге от такого поворота событий. Вот я, например... и другие. А кто вы, Игорь?-- спросил Герберт совсем другим голосом. Я поручик егерских войск Сибирской армии, сказал я. Мальчишки уставились на меня круглыми глазами, у девочек одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас чуял, сказал Герберт. И какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого, сказал я. Мы должны были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча не состоится... мою же группу провалили, я скрываюсь... От гепо? Возможно, что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел на кухню. Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него неимоверно, а что вы думаете по поводу всего происходящего? Я помолчал. Они ждали. Я маловато знаю, чтобы делать серьезные выводы, сказал я. Все равно, гнул свое Сашка, маловато -- но больше, чем мы. Да?-- я почесал затылок. Скажите хоть, на чьей вы стороне! Нет, не так: на чьей стороне Сибирь? Ну, ребята, сказал я, Сибирь большая... Наткнулся на его взгляд и махнул рукой: ладно. Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна: такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры -- и не пили вино, как воду? Ха! -- Давайте попробуем,-- сказал я.-- Попробуем разобраться. Ну, начнем с того известного факта, что в Москве сплелись интересы по крайней мере десятка... м-м... носителей этих интересов. Носителей... да. Хорошее определение. Перечисляю: правительства Японии и Союза Наций, правительство Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к тому всякого рода патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей... И вот все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же помните: правительство Тихонова побило национал-социалистов и пришло к власти, пообещав добиться воссоединения России с Сибирью. На том же держится правительство Толстого. Японцам безумно выгодно ослабление Рейха, они спят и видят, как Россия поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет, они тут же начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений между Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь, хочет выгодно сбыть с рук Британию, ему хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным правительством. НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией только в том случае, если на Сибирь будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности... создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха... не знаю, трудно сказать. Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националитов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. "Мы -- азиаты..." -- ну, и так далее. Есть и проамериканские, так сказать, в благодарность за прошлое -- а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры -- но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас -- почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой -- не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири... Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое -- я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал... Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки -- за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице -- я думал, столкнут, нет -- дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне -- той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что это: здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке -- уже было, недавно... но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот -- я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске. Зольдат?-- спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт. Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал -- кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо. -- Он сказал, что на стадион заезжать не будем,-- сказал Герберт. Я кивнул. -- Вы поняли, что это значит?-- с ужасом спросил он. -- Молчатье!-- приказал офицер. -- Прорвемся,-- сказал я. Освободить руки от веревочных пут было не так трудно -- это вам не наручники. С наручниками приходилось возиться по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение. -- Куда нас везут, как по-вашему?-- шепотом спросил я у Герберта. -- В котлован,-- сразу же ответил он.-- Говорят, там вчера уже расстреливали. -- Какая туда дорога и сколько ехать? -- Дорога по полям... грунтовка... ехать минут десять... вот мы на нее сворачиваем. Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях. -- Хорошо,- сказал я.-- Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря... 16.06.1991. 17 час. Турбаза "Тушино-Центр". -- Сигарету...-- прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки. -- Ну?-- нетерпеливо выдохнул Сашка. -- Нашел,- сказал я.-- Открыл. Пусто. -- Пусто?-- не поверил он.-- Как -- пусто? -- Абсолютно,-- сказал я. Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы. -- Спасибо,-- кивнул я. -- Там пусто,-- сказал Сашка. Алик с невыразимой обидой уставился на меня. -- Как же так? Вы же говорили -- никто не откроет... -- Если не знает ключа -- то да. Значит... значит... Парни, это значит только одно -- еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку -- иначе он не стал бы выгребать все. Так что... -- Это хорошо,-- сказал Сашка.-- Но нам-то что теперь делать? -- Подумаем,-- сказал я. Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж. -- Но как же?-- не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу. -- Надо подумать,-- повторил я.-- Пошли в машину. Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу. -- Нашли?-- нервно спросил он. -- Пустой,-- сказал я.-- Опоздали. Он вопросительно поднял брови. -- Один из моих парней уцелел,-- сказал я.-- Думаю, что это его рук дело. Больше некому. -- Ясно... Что ж, так, может быть... У нас все спокойно,-- резко переключаясь, четко отрапортовал он.-- Один раз мимо проехал панцерваген, затормозил, но не остановился. -- Вам идет офицерская форма,-- сказал я. -- У нас в роду были офицеры,-- сказал Герберт.-- Был даже генерал. Генерал Линевич, не слышали? Русско-японская. -- Не помню... Один мой дед был польский офицер. Он воевал с Гитлером, но расстреляли его большевики. Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы. Мой отец был на сборах, когда начался офицерский мятеж шестьдесят первого года. Не знаю даже, на чьей стороне он оказался... -- У вас есть дети?-- спросил Герберт. -- Нет. -- Это очень плохо... -- Иной раз мне кажется, что долги моих предков достались мне. И не хочу никого нагружать своими долгами... -- А у меня Сашка. И я не знаю, что делать. -- Надо уходить из города -- Как они могли узнать, что у нас... что дети... -- Телефон. -- То есть? -- Я слышал, что кто-то из девочек звонил родителям. -- О, боже. Какие же сволочи. -- Да уж. -- Слушайте, Игорь!-- бешено зашептал Герберт.-- Надо спрятать детей! Надо спасать детей! -- Спрячешь их, как же... -- В метро! Во внешнее кольцо! -- Я не в том смысле. И внешнее кольцо не подходит -- там-то уж точно будут искать. -- Ну придумайте хоть что-нибудь! -- Они просто не захотят прятаться... если их не убедить, что это засада... -- Я же знал, что вы придумаете. -- Подождите, я еще ничего не придумал... На меня вдруг накатило: нетерпение, раздражение, разочарование во всем на свете -- все вместе. Отвернувшись, я стал одеваться. -- Мы будем стоять тут или поедем дальше?-- напряженным голосом спросил Герберт. -- Поедем,-- сказал я.-- На Черемисовскую...