ГЛАВА 6. Первый же человек, встретившийся Шоорану в стране добрых братьев, заслуживал самого пристального внимания. Несомненно, это был изгой, самый его вид надёжно разрушал басни о сказочной жизни в далёкой стране. Но даже среди изгоев редко можно встретить столь изувеченного человека. На нём не было ни единого целого места, шрамы наползали на шрамы, словно человек был покрыт грубой буро-красной корой. Единственный глаз недобро смотрел из-под вздёрнутого века, вместо другого глаза слезилась покрасневшая воспалённая яма. На щеке пониже ямы зиял сквозной свищ. Человек сидел на корточках, разрывая стеблем хохиура чавгу, и тут же ел её. Дыру на щеке он прикрывал рукой, из-под пальцев текли сок и слюна. Пальцев на руке оставалось всего два, и рука была похожа на диковинную клешню. Но каков бы он ни был собой, у него можно узнать хоть что-нибудь о стране. Пусть он думает, что говорит со шпионом, доносить подобный тип всё равно не побежит. -- Привет! -- сказал Шооран. -- Как удача? При виде незнакомца внезапно возникшего перед ним, калека подскочил, затем полуприсел в странном поклоне. Рубцы и шрамы сложились в гримасу, должную изображать улыбку. -- Ждыавштвуйте, доввый шеловек! -- через дыру со свистом выходил воздух, передних зубов у бродяги тоже не оказалось, и понять, что он говорит, было почти невозможно. -- Как тебя зовут? -- Ижвините, -- невпопад ответил калека, прижимая остатки рук к груди. В следующее мгновение он ударил. Шооран никак не ожидал удара, да ещё с левой руки, в печень, и хотя успел отшатнуться, но клинок, возникший в руке изгоя, пробил жанч и, если бы не кольчуга, поранил бы Шоорана довольно ощутимо. Плетёная хитиновая рубаха, спружинив, отвела остриё, и через две секунды изгой был обезоружен. -- Умён! Ты долго думал, пустая голова? -- Виноват, доввый шеловек. Фогойяшилша. -- Чего?.. -- не понял Шооран. -- Гойяший шлишком. Виноват. -- Ладно. Так как тебя зовут? Только без ножа говори. -- Ылаго-фьэ-фодоф-ный-штау-ший-вуат... -- было неясно, силится изгой что-то произнести или нарочно мучает звуки, издеваясь. Шооран добыл из сумки пластырь. -- Залепи щёку и отвечай толком. А то шипишь, как пойманная тукка, ничего не разобрать. -- А жашем уажбиуать? -- ощерился изгой. -- Не видишь што ли, што я маканый? -- от злости, или перестав паясничать, он заговорил почти разборчиво. -- Ешть выемя -- ташши меня куда надо, а нет -- фуаваливай к Ёоол-Гую! -- А ты не видишь, что я нездешний?! -- взорвался Шооран. -- Я о ваших делах ничего не знаю! -- в следующее мгновение он сообразил, что здесь, на дальней окраине неоткуда взяться чужаку, и поспешил объясниться, впрочем, не меняя взбешённого тона: -- Третью ночь ползаю по вашей стране, из конца в конец прошёл -- ничего не пойму! Изгой просветлённо хлюпнул носом, расправил смятый пластырь, вытер со щеки текущие слюни и водрузил пластырь на свищ. -- Так ты иж жемли штарейшин? -- сказал он, лишь слегка пришепётывая. -- Так бы и говорил шражу. -- То-то ты слушал, -- укоризненно заметил Шооран. Изгой разложил подстилку, устроился на ней поудобнее. Спросил: -- Тшево тебе рашкажывать-то? -- Сначала -- вообще. Как вы тут живёте? -- Живём хорошо. Любим друг друга до шмерти. -- Это я уже понял, -- Шооран сунул палец через пробитую в жанче дыру, проверяя, цела ли кольчуга. -- Правит у вас кто? -- Никто не правит. У наш равенштво. Вше люди братья, только одни штаршие да умные, а другие -- дураки. -- Ну а принадлежит всё -- кому? Я с суурь-тэсэга смотрел, поля у вас огромные, одному такое не убрать. -- Обшее. Вше вмеште работают. -- Ясно, -- сказал Шооран, вспомнив, что рассказывал Энжин о стране старейшин. -- Ну а ест кто? Мяса-то всем не хватит. -- Вше понемношку едят. Не мяшо, конешно. Мяшо, туйван -- это тшерэгам. А протшим оштаётша только для нажвания. -- У вас, что, очень много народу живёт на оройхонах? -- недоумевающе спросил Шооран. Рассматривая с высоты сухой оройхон, он не заметил слишком большого перенаселения. -- Много, штрашть школько. -- Больше тройной дюжины? -- удивился Шооран. -- Не-е! Где такую прорву прокормить? Меньше. -- Ладно, -- сказал окончательно запутавшийся Шооран. -- Разберусь. А ты-то почему здесь? Ты бандит? -- Я -- маканый, -- странное слово звучало будто характеристика и вместе с тем как имя. -- Бандитов у наш нет. -- Слушай, -- сказал Шооран, переходя к главному для себя вопросу. -- Я ищу одного человека, женщину. Около года назад она ушла в вашу страну. Подскажи, где она могла приткнуться, где её искать? -- Мы чужих не любим, -- изгой вздохнул, пластырь на щеке вздулся пузырём. -- Молодая она? -- Молодая. И красивая. -- Тогда её могли в какую-нибудь обшину принять, обшей женой. -- Это как? -- насторожился Шооран. -- Я же говорю -- у наш равенштво. Мушшины могут иметь много жён, а женшины ражве хуже? Они тоже могут. Ешли она шоглашитша вжать в мужья шражу вшех мушшин в обшине, то её могут принять. -- Вообще, это называется не жена, а по-другому, -- заметил Шооран. -- Она не согласится. К тому же, она ребёнка ждёт... ждала тогда, сейчас уж родила давно. -- Ш ребёнком нигде не вожмут. Ей тогда одна дорога -- на алдан-тэшэг. Шооран вспомнил удивительные представления братьев о загробной жизни и промолчал. Потом спросил: -- А если всё-таки искать, то где? -- Где угодно. У наш швобода, -- изгой отвернулся от Шоорана и занялся чавгой. Потом сказал, не оборачиваясь: -- На ближних оройхонах таких нет. Я тут вшех жнаю. -- А как вы друг друга зовёте? -- спросил Шооран. -- Чтобы мне не пугать всех подряд. Обычаи у вас какие? Ответить изгой не успел. Из-за тэсэгов вышло с полдюжины вооружённых людей. -- Кто такие? -- острия копий упёрлись сидящим в грудь. -- Ах, доблешные тшерэги! -- зашамкал изгой. -- Што вам надо от двоих ушталых путников? Мы пришели отдохнуть... -- Ты молчи, недомаканый, -- прервал старший. -- С тобой всё ясно. А вот это что за диво из далайна? -- он повернулся к Шоорану. -- Обыскать. -- Не советую! -- Шооран схватился за гарпун. Удар копья болезненным толчком отдался в груди, но кольчуга выручила, а в следующее мгновение Шооран был на ногах. Он мог бы проткнуть потерявшего равновесие воина, но ещё надеялся закончить дело миром и не хотел убивать. Он лишь выбил копьё, ударив тупым концом гарпуна по пальцам, и тут же отступил на шаг. -- Я на вас не нападал. Что вам от меня надо?.. Удар не позволил ему договорить. Кто-то из противников, оставшийся в укрытии и не замеченный им, подкрался сзади и ударил по затылку. Шоорана скрутили, сорвали сумку и жанч. Увидав открывшуюся под жанчем кольчугу, командир довольно протянул: -- Зна-акомая штучка! Как же ты попал так далеко от своей границы? Шооран угрюмо молчал. В затылке часто стучала боль. -- Женшину он ишшет, -- угодливо сообщил изгой. -- Про женшину он шпрашивал. Не переставая сгибаться в поклонах и прижав культяпки рук к груди, изгой поднялся и вдруг метнулся в сторону, намереваясь бежать. Но цэрэгам была хорошо знакома эта уловка, один из них ткнул древко копья между ног бегущего, калека кувыркнулся в нойт. -- Ку-уда?.. -- засмеялся дюженник. -- Шустрый какой... -- Меня-то жа што, добрые люди? -- захныкал изгой. -- А кто чавгу жрал? -- Не я! -- почему-то испугался изгой. -- Это вот он, дьяволопоклонник! -- То-то я не видел... Давайте, братцы, пошли. Отбегали своё. * * * Раздирая предутреннюю мглу, прогудела раковина, и сухая полоса закопошилась, просыпаясь. Каторжники нехотя поднимались с земли, встряхивали одежду, на которой спали, натягивали её и шли строиться на молитву. К этому мероприятию Шооран никак не мог привыкнуть. Дико было видеть, как десять дюжин взрослых мужчин становились на колени и повторяли вслед за старшим братом: -- Всеблагой господь, создатель вод, тверди и небесного тумана, вечный Тэнгэр! Благодарим тебя за прошедший день, просим дня будущего и жаждем жизни вечной на светлом алдан-тэсэге твоём. Охрани нас могучей мышцей твоей от многорукого Ёроол-Гуя и злых дел его. Тебе молимся и на тебя уповаем, ибо нет в мире бога, кроме тебя. Яви славу твою в делах светлых илбэчей твоих, их же любим благодарным сердцем... -- каторжники нестройно выводили слова молитвы, и илбэч повторял вместе со всеми: -- их же любим благодарным сердцем во все века, покуда стоит далайн. Не мог он к такому привыкнуть. Тошно было. Еды по утрам не полагалось, после молитвы заключённые отправлялись на работы. Кто-то со спутанными ногами и под строгим караулом уходил на мокрое за нойтом. Работа считалась не тяжёлой, но опасной. Явится Ёроол-Гуй -- что тогда? Как бежать, если можешь сделать лишь небольшой шажок? Другие, и Шооран в их числе, варили ухэры. Взгромоздив на авары костяные чаны, кипятили смердящий нойт, бросали в него искрошенные панцири собранных в мягмар тварей, высушенных ыльков, спутанный в клубки и ни на что больше не годный волос, иной хитиновый сор. Кашляя и задыхаясь, размешивали варево, а когда весь хитин растворялся, с надсадным криком снимали котлы с огня и выливали густую массу в огромную, выдолбленную прямо в скале ванну. Там наступала очередь мастеров, которые, впрочем, тоже были каторжниками. Возле ванны, поднимаясь чуть не на три человеческих роста, стояло странное сооружение. Костяные части делали его похожим на скелет невиданного, вставшего на дыбы зверя. Называлось устройство: "макальник". Сверху на толстых верёвках -- не хитиновых, упаси Тэнгэр, а из соломенной пряжи -- висело тяжёлое аккуратно обточенное и тщательно отполированное бревно. От горячего нойта древесина стала чёрной и лоснилась, густо смазанная салом жирха. Под громкие крики работников макальник со скрипом сгибался и окунал бревно в раствор. Не дав нагреться, бревно поднимали и окунали в холодную воду. Затем снова в нойт и вновь в воду. Постепенно на бревне нарастала корка хитина. Через неделю макания она достигала нужной толщины, тогда болванку высушивали, обрезали с одного конца, извлекали многострадальное бревно, а полученную заготовку отправляли оружейникам, которые доводили будущий ухэр до готовности. Шооранов знакомец, оказавшийся на каторге своим человеком, распоряжался у макальника. Он нечленораздельно орал на подчинённых, шипел и плевался через дыру в щеке. Пластырь у него содрали сразу же, чтобы он ничем не отличался от окружающих. "Швободы" на каторге было немного, а вот "братштво" и особенно "равенштво" процветали вовсю. Кстати, покалеченного изгоя Маканым называли все. Шооран, увидев макальник, подумал было, что Маканый побывал в ванне. Но он тут же отбросил эту мысль: в горячем нойте человек не выжил бы и секунды. Рубцы на лице и руках Шоорана, оставшиеся со времён большой охоты Ёроол-Гуя, подтверждали это. Скорее всего, Маканый получил прозвище за свою профессию. Когда облака начинали краснеть, работа прекращалась, каторжников выстраивали на новую молитву, а затем, всё-таки, кормили. Давали недобродившую, скверно сделанную кашу. Разжёвывая хрустящие зёрна, Шооран недоумевал: неужели так трудно приготовить кашу хорошо? Она сама получится, надо лишь замочить зерно с вечера. Но, вероятно, тот, кто готовил пищу, считал, что каторжников надо содержать плохо, и дело своё исполнял. После еды следовала третья молитва, во время которой присутствующие признавались в братской любви друг к другу. Затем пороли провинившихся. Наказывали за самые разные вещи: за плохую работу, за драку, за сказанное вслух чёрное слово. Особенно жестоко били сборщиков нойта, если обнаруживалось, что они собирали и ели чавгу. Есть чавгу считалось грехом и поклонением Ёроол-Гую. Маканого тоже пороли за это в первый день, а когда непонимающий, что происходит, Шооран сказал, что он вырос на чавге, то выдрали и его. Лишь перед самой темнотой у каторжников оставалось немного времени, и тогда оказывалось, что они ещё способны жить. Кто-то пытался подлатать одежду, кто-то беседовал, а из сгущающейся тьмы долетал тенорок местного сказителя: -- Рассказать, братья, могу я про женитьбу Ёроол-Гуя. Раз проснулся он в далайне и удивился крайне. Смотрит, спал пока, выросла новая рука. Ёроол-Гуй, он такой -- Многорукому не впервой. Рука -- ерунда, но такой ещё не видал никогда. Не висит, не болтается, в локте не сгибается. И пальцев не разжать никак, хотя на конце есть большой кулак. Бедняга с рукой потерял сон и покой. Рука готова, а проку с неё никакого. Такою рукою ни тащить, ни хватать, а только пихать. Да вот беда: не знает куда. Досада взяла Ёроол-Гуя: думает, что ему делать с... рукою?.. Сначала Шооран решил, что при первой же возможности сбежит отсюда, но вскоре изменил намерение. Бежать было не так уж и трудно: лагерь стоял на сухой полосе всего лишь в одном оройхоне от огненных болот, которые уже не обрывались в далайн как прежде, и куда было легко уйти. Но Шооран сначала хотел разузнать о стране как можно больше, ибо надежда отыскать здесь Яавдай ещё не совсем умерла. Постепенно он начал выяснять, как живёт страна. Но только выяснять, а не понимать, поскольку понять это было невозможно. Здесь и в самом деле ничто никому не принадлежало, всё было общее. Никому не дозволялось иметь ничего, что отличало бы его от других. Но если с вещами выполнение закона можно было контролировать, то ел каждый в свой живот, и проверить съеденное не удавалось. На обширных полях процветало воровство. По ночам целые толпы отправлялись на соседние оройхоны, красть несозревший хлеб, а навстречу им выползали другие толпы, но с тою же целью. Общинники пытались выделять сторожей, но это лишь ухудшало положение: красть со своих полей было удобнее. Незрелая хлебная трава, которой в иных местах и цэрэги лакомились редко, здесь была на каждом столе, зато хлеба не хватало. Опасаясь грабежа и понимая, что попавшее в общие житницы потеряно навсегда, жители кололи бовэров, не давая им вырасти, сбивали туйван прямо с дерева, обдирая при этом цветы и не щадя зелёных плодов. Нигде во всём мире вино не было таким кислым. Если бы не наыс, исправно подраставший каждую ночь, в стране вовсе наступил бы голод. Те крохи, что всё же бывали собраны, следовало делить поровну между едоками. Неудивительно, что новых людей в общину не принимали, и Маканый был совершенно прав, говоря, что женщина с ребёнком нигде не найдёт места, ведь её надо кормить. Более того, община имела право за богохульство и иные прегрешения против истиной веры изгонять своих членов. В результате даже среди поклоняющихся дьяволу старейшин не было столь ревностных блюстителей церковного благочиния и добровольных инквизиторов, как среди вольнолюбивых добрых братьев. Единственное, что создавало в стране подобие порядка, была армия. Цэрэги следили, чтобы взаимное воровство не переросло в откровенный грабёж, и за это каждый оройхон был обложен данью, причём не процентом с урожая, как в земле вана, а определённой, раз и навсегда установленной нормой. Горе тем общинам, которые не сдавали в срок положенного количества хлеба и иных произрастаний, добрые братья-цэрэги в таких случаях на время оставляли доброту и сурово наказывали виновных. Армия была многочисленна, хорошо обучена, прекрасно вооружена и не терпела конкурентов. В стране действительно не было бандитов, отчасти из-за того, что ровная береговая линия не оставляла им достаточно места, в основном же потому, что большинство разбойников легко находили себе место в рядах цэрэгов. Страна добрых братьев была самой обширной в далайне, но всё же не могла прокормить ни себя, ни своё войско. И войско нашло выход в войне. Если граница между царством вана и старейшинами была относительно мирной, а Торговый оройхон оправдывал своё название, то на другой границе у старейшин война не утихала. Цэрэги братьев атаковали противника чуть не ежемесячно. Чаще всего их атаки бывали отбиты, но иногда отрядам удавалось прорваться через заслоны. Тогда они сбрасывали в далайн вражеские ухэры и грабили идолопоклонников до тех пор, пока старейшины не подтягивали подкрепления. Удержаться в чужой стране, снабжаясь через длинную полосу мёртвых земель, братья не могли -- и уходили. Но даже обречённый на неудачу, но поначалу успешный поход делал его участника обладателем множества запретных, но таких притягательных вещей. Поэтому каждый новый набор солдат стремился на войну. Отряды стражников не только воевали и поддерживали порядок, они брали на себя заботу об изгнанных общинами, не допуская, чтобы те становились бродягами, давали им еду и работу. В царстве доброты редко наказывали людей. Шооран лишь через неделю с удивлением узнал, что он не был осуждён за шпионаж, а напротив, получил права гражданства, устроен на работу и теперь вместе с остальными возлюбленными братьями всего-лишь отрабатывает свой хлеб. Однако, как её ни называй, каторга оставалась каторгой. Выяснив всё, что хотел, и поняв, что Яавдай он здесь не найдёт, Шооран начал готовиться к побегу. Для бегства ему была нужна только обувь. Босиком по огненному болоту не побежишь, а буйи, в которых они работали возле аваров, на ночь отбирались. Вообще, в стране одни цэрэги имели право носить обувь, остальные ходили босиком, и Шооран не раз думал, что такой запрет куда действенней запретов на ножи или хлысты. Хорошо, что сияющий ван не додумался до такого или же не смог вести новшество из-за всеобщего злоупотребления башмаками и буйями. Разрешить вопрос с обувью Шооран не успел, судьба распорядилась иначе. В тот день начинали макать новый ухэр. Казалось, всё было готово: клевой раствор вонял на аварах, бревно, хоть и старое, но годное в дело, заново отполировано и густо смазано салом, но Маканый был недоволен. Он размахивал руками и злобно свистел: -- Уеёфки тъянь! Тууха! Прибежал оружейник, ведавший хозяйством. Взглянул, куда указывал Маканый, и приказал начинать. Но Маканый заартачился. -- Офоуётша! -- твердил он. Всем было ясно, что Маканый недоволен верёвками и требует их заменить, но, или у оружейника не было в запасе верёвок, либо, что вероятнее, он посчитал ниже своего достоинства понимать шипение и бульканье калеки, но он презрительно отвернулся и махнул котельщикам, чтобы те лили клей в ванну. Макальник поклонился раз, другой, потом с резким струнным звуком одна из верёвок лопнула, бревно нырнуло в ванну, сверху посыпались обломки, и полуразрушенный накренившийся механизм замер. Оружейник -- немолодой апоплексического типа мужчина тоже замер, перекосившись, ловя ртом воздух и наливаясь багровой краской.. -- Ты что, гад недомаканый, сделал? Я тебе покажу, тварь вонючая, отучишься ломать!.. Маканый пятился, шипя неразборчиво. Обломок рухнувшего механизма полетел ему в голову, но Маканый быстро пригнулся, и массивная кость, просвистев над ним, ударила в висок одного из подручных. Это был придурковатый парнишка, почти мальчик, выгнанный за ненадобностью общиной и за это попавший на каторгу. Не издав ни звука, он покачнулся и рухнул в ванну. Шооран и ещё один котельщик, мрачный человек, о котором Шооран знал лишь, что его зовут Куюг, кинулись к ванне. Крюками, которыми двигали котлы, нащупали в мутной жиже тело, выдернули наверх. Признать человека в том, что они вытащили, было непросто. Оружейник, кажется, и не заметил гибели одного из каторжников. Он продолжал наступать на Маканого, вслепую ища какое-нибудь оружие. Куюг аккуратно положил багор, не торопясь обошёл ванну и саданул не ожидавшему нападения оружейнику в зубы. Подавившись криком, оружейник свалился на землю. Двое цэрэгов, с любопытством наблюдавшие с поребрика за происходящим, перехватили копья и с воплем ринулись вперёд. "Только не вмешиваться, -- подумал Шооран. -- Моя жизнь дороже их всех." Затем он шагнул, встав на пути у бегущих воинов. Устрашающему боевому крику цэрэги были обучены превосходно, а вот, что безоружный каторжник может знать приёмы рукопашного боя, в голову им прийти не могло. Иначе они не действовали бы так прямолинейно. Шооран легко ушёл от нацеленного копья, ударом по ноге опрокинул одного воина, а второго крутанул, ускоряя его бег и изменив направление. Боевой крик на мгновение сменился отчаянным взвизгом, затем жарко хлюпнул нойт, и вопль оборвался. Остальные каторжники как по команде бросились на упавшего цэрэга, принялись топтать его. Шооран подхватил валяющееся копьё. -- Надо уходить! -- крикнул он. На ближнем суурь-тэсэге выла раковина. Беглецам не дали даже выйти с сухой полосы. Полторы дюжины вооружённых лишь крюками каторжников не могли оказать сопротивления обученному, снаряжённому и превосходящему числом противнику. Несколько каторжников были убиты, прочих связали и повели обратно в лагерь. Суд был коротким. Вызванный из алдан-шавара старший брат выслушал рассказ забытого в суматохе и потому уцелевшего оружейника, затем обратился к связанным бунтовщикам: -- Возлюбленные братья! -- такое обращение обычно предшествовало порке. -- Я не осуждаю вас. Кто я такой, чтобы осуждать хоть кого-то? Один вечный Тэнгэр может судить людей за их дела и мысли. Я вас прощаю. Но вы сами понимаете, что погорячились сегодня, и ваш пыл следует охладить. Всем по шесть, зачинщикам -- дюжина, -- добавил он деловым тоном. Зачинщиками были Шооран, Куюг и Маканый. Шооран не обманывался относительно прощения. Он понимал, что эта фраза сродни надежде благополучно пройтись босиком по шавару. Не знал лишь к дюжине чего их приговорили, но спрашивать у собратьев по несчастью не стал. Скоро он узнает это и так. В своём поступке Шооран не раскаивался. Потом, если у него останется для этого время, он, может быть, и пожалеет о сделанном, а сейчас было только обидно, что всё так бездарно кончилось. Преступников подняли и повели через сухой оройхон к далайну. По дороге к процессии присоединилась толпа народу, очевидно, зрелище обещало быть увлекательным. У кромки оройхона все дружно вытащили буйи и принялись обуваться. Шооран усмехнулся. Ну конечно, как иначе попасть к далайну в мягмар? А без кости на оройхоне не проживёшь. Вот только зачем нужен закон, который никем не исполняется? Разве только для того, чтобы все были виноваты. Мокрый оройхон был угловым. На крошечном кусочке побережья Шооран увидел знакомый силуэт макальника. Теперь всё стало ясно. Приговорённых раздели до нага и привязали к костяным крестовинам, стоявшим на берегу, чтобы ожидающие экзекуции тоже могли наблюдать за процедурой. Вперёд вышел старший брат. -- Мы не осуждаем вас, братья, мы любим вас и молимся за ваше исправление. Но сегодня вы погорячились, и излишний жар следует охладить. Пусть грех вернётся к своему родителю! Далайн размеренно колыхал ледяную влагу. Первого из возлюбленных братьев подвели к макальнику, начали обвязывать под мышками верёвкой. Маканый, распятый рядом с Шоораном, наклонил голову, прижал изуродованную щёку к голому плечу и сказал: -- Шешть раж -- это терпимо. Можно выжить. На шебе жнаю. Когда опушкают, надо жжатша, а когда вытащат -- дёргатша шильнее, штобы ыльков штряхнуть. А потом шнова ушпеть жжатша в комошек. Главное -- мушшкие чашти шберечь. Они и не понадобятша больше, а беж них вшё одно иждохнешь. Нет, шешть раж -- по-божешки. А вот дюжина -- это конетш. -- Замолчи, будь добр, -- попросил висящий слева от Шоорана Куюг. Макальник с долгим скрипом разогнулся и начал наклоняться к далайну. Каторжник, висящий в петле, поджал ноги. Возможно, он делал это инстинктивно, а может быть, как и все, знал, как следует вести себя во время макания. Макальник склонялся всё ниже. -- Не-е!.. -- выкрикнул несчастный, затем влага сомкнулась над ним. Также неторопливо адский механизм начал распрямляться. Вскоре человек показался над поверхностью. Он бился, извиваясь, размахивал руками и невнятно выкрикивал что-то вроде: "Хы! Хы!.." Впившийся в мясо ыльк отлетел в сторону, упал на берег, запрыгал на камнях, разевая усаженный тонкими зубами рот. Макальник пошёл вниз. -- Не выживет, -- тоном знатока сказал Маканый. -- Не жжалша. После третьего раза казнимый уже не кричал и не извивался. Он мёртво висел в петле, лишь изъеденные руки слегка подёргивались. Но всё же его продолжали макать. На шестой раз вниз пошло тело без всяких признаков жизни. Оно ушло в глубину, но наверх уже не показалось. Могучий рывок натянул канат, внутри макальника что-то хрустнуло, и он завалился на бок. Канат, внезапно отпущенный, спружинив, подлетел в воздух. В разорванной петле никого не было. Трое палачей удручённо разглядывали поломанную машину. В толпе раздались крики, многие показывали пальцами на далайн. Там, между бугров влаги появилось что-то похожее на частокол из костяных гарпунов, обтянутых серой кожей. Плавник быстро двигался, вздымая пенистые буруны. Маарах -- огромная костистая рыба, желанная добыча во время мягмара, барражировала вдоль берега, явно не собираясь уходить. -- Никто не выживет, -- сказал Маканый. -- Шажрёт вшех. Вишь, как ходит. Палачи, понукая добровольных помощников, подняли упавший механизм, кто-то полез наверх заменять поломанную деталь. Маканый, на которого напал бес болтливости, что-то возбуждённо шипел, но Шооран не слушал. Несмотря на шум и толпу вокруг, он вдруг ощутил далайн. В конце концов, он илбэч и должен умереть как илбэч, а не быть проглоченным глупой рыбой! Работать, напустив на лицо отсутствующее выражение, не выдав себя ни единым жестом, было страшно трудно, но всё же у него получалось. Оройхон начал возникать. Сначала берег взорвался испуганными голосами, потом упала мёртвая тишина, потом кто-то завыл, некоторые бросились бежать, словно увидели Многорукого, другие молились, иные лежали, упав лицом в нойт и не смея подняться. Шооран не замечал ничего, кроме далайна. Влага кипела, клубились шапки пены, зазевавшийся маарах выметнулся на воздух и остался монументом самому себе, навеки впаянный в камень. Далайн схлынул, отступая перед новым оройхоном. "Вот и всё, -- подумал Шооран. -- Жить мне осталось один день. Но этим придётся строить новый макальник." Наконец пришёл в себя и кто-то из начальства. Послышались команды, общинников погнали вон, оправившиеся цэрэги сняли с крестовин каторжников и повели их назад через умывающийся, залитый выступившей водой оройхон. Ночь пленники провели запертые в алдан-шаваре. Никто не разговаривал, лишь Маканый время от времени тряс шишковатой головой и повторял: -- Ну-у?.. Да-а... Наутро в алдан-шавар прибыл старший брат. Не тот, что распоряжался в каторжных мастерских, а другой, очевидно, из самого высшего командования. Он остановился на пороге, оглядел повернувшиеся к нему серые лица и медленно, подчёркивая каждое слово, начал говорить: -- Я ни о чём вас не спрашиваю. И я не буду вас спрашивать. Вы понимаете, о чём я говорю. Больше с вами об этом не будет говорить никто. И вы не должны говорить об этом друг с другом. Вас, всех без исключения, будут кормить и ухаживать за вами. Потом вас приведут на берег и оставят одних. Если захотите, можете висеть там, пока не высохнет далайн. Но я бы хотел иного. Так что ваша жизнь в руках одного из вас. А теперь собирайтесь. Брат вышел. Женщины с испуганными глазами принесли чистую одежду и воду для мытья. Маканый, мгновенно охамевший, потребовал пластырь на щёку. Брат, оставшийся при пленниках, проворчал, что разговаривать-то им как раз и не надо, но пластырь позволил. -- Должен же я молитша, -- довольно сказал Маканый, -- а беж плаштыря моя молитва неражбортшива. -- Знаю я твою молитву, -- возразил старший брат. -- Будь вас здесь святая дюжина -- всё было бы ясно. Но вас -- дюжина и один. Значит, лишний служит не господу, а Ёроол-Гую. И я догадываюсь, кто этот лишний. -- Ты не прав, потштенный. Нас ровно швятая дюжина и Он. Услышав это "Он", сопровождаемое закатыванием единственного глаза к потолку, Шооран едва не расхохотался и сумел сдержаться лишь до крови прикусив губу. "В это верят только женщины", -- вспомнил он. От кого достались ему эти слова? От язвительного насмешника Хулгала, или от отца, которого он не помнит? Во всяком случае, в божественный разум Ёроол-Гуя Шооран верил не больше, чем позволял ему собственный опыт, а Тэнгэра, загнавшего людей в далайн, ненавидел глубоко и искренне. На следующий день чёртова дюжина бывших каторжников была накормлена (впервые каши было вдоволь, и она оказалась приготовленной как следует), затем их связали, правда не грубой хитиновой верёвкой, а мягкими ремнями из шкуры бовэра, и партия отправилась в путь. Сопровождали их три дюжины цэрэгов и старший брат прежде управлявший мастерскими, а теперь получивший неожиданное повышение. -- Ремешки-то раштягиваютша, -- шепнул Шоорану Маканый, когда они вышли. -- И что? -- спросил Шооран, показав глазами на цэрэгов. -- Так. Пригодитша. О чуде знала уже вся страна. Общинники с сухих оройхонов высыпали смотреть на процессию. Многие кланялись идущим. -- Видишь, как все любят нас благодарным сердцем, -- вполголоса заметил Маканому Шооран. -- Молтши! -- шикнул тот, и Шооран лишь теперь понял, что несмотря ни на что, Маканый относится к происходящему более чем серьёзно. Шли долго, через всю страну. Глядя на расстилающиеся вокруг земли, Шооран и сам видел, что рассказы каторжников были правдой. Оройхоны были разорены, словно по ним только что прошла война. Тропинки пробегали прямо по полям, иногда рядом лежали сразу несколько широких дорожек -- очевидно, всякий ходил, как ему удобнее. Всходы потоптаны, смяты, вырваны с корнем. Даже алдан-шавар, где они ночевали, оказался неухожен и вызывал уныние. До какой же нищеты можно довести страну, даже если всё в ней растёт и плодоносит само, но нет руки, готовой любовно собрать и сберечь выросшее. На второй день они прибыли к месту назначения, а на третий вышли к далайну. Вновь их привязали к крестовинам, опутав руки и ноги мягкими ремнями, потом оставили одних. Шооран понимал, что цэрэги не ушли, что они поблизости, но никто не подсматривал, что происходит на крестовинах. Оройхон был важнее любопытства, а внезапно обретённый илбэч требовался властям всерьёз и надолго. Шооран обратил внимание, что между отдельными крестами стоят щиты, чтобы и сами прикованные не могли видеть друг друга. Не стоило большого труда догадаться, куда их привели. Где-то неподалёку воняли дымом авары, значит, рядом мёртвая полоса -- дорога в страну старейшин. Братья, не скопив своего, хотят добраться до чужих богатств. Шооран вздохнул, собираясь с силами. На горе или на радость, ради высокой или низменной цели, свободным или связанным, но он будет исполнять свой долг. Пусть после его дел прольётся кровь, и кто-то станет более несчастен, чем сейчас, но раз есть далайн, и есть илбэч -- илбэч обязан строить. Хотя бы просто для того, чтобы в мире стало одним оройхоном больше. * * * Следующий оройхон он поставил через неделю. А через неделю -- ещё один. Потом их не трогали целый месяц, из чего Шооран заключил, что объявился Ёроол-Гуй, и братья выжидают, не желая рисковать. Месяц истёк, и еженедельные выходы к далайну возобновились. Первое предположение Шоорана оказалось правильным: строилась широкая, в три оройхона дорога в землю старейшин. Вечерами и в свободные дни зажиревшие от безделья каторжники сидели под стражей в алдан-шаваре, дулись в кости на интерес или вечернюю порцию мяса (теперь им давали и мясо, и наыс, и вообще всё, кроме вина) и старательно не говорили на запретную тему. Лишь Уйгак -- тощий, но страшно прожорливый мужик, глупый и такой законопослушный, что неясно было, как он попал на каторгу, а потом в бунтовщики, вздыхал порой, придвигая миску с выигранным мясом: -- Ох, повезло нам, братья! Всегда бы так жить. -- Бовэр в ручье тоже небось думает, что ему повезло, -- отвечал угрюмый Куюг, -- и не знает, что гарпунок на него уже заострён. -- Скажешь тоже! -- обижался Уйгак. -- То бовэр безмозглый, а то... -- и он многозначительно поднимал к потолку палец, перемазанный в мясной подливке. Шооран в разговорах участвовал мало, старался больше спать и не говорить, а слушать других. Его тоже преследовало сравнение с бовэром, и он ждал всяких неожиданностей. Кроме того, он постоянно представлял в уме карту мира и старался отметить на ней новые оройхоны. Не так много их было. Окажись он на свободе, он бы выстроил за это время куда больше. Вскоре сон уже не шёл в отяжелевшую голову, и мясо стало казаться пресным. Выход Шооран нашёл в беседах с Маканым. Калеке достаточно было задать один вопрос, а дальше он рассказывал сам без остановок. Надо было лишь суметь разобрать его речь, и тогда выяснялось, что он рассказывает массу любопытных вещей. -- За что тебя первый раз приговорили? -- Не приговорили, а оштудили. Жа машку. Машку я шделал иж рыбей кожи. Ешли её харвахом шырым натереть, так она шветитша в темноте. Штрашно! Её надеть и ишшо на ходули штать. Ночью приду на поле, да как крикну шторожам: "Ужнаёте меня?!" Они и уполжают штаны чиштить. Вше оройхоны были мои. Но вшё-таки поймали меня. Макали три ража. Шешть раж это уже потом, жа другое... Одиннадцать дюжин первый оройхон соединил две страны, прежде отделённые друг от друга огненным болотом. Едва камень затвердел, как отряды цэрэгов, скрывавшиеся неподалёку, ринулись на приступ. В неожиданности они видели своё главное преимущество. Но неожиданного удара как раз и не получилось. На том берегу ещё неделю назад заметили замаячивший оройхон и, поняв, что происходит, успели подготовиться к атаке. Цэрэги братьев шли не скрываясь, и залп татацев буквально выкосил их, от передовых дюжин почти никого не осталось. Остатки нападавших были смяты, старейшины сами пошли в наступление. Охранники, занятые Шоораном и его товарищами, не успели ещё никого отвязать, когда из клубов дыма, по-прежнему тянущихся с бывшей мёртвой полосы показались кольчужники врага. Грудь каждого за прозрачной чешуёй казалась открытой, в руках пели хлысты, короткие копья торчали за спиной. После мгновенной схватки охранники были перебиты, и наступающие пошли дальше. На привязанных к крестам людей они не обратили внимания -- мало ли какие жертвы приносит противник великому Ёроол-Гую. Берег опустел. Шооран понимал, что это ненадолго, и сейчас у него единственный шанс получить свободу. Шооран напрягся, пытаясь освободиться. Мягкие ремешки не растягивались. Если бы заранее, прежде чем его привязали, напружинить мышцы, он может быть и мог что-то сделать, но сейчас он был беспомощен. Ему не было больно, под ногами стояла подставочка, он мог висеть так долго, не испытывая заметных мучений, не жёстко, но плотно перебинтованный, неспособный шевельнуть и пальцем. Шооран не помнил себя плачущим, но в эту минуту слёзы обиды и бессилия сами выступили на глазах. Он оказался не готов и не способен к борьбе, ему не к чему было применить свою силу, он не мог даже бестолково дрыгаться. Рядом за щитом послышалась возня, невнятное бормотание, потом оттуда на землю спрыгнул один из его товарищей и, пригнувшись, побежал в сторону тэсэгов. -- Эгей! -- крикнул Шооран. -- Помоги! -- но тот даже не оглянулся. Шооран заскрипел зубами от злости и отчаяния. -- Беги, беги, раж тебе надо, -- послышался сзади шепелявый голос. -- А я не илбэтш, я могу и жадержатша. Ремни начали ослабевать. Вдвоём, а после втроём -- освобождённый Куюг тоже присоединился к ним -- они быстро развязали оставшихся пленников. Большинство, дождавшись свободы, тут же убегали и вскоре у поребрика остались лишь четверо бывших каторжников и бывших чудотворцев: Шооран, Маканый, Куюг и Уйгак. -- Рашходимша по-одному, -- сказал Маканый. -- Шреди наш был илбэтш, а историю о пяти братьях хорошо слушать ветшером. Вжаправду я её не хотшу. -- Правильно, -- поддержал Шооран, мысленно благодаря мудрого старика. Хотя, кто знает, сколько лет Маканому? -- Вы -- куда? -- растерянно спросил Уйгак. -- Пошли обратно! Где ещё мясом-то кормить будут? -- Оройхоны ты станешь строить? -- поинтересовался Куюг. -- Какие оройхоны? -- обиделся Уйгак. -- Мясо дают! Ну, вы как хотите, а я остаюсь. Трое каторжников быстро пошли, пока ещё рядом, но каждый уже выбирая свою дорогу. -- Эгей! -- окликнул Шооран Маканого. -- Тебе сколько лет? Тот остановился. Соображая потёр лоб двупалой клешнёй. -- Две дюжины. Шкоро ишполнитша. * * * Шооран направился к стране старейшин. На новом оройхоне, ещё не затянутом нойтом и испачканном только кровью, он переоделся. Убитый цэрэг лежал на земле, поджав колени и положив руки под голову, словно спал. На разбитом кистенём виске выступила кровь. Стараясь не смотреть в молодое лицо, Шооран раздел покойника. "Тебе уже не надо", -- мысленно извинился он. Башмаки с иглами заменили тоненькие буйи, в которых далеко не уйдёшь. Впору пришлась кольчуга. Поверх кольчуги Шооран натянул мягкий жанч, выданный братьями. Не стоит лишний раз показывать любопытным глазам своё снаряжение. Шооран подобрал копье, нож, скатал хлыст. Не тронул лишь забрызганный кровью шлем. Настороженно прислушался. Сзади нарастал шум битвы. Ждавшие лёгкой победы братья пусть не сразу, но оправились от удара и теперь начинало сказываться их численное превосходство. Цэрэги старейшин попятились. Шооран видел, что он заперт на перешейке словно тайза в своей норе. Впереди наверняка стоят заслоны при орудиях, сзади идёт сражение, да он ни за какие блага и не согласился бы возвратиться назад. Шум приближался, надо было что-то предпринимать. Тайза, когда её вышаривает в норе гибкий осязательный ус гвааранза или рука бледного уулгуя, старается уйти в один из боковых закоулков. Шооран поступил так же. Он подошёл к шавару, пока ещё чистому и пустому и скрылся в темноте, стараясь не представлять, что произойдёт, если разбуженный Ёроол-Гуй вздумает навестить этот оройхон. Дважды в течение дня возле суурь-тэсэга вскипали схватки, но решающего перевеса не добилась ни одна из сторон. К вечеру войска отошли каждое на свои земли, но было ясно, что утром всё начнётся сначала. Разъединить враждующих мог теперь только Ёроол-Гуй, но такой исход никак не устраивал Шоорана. В шаваре уже резко воняло нойтом, и если крупные хищники появятся здесь ещё не скоро, то ядовитого зогга можно встретить уже сейчас. Вечером Шооран выбрался из шавара и в последних отблесках красного света вышел к далайну. Опасно было находиться так далеко от спасительного поребрика, опасно было стоять на виду, на оройхоне могли оставаться отряды разведчиков, но Шооран не видел иного выхода. То, что он собирался сделать, поможет добрым братьям залить кровью соседнюю страну, поскольку старейшины не смогут удерживать широкий фронт. Но Шоорану не было жаль ни тех, ни других. Незаметно для себя он перешёл в состояние, неизбежное для человека, способного переделать мир: думать лишь о человечестве в целом и не жалеть людей вообще. Так, должно быть, чувствуют и мыслят ослепительный ван, блистающие одонты, старшие братья и мудрые старейшины. Таким же стал илбэч. Но у него, на великое несчастье, ещё осталась способность, любя человечество и презирая людей, бесконечно жалеть каждого отдельно взятого человека. Оройхон увидели одновременно и с одного, и с другого берега. Завыли раковины, люди с факелами заметались вдоль поребрика. Братья кинулись ловить сбежавшего илбэча, старейшины спешно перекидывали силы для отражения предполагаемой ночной атаки. А Шооран, первым пробежавший по новой земле, на четвереньках полз между тэсэгов, уходя подальше от всего этого шума. Наутро фронт был прорван. Шооран вновь едва не попал в гущу сражения и вынужден был бежать на запад, где страна огромным мысом вдавалась в далайн. Дюжину дюжин раз благословлял он старейшин, замордовавших свой народ до того, что служители умели только молчать, кланяться и повиноваться. Да случись такие бои в его стране, каждый земледелец схватил бы гарпун, а то и припрятанный хлыст и умер бы на месте, но никому не позволил бы ступить на своё нищенское поле, пока не убран хлеб. Бандиты совершали набеги лишь после уборки, зная, что иначе им придётся иметь дело не с цэрэгами, а с мужиками. Даже одонты, планируя облавы, сверялись с календарём. Здесь приходилось остерегаться только вооружённых людей, а они все стянулись к границам и кресту Тэнгэра, где шли бои. Баргэды, которых в этой земле было страшно много, больше дюжины на каждый оройхон, смотрели испугано и зло, но не смели ничего сказать. Шооран вышел к далайну, но не желая выдавать себя, не стал строить и пошёл назад. Он вспомнил, что где-то здесь находится родина старика, а он, его наследник, принёс на эти оройхоны столько бед. Почему-то Шоорану смертельно захотелось посмотреть места, где начинал жизнь Энжин. Шооран определился по трём выступающим оройхонам, поставленным в ночь казни Атай, и пошёл вглубь страны. Оройхон старика ничем не отличался от всех остальных. Так же росли туйваны, колосились поля, палатки служителей облепляли толпы одинаковых тэсэгов, и никто не мог сказать, возле какого из них сидела Атай. Шооран, откинув полог, вошёл в одну и палаток. При виде вооружённого человека хозяева, а вернее, бездомные служители великого Ёроол-Гуя забились в угол, прикрывая собой детей. Шооран присел на корточки и спросил: -- Где-то здесь, давно, жил один человек. Его звали Энжином. Вы такого не помните? -- Мы не знаем, -- пробормотал глава семьи. -- Ничего не знаем... -- ...и ещё девушка -- Атай. Её убили во время мягмара, сбросили в далайн. -- Нет, нет... Мы никого не трогаем! -- Да не вы! -- рассердился Шооран. -- Это было давным-давно, когда жил тот человек. Жена у него была -- Сай. -- Сай здесь живёт, -- подала голос хозяйка. -- Только мужа у неё нет, и сама она совсем старуха. -- Она и должна быть старухой, -- сказал Шооран. -- Проводи меня к ней. Женщина, безмерно обрадованная, что опасный гость покинул палатку, провела Шоорана между тэсэгами и остановилась возле крошечного навеса или даже накидки, наброшенной поверх четырёх колышков. Казалось, там не может поместиться человек, но когда женщина постучала по колышку и крикнула: -- Сай, тебя требуют! -- полог откинулся, и из под него показалась сморщенная старушка. -- Ты Сай? -- спросил Шооран. -- У тебя был муж Энжин? Старуха выползла наружу. Её руки, голова мелко тряслись, и было непонятно, боится ли она пришельца и вообще понимает ли, что ей говорят. Потухшие глаза не выражали ничего. -- Это я, -- сказала она, -- и муж у меня был. -- Расскажи мне об Энжине, -- попросил Шооран. У него было ощущение, будто он разговаривает с Ваном или ещё кем-то из героев старинных легенд. -- Он был хорошим мужем, -- старуха говорила медленно, короткими фразами. -- Мы жили дружно и никогда не ругались. Ни разу за всю жизнь. И он никогда не бил меня. Он погиб давно, на северной границе, когда ловили илбэча. И я живу одна. Я всю жизнь работала и всегда выполняла норму. Я и сейчас работаю, а мне второй день не дают есть. Что мог сказать Шооран? Рассказать об Энжине, о том, что тот был илбэчем? Но это значит, сказать, что он не умер, а просто бросил её как ненужную вещь. Надо ли это знать трясущейся старухе? Сама-то она теперь верит, что ни разу между ней и покойным мужем не проплывала тень Ёроол-Гуя. Шооран встал, подошёл к растущему неподалёку туйвану, хлопнул ладонью по стволу. Вниз посыпались созревшие плоды. Шооран набрал полную сумку и высыпал на колени Сай. -- Это от Энжина, -- сказал он. Покинув дряхлую Сай, Шооран направился на север. Нужно было, пока в стране неразбериха, пересечь границу. Пройдя чуть больше одного оройхона, Шооран остановился в изумлении. Он увидел стену. Нечто подобное встречалось ему на Царском оройхоне, но здесь стеной был обведён не суурь-тэсэг, а целый оройхон и, возможно, даже не один. Стена была выше человеческого роста, её гребень щетинился частоколом рыбьих костей, наверняка отравленных. На углу оройхона, где сходились идущие по поребрикам дороги, стояли ворота. Они были расколоты, очевидно выстрелами из татаца. В проходе лежало несколько трупов. Ни одного живого человека не было видно, верно братья выбили ворота и пошли вглубь огороженного оройхона. Шооран осторожно заглянул в проём. Потом он не мог сказать, какие чудеса ожидал увидеть, увидел же обыкновенный оройхон. Те же, что и повсюду деревья, поля, ручьи. Хотя поля были не такими. Земля на них была не чёрной, а рыжей. И тэсэги здесь тоже были не такими. Каждый камень на запертых оройхонах был сокровищем. Здесь не было лёгких пористых камней, что валялись в иных местах. Здесь лежал жёлтый искристый кремень, осколки белого кварца, плотные чёрные кругляши, из которых делают гири и самые лучшие кистени, шершавый красный камень, что так ценится резчиками по кости. Это был крест Тэнгэра -- единственная настоящая земля. Шооран поднял маленький камушек, непривычно яркий и тяжёлый, и, не заходя вглубь оройхона, поспешил в обход стены. Надо торопиться. Раз братья вошли в крест Тэнгэра, значит, сопротивление сломлено повсюду. Оставалось надеяться, что разбив гарнизон южной границы, братья ещё не поставили там свои заслоны. К сожалению, оправдались худшие предположения. Граница была закрыта. На новом месте цэрэги не чувствовали себя в безопасности, и шансов прокрасться незамеченным -- не было. Вновь Шооран попытался применить приём, позволивший ему прорваться сюда. Правда теперь перед ним был не узкий перешеек, который можно перекрыть одним оройхоном, а самое длинное из оставшихся огненных болот. Пока Шооран, укрывшись в куче костяного хлама, работал, никто из цэрэгов не тронулся с места. Слишком уж удивительным зрелищем было рождение оройхона, и вряд ли многие из них видели его прежде, когда пленный Шооран строил проход в страну старейшин. Но едва остров встал, один из воинов побежал за подкреплением, а остальные кинулись перекрывать новый оройхон. Дорога возле аваров опустела. Пригибаясь и стараясь держаться ближе к чадящим скалам, Шооран двинулся вперёд. И лишь выйдя на открытое пространство, увидел, что проход закрыт по-прежнему. Один из цэрэгов остался на месте. Лица стражника было не видно из-за примотанной губки, но это был явно кто-то из тех, кто раньше охранял их и знал всех в лицо. Хотя у Шоорана тоже была губка, но пятна ожогов на виске и переносице выдавали его. -- Вот и ещё один, -- довольно сказал цэрэг. -- И, похоже, самый главный. Стоять! -- предупредил он движение Шоорана. Но Шооран и не думал бежать. В его руке упруго разворачиваясь, запел ус парха. -- Я ничего тебе не говорил, -- произнёс Шооран, обращаясь скорее к судьбе, чем к противнику, -- и мне нет дела до твоих домыслов, потому что сейчас ты умрёшь. Голоса звучали глухо и невнятно, и если Шоорану это было на руку, то цэрэг не мог кликнуть подмогу. Хотя он был опытный воин и не испугался оружия. Ус парха, вибрируя в искусно дрожащей руке, стоял почти неподвижно, лишь самый кончик исчез из виду, размытый бешеным движением. Но эта струна готова была выбить из рук копьё, рассечь одежду и тело. Немногие умели так обращаться с хлыстом. Когда-то юный Шооран целыми днями упражнялся с запретным оружием и теперь хвалил себя за то давнее упорство. Цэрэг, отставив копьё, чтобы, избави Тэнгэр, не попало под ус, левой рукой вытянул из-за пояса кистень. Тяжёлая кость бовэра загудела в ременной петле. Достать кистенём противника цэрэг не мог, но ремень не боялся дрожащего уса и был способен, обмотавшись, погасить его колебания. Тогда у обоих воинов останутся только копья, но у Шоорана копьё будет в левой руке. Ловя удобный момент, они закружили по узкой площадке, усыпанной хрустким сором. Первым нанёс удар Шооран. Время было не на его стороне, он не мог слишком долго выжидать. Приподняв хлыст, он метнул своё копьё, но не в противника, которого защищал панцирь, а в руку с кистенём. Цэрэг успел отдёрнуть кулак, но остановить движение ремня уже не мог. Копьё отлетело за спину, кистень бесполезно обвис, и Шооран, не давая вновь закрутить его, секанул хлыстом по прозрачному шлему. Шлем брякнул о камни, цэрэг покачнулся и, падая, ударил копьём. Он видел кольчугу за распахнувшимся жанчем и потому метил в незащищённое лицо. Острая кость вспорола кожу чуть ниже виска, но хлыст уже снова обрушился на неприкрытую больше шею, и крик цэрэга превратился в хрип. Подхватив копье и не оглядываясь на убитого, Шооран побежал по тропе, ведущей к Торговому Оройхону. Больше всего он хотел, чтобы хоть там никого не оказалось. * * * Гуйлах, командир одной из дюжин держащих границу священного государства ванов служил здесь последний день. Завтра его переводят начальником охранной дюжины, и дальнейшая служба будет протекать не на мёртвой полосе, где нечем дышать, и от запаха которой невозможно отмыться, а в алдан-шаваре. Перевода на это место он ждал долго, но давняя история с безумной Нарвай сильно испортила его карьеру. Гуйлах не любил вспоминать те события. Казалось бы, он исполнил свой долг -- разгадал в грязной бабе илбэча и поймал его, не позволил уйти к врагу. Но смерть илбэча легла на его имя тёмным пятном, и повышения пришлось ждать два года. А ведь Ёроол-Гуй проклинал илбэча, а не того, кто его поймает. Видно недаром говорится: "Беда тому, кто тронет безумца". Но всё же радостный день пришёл: служить в болоте осталось всего три часа. Скоро его сменят навсегда. Однако, помечтать о приятном Гуйлаху не удалось -- он увидел человека. Тот перелез вал всякого старья, накиданного, чтобы затруднить проход, и, крадучись, пошёл в направлении к Гуйлаху. Рядом с Гуйлахом был лишь один цэрэг, остальные дежурили возле ухэров. Сам Гуйлах отправился в секрет, потому что воздух здесь был почище. И вот -- подышал. Гуйлах дал знак цэрэгу и вслед за ним выскочил навстречу нарушителю. Тот мгновенно остановился, пригнувшись, готовый и бежать, и броситься на врага. Во всей его повадке чувствовался бывалый боец. Лицо нарушителя было изуродовано ожогами, на виске запеклась кровь, но всё же Гуйлах узнал его. Перед ним был фальшивый гонец, который в тот проклятый день пытался пройти на Торговый оройхон, будто бы разыскивая какую-то женщину. Потом выяснилось, что благородный Ууртак никого не посылал на границу, и подозрительная история с гонцом-самозванцем тоже послужила будущей опале. -- Вот и встретились, -- злорадно произнёс Гуйлах. -- Какую красавицу ищешь на этот раз? Человек сделал молниеносное движение, хлыст, неведомо откуда взявшийся в его руке, выбил раковину у собравшегося трубить цэрэга. -- Ты хочешь проверить, как я умею драться? -- свистящим шёпотом прошипел гонец. -- Проверь. Я прошёл с боем там, пройду и здесь. Гуйлах попятился, заслоняясь пикой, показавшейся вдруг очень ненадёжным оружием. -- Так-то лучше! -- гонец беззвучно рассмеялся. -- Ступай на пост. Страна старейшин захвачена добрыми братьями. Скоро у вас будет беспокойно. Ложный посланец взмахнул хлыстом и исчез за тэсэгами. Гуйлах беспомощно оглянулся на цэрэга. -- Вот что. Раз ты не сумел задержать его, то молчи! Ничего не было. Понял? * * * Шооран шёл через мокрый оройхон. Копьё он нёс в руке, рукоятка свёрнутого хлыста торчала из-под жанча. В безбородом лице не оставалось ничего юношеского. Вооружённый изгой шёл по земле изгоев. Два года потребовалось ему, чтобы обойти весь мир, и домой вернулся другой человек. * * * В древние времена весь мир занимала земля, а далайн был так мал, что едва мог дышать. Но в мире не было счастья, потому что люди, имея столько прекрасной земли, не умели на ней жить, и каждый говорил своему брату: -- То, что ты видишь -- моё, и всё иное -- тоже моё. Тогда между людьми начались войны и пропала любовь. Среди людей самым могучим был Ёр -- воин в плаще из чёрной кожи. Он завоевал половину мира и давно потерял счёт захваченным оройхонам, но алчность его не убывала и, завоевав новый край, он вонзал в землю копьё, говоря: -- Эта земля моя, отныне и до тех пор, пока стоит мир! Но когда Ёр отправился завоёвывать вторую половину вселенной, навстречу ему вышел непобедимый Гур в плаще из шкуры пёстрого бовэра. Он тоже не знал числа своим землям, но хотел иметь их ещё больше. Захватив оройхон, он ударял тяжёлой палицей, дробя тэсэги, и возглашал: -- Эта земля моя, и всякий, посягнувший на неё -- умрёт! Они встретились посреди мира и поглядели друг на друга с ненавистью. За плечами каждого стояло великое войско. Один вонзил в камень копьё, другой ударил по тэсэгу палицей, и каждый назвал землю своей. И началась битва. Они сражались друг с другом месяц и год, воины в чёрных и пёстрых плащах умирали рядом с ними, и никто не мог победить. Пыль поднималась от вытоптанной земли, словно здесь никогда не росла хлебная трава, а была лишь полоса у аваров -- сухая и бесплодная. Но на сожжённой войной земле ещё стоял один росток. На самом видном месте стоял он, распустив два хрупких резных листка. И росток сказал: -- Опомнитесь, люди, посмотрите, во что вы превратили землю! Вы убиваете её, она больше не может нести вас на себе. Один я держу землю своими слабыми корнями. Дайте мне вырасти, дайте стать могучим туйваном, и я буду держать землю долго. Но голоса зелёного пророка никто не услышал, а вскоре колючий башмак одного из героев раздавил его, размазав по камню два хрупких резных листа. И тогда мир начал трескаться. Ничто больше не скрепляло оройхоны, они отделились друг от друга, каждый стал сам по себе, словно враждующие люди, и в трещины хлынула влага далайна. Полководцы и их войска рухнули в пучину, но никто не слышал их воплей, за рёвом бездны. Зло вернулось к своему прародителю. Ёр и Гур и все их цэрэги стали руками страшного Ёроол-Гуя. Но и там они не прекратили вражды. Всякий, видавший князя далайна знает, что его чёрные руки враждуют с пёстрыми, перехватывают и отнимают добычу, хотя потом несут в единую пасть. Те оройхоны, на которых пылала война, и теперь безлюдны и покрыты огненными болотами, разделяющими людей, чтобы они не могли вцепиться друг другу в горло. Так изменился мир, и Ёроол-Гуй, проплывая там, где прежде высились оройхоны, усмехался: -- О люди! Тэнгэр создал вас на погибель мне, но вы никогда не сможете совершить предначертанное ибо слишком любите убивать. Телом вы похожи на старика, но душа у вас моя. Поэтому я спокоен и знаю, что вечно буду плавать в холодных глубинах далайна.