Михаил Щербаков "Избранное" Содержание 1. Кораблик 2. Шансон 3. Пошлый романс 4. Песня о тройке 5. Вишневое варенье 6. Все равно не по себе 7. Мария 8. Маленькая хозяйка 9. Душа 10. Романс I 11. Романс II 12. Болеро I 13. "Я исполняю вс■..." 14. "И спокойный в душе..." 15. "Помнишь, как оно бывало?.." 16. Трубач 17. "Под знаменем Фортуны..." 18. Прощание славянки 19. "Восходя дорогой горной ..." 20. "Пустые бочки вином наполню..." 21. "У нас опять зима..." 22. Песня пажа 23. "Друзья -- мореходы..." 24. Я чашу свою 25. "Там, где шелестят, оседая..." 26. "Вечно открытый Божьему гневу..." 27. Восточный романс 28. Ad Leuconoen 29. Сезон дождей 30. Балаган 1 31. Ковчег неутомимый 32. Вечное Слово 33. Прощальная III 34. "А кое-кто по костям моим..." 35. "Навещая знакомый берег..." 36. "Во славу Греции твоей и всех морей вокруг..." 37. "Вот -- поднимается ветер и мчится на запад..." 38. Песенка 39. "Итак, друзья, какие будут мнения?.." 40. "Затем же, зачем рыжий клоун рыж..." 41. Балаган II 42. Контрреволюционный этюд 43. "Меж этим пределом и тем..." 44. "Мой несчастный друг, господин Н. Н..." 45. "Призвав решительность и строгость..." 46. "Мы видим, как из стеклянных врат..." 47. Обращение к герою 48. Аллегория для голоса с хором 49. ЕССЕ НОМО 50. Мое королевство III 51. "Века плывут, подобно китам..." 52. DESCENSUS AD INFEROS 53. "Восточная" песня I 54. "Восточная" песня II 55. "Для тех несчастных, кто словом первым..." 56. "Здравствуйте, полковник. Вы точны, как бес..." 57. Буря на море 58. Молитва безумца 59. "Любовь, как истина, темна и, как полынь..." 60. "Нет, нет!.." 61. Романс-марш 62. Сентенциозные куплеты 63. "Что такое есть я -- на фоне..." 64. "В белой мгле ледяных высот..." 65. Школа танцев 66. "Вс■. Хватит мук, довольно склок. Заткнитесь, ветры ада..." 67. "Ей двадцать восемь лет, она уже вполне во власти..." 68. "Издалека вернувшись туда, где не был долго..." 69. Менуэт 70. Заклинание 71. "Однажды думал-думал и придумал я куплет..." 72. "Пешком с востока стремясь на юг..." 73. "Пренебреги приятностью обряда..." 74. "Волнуйся, знахарь, о травах, почве, камнях, золе..." 75. "Еще младенцем, однажды где-то..." 76. Рождество 77. "После холодности безбрежной..." 78. "Вместо того, чтоб гнить в глуши..." 79. 1992 80. "Вьюга замолчит. Заря окрасит..." 81. "Другая жизнь в цвету. В ином цвету, чем тот..." 82. "Видал бы кто, каким я львом гляжусь..." 83. Океан 84. "Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена..." 85. Марш кротов 86. "Какой кошмар: жить с самого начала зря..." 87. "В городе, где задушен был император Павел..." 88. "Балтийские волны" 89. "Ты возьми, геометр, из казны из моей сколько нужно..." 90. Это я Составитель -- И. Грызлов ________________________________________________________________ КОРАБЛИК Студенческая прощальная Кончался август, был туман, неслась галактика. По речке плыл катамаран, кончалась практика. А мы навстречу по реке шли на кораблике И рассуждали о грехе и о гидравлике. Сердечный гам, словесный хлам, ни слова в простоте. С катамарана люди нам кричали: "Здравствуйте!" Дай Бог вам счастья или чуда за скитания! Но вы туда, а мы оттуда. До свидания. Добра пора, туман -- труха, вода мудра в реке. А что мы смыслили в грехах, а что в гидравлике? Да, ни словечка в простоте, моя прекрасная! Какая чушь, зато хоть тема безопасная. Мы все поймем, мы обойдем и впредь условимся. А то за старое начнем -- не остановимся. Грехи -- как камни из реки, сосет под ложечкой, Не отпуская мне все грехи, оставь немножечко. Дал течь кораблик, стал тонуть, стоял и протекал. Мы все спасались как-нибудь, кончалась практика. Я ж отпустил синицу вновь, ловя журавлика. Вот весь и грех, и вся любовь, и вся гидравлика. Зачем, чего там объяснять!.. давно все понято. Тони, корабль, лети, журавль, а мы бескрылые. Сокрой, туман, катамаран, прощайте, милые! 1982 ШАНСОН Вершит народ дела свои, пройдохи ищут славы, Пророки врут, поэты пьют, богатства копит знать. Стоит над миром год Змеи, все злобны как удавы, И каждый хочет сам в угоду году гадом стать. А я в портовом кабаке Сижу, и губы в табаке, И две монеты в кулаке, а в голове -- шансон. А в нем -- мой страх, мой странный край, Туманный путь в желанный рай, Тот путь, который мной пока еще не обретен. О, дай мне, Господи, ступить на этот путь Когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь!.. Я, как и вы, друзья мои, устал глазеть на драки, И вид оскаленных клыков нервирует меня. Пройдет над миром год Змеи, начнется год Собаки, И снова цепи, снова лай, и войны, и грызня. Зачем так злобен род людской? Да это ж просто год такой!.. Но, как ни мучаю себя, но, как себя ни злю. За что, я не могу понять, Вы все так любите меня, И не могу понять, за что я всех вас так люблю? Дай Бог в пути мне добрым словом помянуть Кого-нибудь, кого-нибудь, кого-нибудь!.. Вот я же вам не сын, не пасынок и даже не приемыш, А все никак не соберусь расстаться с кабаком. И в год Собаки я -- щенок, а в год Змеи -- змееныш, И научился не искать участия ни в ком. Затих шансон, певец умолк, И ты, гарсон, не верь мне в долг. Уходят все, и мне уйти не лучше ль от беды? Сквозь плач и вой, галдеж и звон, По боли войн, по воле волн, По жизни вдоль, по миру вдаль ведут мои следы. О, дай мне, Господи, достичь, окончив путь, Чего-нибудь, чего-нибудь, чего-нибудь!.. 1982 ПОШЛЫЙ РОМАНС Наклоняясь к изголовью, Обратись ко мне лицом, Обменяемся любовью, Перекинемся словцом. Счастья маленький обрывок Улетит, как пять минут. У судьбы на мой загривок Вечно сыщется хомут. У меня судьба не злая, Только глупая, хоть плачь! Все летит куда не зная, А я вслед за нею вскачь. Без дороги, как умею, По болотам хлопаю. А роптать никак не смею На нее, на глупую. И она, небось, не вправе Обижаться на меня. Я ж ведь ей служу, шалаве, Лучше доброго коня. Всю-то жизнь за ней, как мерин, На веревочке хожу. И покорен я, и верен, Мне бы плакать, а я ржу. Не прошу награды лишней, Не страшусь никоих мук. Мне бы только хвост подлиньше. Отмахаться чтоб от мух. Да сберечься б в волчьем поле От клыков и от когтей, Да овса бы чуть поболе, Да поменее плетей. 1983 ПЕСНЯ О ТРОЙКЕ Резвы кони быстроноги, Ночь длинна, кругла Земля. Вот кончаются дороги, Начинаются поля. Ни кладбища, ни постройки Не найдет усталый взгляд. Слышен только топот тройки, Колокольчики звенят. Впереди -- опять начало, А затем -- опять финал. Что бы это означало? Очевидно, мир так мал. Позади, помилуй Боже, Смято все и сожжено. Ничего не будет больше, И надеяться смешно. Как легко и как чудесно! Мы вс■ те же, да не те. Старым песням нету места В этой тесной пустоте. Только топот резвой тройки Раздается в стороне, И неслыханные строки Зреют трепетно во мне. А когда их голос ломкий Обрывается, смирен, Остается лишь негромкий, Нескончаемый рефрен: Степь да степь. И так же бойко, Как и двести лет назад, По степи несется тройка, Колокольчики звенят. 1983 ВИШНЕВОЕ ВАРЕНЬЕ Теперь на пристани толпа и гомонит, и рукоплещет: Из дальних стран пришел корабль, его весь город ожидал. Горит восторгом каждый лик, и каждый взор восторгом блещет. Гремит салют, вздыхает трап, матросы сходят на причал. Сиянье славы их слепит, их будоражит звон регалий, У них давно уже готов ошеломляющий рассказ, Как не щадили живота, и свято честь оберегали, И все прошли, и превзошли, и осознали лучше нас. Ты знаешь, я не утерплю, я побегу полюбоваться, Я ненадолго пропаду, я попаду на торжество. Ну сколько можно день и ночь с тобою рядом оставаться И любоваться день и ночь тобой -- и больше ничего! Ведь мы от моря в двух шагах, и шум толпы так ясно слышен. Я различаю рокот вод, я внемлю пушечной пальбе. А ты смеешься надо мной, ты ешь варение из вишен И мне не веришь ни на грош, и я не верю сам себе. Вот так идет за годом год, вокруг царит столпотворенье, И век за веком растворен в водовороте суеты. А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье, И на земле его никто не ест красивее, чем ты. Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, И в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта... Не кровь, не слезы, не вино -- всего лишь только сок вишневый. Но ней уйти мне от тебя и никуда и никогда. 1984 ВСЕ РАВНО НЕ ПО СЕБЕ Такие ясные глаза нас от печали и сомнений ограждают, Такие честные слова нам говорят, что не поверить мудрено, Такие громкие дела нам предстоят, такие лавры ожидают, Такая слава и хвала!.. А все равно не по себе, а все равно... И ведь ничто не задевает самолюбия, достоинства и чести, Спокойна совесть, и ее не омрачает ни единое пятно. Все преступления давно совершены, и все блюстители не месте, И совершали их не мы... А все равно не по себе, а все равно... Идет парад, и карнавал, и маскарад, и всенародная потеха, Горят бенгальские огни, повсюду танцы и шампанское вино. И ни малейшая опасность, ни препона, ни преграда, ни помеха Не угрожают торжеству... А все равно не по себе, а все равно... И вот исчезла суета, и мы достигли абсолютного покоя И, позабывши обо всем, произнесли благодарение судьбе. Но поступь времени, вращение Земли, движенье звезд и все такое -- Не исчезает никуда, оно всегда, и нам всегда не по себе. Над суеверьями хохочем до поры, покуда нет дурного знака, А чуть дорогу кто-нибудь перебежал, так уж и больше не смешно. И хоть не черная она, а голубая, и не кошка, а собака, А все равно не по себе, а все равно не по себе, а все равно... 1984 МАРИЯ Столько разных людей утешала ты. Не смолкают людей голоса. О, Мария! Смешны мои жалобы. Но прекрасны твои небеса. Не умею добраться до истины, Не умею творить чудеса. О, Мария! В огне мои пристани, Но безбрежны твои небеса. Наступает предел всем пристрастиям, Нет ни друга, ни верного пса. О, Мария! Конец моим странствиям Объявляют твои небеса. Были поросли бед, стали заросли. Завещание я написал. О, Мария! Грустны мои замыслы, Но грустны и твои небеса. 1984 МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА Никто из нас не знал надежнее лазейки Из царства холодов в республику тепла: Мы собирались все у маленькой хозяйки, Она была всегда мила и весела. И в долгий летний день, и в зимний день короткий Неведомо за что съедали нас дела; Но вечером мы все у маленькой красотки Сходились, и она всегда была мила. Сходились голоса, сплетались интересы, Не портила бесед ни ссора, ни вражда. И все мы вновь и вновь у маленькой принцессы Встречались, и она... она была всегда. Ее любили все -- чем дальше, тем сильнее. Никто не знал, когда все это началось, -- Чем лучше было нам, когда мы были с нею, Тем хуже было нам, когда мы были врозь. И приближался крах веселой нашей шайки Поскольку где любовь -- там ревность и раздор. До некоторых пор у маленькой хозяйки Не видывали ссор, но с некоторых пор -- Мы, перья распустив, вытягивали шеи, Сверкая в полутьме огнем ревнивых глаз. Чем дальше, тем острей, чем дольше, тем сильнее Претензии росли у каждого из нас. И так за часом час -- никак не разберемся, И каждый, наконец, решил себе тогда, Что надо уходить, не то передеремся, И вот мы разошлись -- обратно в холода. А милый наш кумир, прелестная игрушка, Стояла у окна, глядела нам вослед. Она любила всех, ей было очень грустно, Не менее, чем нам. Но, может быть, и нет... 1984 ДУША Оставлю всех, пройду повсюду, Пускай ни с чем, но не в долгу. Себя раздам, тебя забуду, Мне все равно, я все могу. А вот душа... она не может, Небесный свет в нее пролит, Неясный зов ее тревожит, Она поет, она болит. И пусть вдали над цепью горной Уже взлетел, уже возник Мой монумент нерукотворный, Я сам себе его воздвиг. А все ж душа ему не рада, Не укротить ее никак. Она парит, и ей не надо Ни гор златых, ни вечных благ. Когда ж беда сомкнет объятья, Ничем я ей не возражу. Родимый край пришлет проклятья, В чужих краях ответ сложу. И лишь душа неколебима, В грязи чиста, в беде честна. Все так же ей горька чужбина И сладок дым Отечества. 1985 РОМАНС I Давным-давно, мой бедный брат, оставил ты дела. Слепой недуг душой твоей владеет безраздельно. С тех пор, как чей-то чудный взор смутил тебя смертельно, Кумира славят день и ночь твои колокола. Ужель напрасен ход времен, и нынче, словно встарь, Стремленья наши так темны, кумиры так жестоки? Зачем, скажи, ты в этот храм принес свои восторги? Зачем так скоро жизнь свою ты бросил на алтарь? Ужель затем, чтобы, когда она уйдет совсем, Однажды вдруг поведать мне печально и мятежно О том, что ты любил ее так искренно, так нежно, Как более не дай ей Бог любимой быть никем?.. Я знал тебя в тяжелый час и в битве, и в игре. Ты утешений не просил и головы не вешал. Но сей недуг страшней других, и я б тебя утешил, Когда б не тлела жизнь моя на том же алтаре. Давным-давно, мой бедный брат, мне твой недуг знаком. И он знаком не только мне, сжигает он полмира. И славит гибельный огонь владычество кумира. Но сами мы его зажгли в язычестве своем. И что поделать, если уж горит огонь, горит, И все никак не стихнет дрожь от давнего испуга, И скрип колес, и шум кулис, и теплый ветер с юга Одно и то же вновь и вновь мне имя говорит... 1985 РОМАНС II Что отнято судьбой, а что подарено, -- В конце концов, не все ли мне равно? Так странно все -- что было бы, сударыня, Печально, если б не было смешно... И я -- не тот: ничуть не лучше всякого, И вы -- не та: есть краше в десять раз. Мы только одиноки одинаково, И это все, что связывает нас. Когда один из нас падет, поверженный, Другой -- и не заметит впопыхах. Зачем же я пред вами, как помешанный, И слезы лью, и каюсь во грехах? Зачем дрожу, зачем порхаю по небу, И жду чудес, и все во мне поет? Зачем, зачем... Пуская ответит кто-нибудь, Конечно, если что-нибудь поймет... Простите мне, что диким и простуженным Ворвался к вам средь зимней тишины. Не то беда, что я давно не нужен вам, Беда -- что вы мне тоже не нужны... И все ж -- сама судьба с ее ударами, Капризами и ранами потерь -- Ничто пред блеском ваших глаз, сударыня, Он светит мне... Особенно теперь, Теперь -- когда невзгоды приключаются Вс■ чаще, вс■ смертельней бьют ветра, И кажется, что дни мои кончаются, И остаются только вечера... Сияйте ж мне, покуда не отмечено Печатью лет ни сердце, ни чело! И, видит Бог, сказать мне больше нечего, Да больше -- и не скажешь ничего... 1985 БОЛЕРО I Не зря ли я взывал до хрипоты, племена миря? Вражды не одолел, не смял границ, не сломал плотин. Ведь если б даже люди всей Земли одного меня Избрали и вручили мне весь мир, то что б я смог -- один? А я был не один и все равно ничего не смог. И сроки на исходе, и вот-вот повлекут к суду. Вот-вот уже появятся лучи, задрожит Восток, И вспомнится мое любое слово, И спросится за каждое движенье, И знаю я, что не смогу ответить, И все равно -- иду. И путь, когда настанет расчет, Господь мне не простит, но зачтет. Но ты во имя царствия любви меня простишь За то, что я столь близкий для себя начертал предел. В то время, как другие брали власть, ордена, престиж, Я слишком много думал о тебе -- и ничего не успел. И то, что я растратился вотще, племена миря, Стараюсь не вменять себе в вину, но иметь в виду. Оно, быть может, правда, ни к чему, а все равно -- не зря. Поскольку порождается надеждой На призрачное радужное завтра, До коего дойти не уповаю. И все равно -- иду. И пусть, когда настанет расчет, Господь мне не простит, но зачтет. 1985 * * * Я исполняю вс■, что сам себе велю, Куда хочу рулю я без оглядки. Вот я сказал себе, что я тебя люблю, -- И убедил в момент. И вс■ в порядке. Я убедил себя. И, чтоб само собой Учесть накладки все и неполадки, Я прямо в тот же миг поговорил с тобой И объяснил тебе, что вс■ в порядке. Что без тебя никак, что белый свет мне тьма, Ни огонька кругом и ни лампадки. Что я сошел с ума, что вс■ кругом -- тюрьма, Что вс■ во мне горит, и вс■ в порядке. Я убедил себя. Я ждал ответа век. Я телефон сжимал, как в лихорадке. Я ждал, что ты в ответ мне скажешь: "Нет, привет!" Я знал, ты скажешь "нет" -- и вс■ в порядке. Но ты сказала "да", и я сгорел дотла За убеждения в жестокой схватке. Ведь ты сказала "да" -- и так легко смогла Разубедить меня -- и вс■ в порядке. 1985 * * * И спокойный в душе, и твер■зый, И не Бог весть какой патриот, -- А люблю ж я, однако, березы, Как и любит их весь наш народ. Но судьба -- это ж когти с зубами, Ей плевать, что люблю, не люблю: И всю жизнь я общаюсь с дубами И таежные сосны валю. И весь век, отродясь и поныне, -- Елки-палки кругом, бурелом. Ой, повеситься что ль на осине, Али с кедра махнуть соколом! Гроб ольховый снесут без аварий, Можжевельничку кинут вослед, Вот и будет мне полный гербарий, Вот и сложится пышный букет! И от этих-то мыслей, наверно, Растеряв и почет и барыш, Я качаюсь, как во поле верба, И вдобавок шумлю, как камыш. 1985 * * * Помнишь, как оно бывало? Все горело, все светилось, Утром солнце как вставало, так до ночи не садилось. А когда оно садилось, ты звонила мне и пела: "Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село". И бежал я, спотыкаясь, и хмелел от поцелуя, И обратно брел, шатаясь, напевая "аллилуйя". Шел к приятелю и другу, с корабля на бал и с бала На корабль -- и так по кругу, без конца и без начала. На секунды рассыпаясь, как на искры фейерверка, Жизнь текла, переливаясь, как цыганская венгерка. Круг за кругом, честь по чести, ни почетно, ни позорно... Но в одном прекрасном месте оказался круг разорван. И в лицо мне черный ветер загудел, нещадно дуя. А я даже не ответил, напевая "аллилуйя". Сквозь немыслимую вьюгу, через жуткую поземку Я летел себе по кругу и не знал, что он разомкнут. Лишь у самого разрыва я неладное заметил И воскликнул: "Что за диво!", но движенья не замедлил. Я недоброе почуял, и бессмысленно, но грозно Прошептал я "аллилуйя", да уж это было поздно. Те всемирные теченья, те всесильные потоки, Что диктуют направленья и указывают сроки, Управляя каждым шагом, повели меня, погнали Фантастическим зигзагом по неведомой спирали. И до нынешнего часа, до последнего предела Я на круг не возвращался. Но я помню, как ты пела. И уж если возвращенье совершить судьба заставит, Пусть меня мое мгновенье у дверей твоих застанет. Неприкаянный и лишний, окажусь я у истока. И пуская тогда Всевышний приберет меня до срока. А покуда ветер встречный все безумствует, лютуя, -- Аллилуйя, свет мой млечный! Аллилуйя, аллилуйя... 1986 ТРУБАЧ -- Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но -- где-то опять некие грозные силы Бьют по небесам из артиллерий Земли. -- Да, может, и так, но торопиться не надо. Что ни говори, неба не ранишь мечом. Как ни голосит, как ни ревет канонада, Тут -- сколько ни бей, все небесам нипочем. -- Ах, я бы не кляп этот удел окаянный, Но -- ты посмотри, как выезжает на плац Он, наш командир, наш генерал безымянный, Ах, этот палач, этот подлец и паяц! -- Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин. Да, он на коне, только не стоит спешить. Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин, Он -- лишь человек, что же он волен решить? -- Но -- вот и опять слез наших ветер не вытер. Мы побеждены, мой одинокий трубач! Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач? -- Я здесь никакой неудачи не вижу. Будь хоть трубачем, хоть Бонапартом зовись. Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань, делай как я, ни от чего не завись! И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода, Жди, сколько воды, сколько беды утечет. Знай, вс■ победят только лишь честь и свобода, Да, только они, вс■ остальное -- не в счет... 1986 * * * Под знаменем Фортуны, до боли, до дрожи, Настраивал я струны, прости меня, Боже! И пел в восторге диком о счастье великом. А счастье было сладко, но редко и кратко. Отцвел мой дальний берег давно и напрасно. Звезда моих Америк взошла и погасла. Поднявшись из долины почти до вершины, Я двинулся обратно, зачем -- непонятно. Капризные арены мой дар погубили, Корыстные царевны мой жар потушили. Одна на свете дама, и та -- моя мама, Меня любила просто, ни за что, ни про что. Смычок пришел в негодность, струна истрепалась, Моя былая гордость до дна исчерпалась. Людей просить не смею, царей не имею, Тебя просить негоже, и все же, о Боже! Пройдя любовь-измену от края до края, Всему нашел я цену. Цена небольшая. Не дай мне, Боже, боле ни дрожи, ни боли, Взамен всего такого -- ты дай мне покоя. Пускай дымятся где-то и степи, и горы. Куда в мои-то лета мне эти просторы! Пуская в иные страны текут океаны, Зачем, зачем, Владыко, мне столько воды-то! Ручей, очаг и ложе -- не больше, о Боже. Избавь мой слабый гений от всяких учений. Не нужно мне Сорбонны, но дай мне свободы! И я, презрев лавины, дойду до вершины. До горнего утеса, до высшего класса, До главного вопроса, до смертного часа, Когда в одеждах белых сквозь первые вьюги На мой отцветший берег слетят твои слуги. 1986 ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ Когда надежды поют, как трубы, Их зов дурманит, как сладкий дым. Они предельны, они сугубы, И так несложно поверить им. И вот -- дорога, и вот -- стоянка, Вокзал и площадь -- в цветах, в цветах. Восток дымится. Прощай, славянка! Трубач смеется, шинель в крестах. Воспитан славой, к смертям причастен, Попробуй вспомни, ловя цветы, Какому зову ты был подвластен, Какому слову поверил ты... Броня надежна, тверда осанка, Припев беспечен: вс■ "ай" да "эй"... А трубы просят: не плачь, славянка! Но как, скажите, не плакать ей? Пройдет полвека. Другие губы Обнимут страстно мундштук другой. И вновь надежды поют, как трубы. Поди попробуй, поспорь с трубой. А век не кончен, поход не начат. Вокзал и площадь -- в цветах, в цветах. Трубач смеется, славянка плачет, Восток дымится. Земля в крестах. 1987 * * * Восходя дорогой горной прямо к бездне голубой, Не печалься, брат мой гордый, будет нам еще с тобой И парча ковров ценнейших, и невиданный фарфор, И красавиц августейших неожиданный фавор. Не раздавят нас, ей-Богу, ни чужбина, ни нужда. Будет нам всего помногу. А не будет -- не беда. И когда недуг сердечный вдруг сожмет тебя в горсти, Не печалься, друг мой вечный, твой корабль уже в пути. Не зазря ломал ты крылья, не напрасно ты страдал, И бесился от бессилья, и от холода рыдал. Потеряешь счет пожиткам, предсказаньям вопреки. Будет нам всего с избытком. А не будет -- пустяки. И покуда шепот струнный все зовет куда-то вдаль, Дольше срока, принц мой юный, не продлится твой февраль. Вспыхнет утро, грянут грозы, льды сойдут, снега сойдут, И твои ночные слезы дневным садом прорастут. Будь что будет, знай, не медли, путь не близок, в добрый час!.. Там посмотрим -- будет, нет ли... Не печалься, будет с нас. 1986 * * * Пустые бочки вином наполню, Расправлю вширь паруса-холсты. Прости-прощай, ничего не помню, Рассвет настал, небеса чисты. Начну с рассвета, пойду к закату. Там, на закате, уже весна. Покуда плыть хорошо фрегату, Пирату жить хорошо весьма. Восток горячий хрустит поджаристо, Где-то слышен металл. Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, Час еще не настал. Из бури выйду, из драки вылезу, Сколь меня ни трави. Одно лишь есть, чего я не вынесу, -- Это слезы твои. Но час еще не настал... Чужие люди твердят порою, Что невсамделишный я пират. Да, я не живу грабежом и кровью, И это правду они говорят. Скорей я мог бы царей потешить, Сойти на берег, овец пасти... Но чтобы других убивать или вешать, Что вы, Бог меня упаси! Повис над морем туман безжалостный, Белый, как молоко. Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, Смерть еще далеко. Ничто не вечно, бояться нечего, Сядь, смолчи, пережди, Не верь прохожему опрометчиво, Все еще впереди. Да... смерть... еще далеко... И пусть вовеки не быть возврату, И все кругом застелила тьма. Покуда плыть хорошо фрегату, Пирату жить хорошо весьма. Никто стихии не одолеет, Ни я, ни люди, ни корабли. Но не погибну, покуда тлеет Во мгле страданья огонь любви. И я мечтаю, чтоб он пожаром стал И объял бы моря. Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, Это просьба моя Одна, но есть еще и вторая: К концу последнего дня Скажи священнику, умирая, О том, что помнишь меня... Вс■ еще впереди... Смерть еще далеко... Не плачь!.. 1986 * * * У нас опять зима. Снега идут кругами, Свершая без конца свой мерный хоровод. И словно сметено былое в урагане, Укрыто под снегами и вновь не оживет. Уже не зазвонят разрушенные башни, И шепотом домашним не скажутся слова. И женщины мои живут тоской вчерашней. Не так уж это страшно, как кажется сперва. У нас опять зима. Лишь горькие известья Напомнят иногда о том, что не сбылось. И прежние друзья находятся в отъезде. Еще как будто вместе. Уже как будто врозь. А письма и стихи, разбуженные ночью, Разорванные в клочья, возводят миражи. И женщины мои являются воочью, Подобны многоточью -- ни истины, ни лжи. У нас опять зима. И снова в изголовье Бессонная свеча то вспыхнет, то замрет. Но как себя ни тешь придуманной любовью, А дряхлое зимовье рассыплется вот-вот, Как карточный дворец. Ветрами снеговыми Разносят мое имя пространства зимней тьмы. И женщины мои уходят за другими, Становятся чужими. До будущей зимы. 1980,1986 ПЕСНЯ ПАЖА Вот так пропел небесный шансонье, Вот так решили каверзные боги: Три брата было нас в одной семье, И каждый шел по собственной дороге. Один мой брат решил стать моряком И бороздить земные параллели. Другой увлекся карточным столом. А я в любви признался королеве. И дрогнул мрамор, горн запел вдали, Согласье глаз решило час свиданья. И в тот же день монарху донесли, Что я -- соперник, стоящий вниманья. Один мой брат уплыл на остров Крит, Другой приник к азартному притону. А я пока печально знаменит Как паж, имевший виды на корону. Летели годы, вихрями дрожа, И день за днем, услужлив и покорен, Я был доволен должностью паха И вход имел в заветные покои. Один мой брат открыл архипелаг И имя дал свое местам открытым. Другой блистал, рискуя так и сяк. А я прослыл придворным фаворитом. Не горд, не знатен, даже не богат, Я с королевой счастье знал иное. И был король бессовестно рогат, И нож точил -- расправиться со мною. Один мой брат на дальних островах Нашел покой, уставши куролесить. Другой, рискнув, продулся в пух и прах. Ну а меня король велел повесить. И все же братьев я не посрамил, Но воплотил их сил соединенье: Я, как моряк, стихию бороздил И, как игрок, молился о везенье. Я тоже мог прославиться в другом, Я тоже мог, иному вняв напеву, Стать мореходом или игроком. Но я, увы, влюбился в королеву... 1980, 1986 * * * Друзья-мореходы, творцы-корабелы, Прекрасны у вас корабли! И все-таки зря вы свои каравеллы К моим берегам привели. О, как ваши флаги сияли прекрасно В лучах уходящего дня! Вы вдаль отправлялись... Но только напрасно Вы звали с собою меня. Напрасно прельщали всем миром, всем светом, Всем золотом, всем серебром. В то время я думал совсем не об этом, Я думал совсем о другом. Тогда я, сгорая в любовных томленьях, Мечтал, что от страсти умру, Взлетал в облака, и стоял на коленях, И врал, и не ведал, что вру... О, я заблуждался, я верил, что годы Развеют туман голубой. Но нынче вс■ то же, и вы, мореходы, Меня не зовите с собой. И пусть мой кораблик распался на части, И снасти дрожат на ветру... Вчера я чуть было не умер от страсти, А нынче уж точно умру! 1987 * * * Я чашу свою осушил до предела, Что было -- истратил дотла. Судьба подарила мне вс■, что хотела, И все, что смогла, отняла. Подобно реке я блистал на свободе, Прекрасной мечтой обуян. Мой путь состоялся, река не исходе, И виден вдали океан. Прости, моя радость, прости, мое счастье, Еще высоки небеса, Но там вдалеке, где клубится ненастье, Чужие слышны голоса. Не плачь, Бог с тобою, оставь сожаленья О том, что исчезнет во мгле. Пока не стемнело, хотя б на мгновенье Останься со мной на Земле. 1986 * * * Там, где шелестят, оседая, Медленной реки берега, Вечная звезда золотая Над землей висит, как серьга. Там, где нет ни зноя, ни жажды, Ни грозы, ни снега, ни льда, -- Край, где мне б родиться однажды И потом уснуть навсегда. Где вокруг шатров, средь долины, Вольные костры расцвели, Гулкие поют тамбурины, Влажные шумят ковыли... Край земли. Но случилось так, что чужбине Весь свой краткий век я отдал. Жил в гордыне, брел по пустыне, Скорых перемен ожидал. Свет надежд и тьму заблуждений -- Вс■ воспринимал, как дары, На руках моих -- кровь сражений, На ногах моих -- кандалы. И уже ни счастья, ни Бога Мне судьба в пути не сулит. Спят холмы, клубится дорога, Вязким зноем дышит зенит... Бог молчит. 1987 * * * Вечно открытый Божьему гневу, Шаг замедляю перед горой, Вижу, как дерзко движется к небу Лазальщик скальный -- горный герой. Весь из отваги соткан и создан, Кажется снизу черным стрижом. Там вверху строит он гнезда, Там он царь, там его дом. Там на вершине смеет он править, С гибельной высью дружит на "ты", Мне ж у подножья жутко представить Даже частицу той высоты. Как ни пытайся, сколько ни бейся, Не довезет туда колесо. Там уже нет поднебесья, Там над ним небо и вс■. Стены отвесны, камни опасны, Скалы надменные, вечен их лед. Многие жертвы были напрасны, Редкое семя тут прорастет. Сколько нецветших и непроросших Горы убили здесь ни за грош!.. Что ж ты, стриж, не проклянешь их, Что ж ты им славу поешь? От отвечает, двигая бровью, Словно мыслитель, лбом шевеля: Дымом и дегтем, потом и кровью Небо не пахнет, пахнет земля. Я замолкаю, кто ж его знает, Что на прощанье скажешь стрижу. Он, как царь, в небо взлетает, Я, как раб, вдаль ухожу. Мир тебе, горец, вечно и ныне! Шествуй к вершине, к небу стремись. Ты -- по откосу, я -- по равнине, Каждый, как может, движется ввысь. Я продолжаю слепо и немо Путь по кровавой дымной земле. Но мое хмурое небо С каждым днем ближе ко мне. 1987 ВОСТОЧНЫЙ РОМАНС Моим словам едва ты внемлешь, Тебе в них чудится капкан. Меж тем их сладостный обман Изящен, полон волшебства, и тем лишь Они правдивы, как Коран. Зачем выдумывать причину, Искать ростки грядущих ссор? Вс■ не теперь, и значит -- вздор. Скорей, чем я тебя покину, Сойдут снега с высоких гор. Ликуй привычно и беспечно, Забыв сомненья, бросив страх. Покуда снег лежит в горах, Вс■ безгранично, безупречно, вечно На этих диких берегах. Не знает зим, не видит мора Твоя безбедная страна. Моя же бедная страна Настолько далека от моря, Что и не помню, где она... И если дни мои проходят, И близок час, и срок един, Чужой земли приемный сын, Исчезну я, но в путь меня проводят Снега, сходящие с вершин. Поток могучий вс■ сокроет, Оденет в радужный туман, Смешает с правдою обман, От слез лицо твое омоет И хлынет дальше в океан. 1981, 1987 AD LEUCONOEN Не кричи, глашатай, не труби сбора. Погоди, недолго терпеть. Нет, еще не завтра, но уже скоро Риму предстоит умереть. Радуйся, торговец, закупай мыло, Мыло скоро будет в цене. Скоро будет все иначе, чем было. А меня убьют на войне. Не зевай, историк, сочиняй книгу, Наблюдай вращенье Земли. Каждому столетью, году, дню, мигу, Сколько надлежит, удели. Ветер подымается, звезда меркнет, Цезарь спит и стонет во сне. Скоро станет ясно, кто кого свергнет. А меня убьют на войне. Смейся, Левконоя, разливая вина, Знать, что будет, ты не вольна. Но можешь мне поверить, по всему видно, Что тебя не тронет война. Знать, что будет завтра, -- много ль в том толка! Думай о сегодняшнем дне. Я ж, хотя и знаю, но скажу только, Что меня убьют на войне. 1987 СЕЗОН ДОЖДЕЙ Юго-Восток -- ненастная страна. Сезон дождей здесь тянется полгода, И день за днем, с восхода до восхода, Лишь непогода царствует одна. Вот и теперь -- медлительный поток Сошел с небес, томительно нахлынул, Все изменил, все сдвинул, опрокинул И поглотил страну Юго-Восток. Теченье вод, бескрайний караван, Не разобрать, где дно, а где поверхность... Сезон дождей в смятение поверг нас, Затеяв свой унылый балаган. Далекий город облик корабля Приобретает в этой непогоде. Но там никто по палубам не ходит И не стоит на вахте у руля. Матросы спят, им горе не беда. В сезон дождей предписано уставом Все время спать, прикинувшись усталым... Корабль дымит, но с места -- никуда. Так, вероятно, греческий чудак -- Силач-атлант, прикинувшись бессонным, Стоит и спит под небом невесомым, Но напрягает мышцы -- просто так. И лишь мой дом -- в пустыне, как монах, На полпути меж Югом и Востоком -- Плывет один, открытый всем потокам, Челном бесхозным путаясь в волнах. Плыви, мой челн! Привыкни ко всему, Держись легко, скользи неторопливо. Но встречным всем рассказывай правдиво, Как одиноко в море одному... 1987 БАЛАГАН I В одних садах цветет миндаль, в других метет метель. В одних краях еще февраль, в других -- уже апрель. Проходит время, вечный счет: год за год, век за век... Во всем -- его неспешный ход, его кромешный бег. В году на радость и печаль по двадцать пять недель. Мне двадцать пять недель февраль, и двадцать пять -- апрель. По двадцать пять недель в туман уходит счет векам. Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам. Летит и в холод, и в жару, и в гром, и в тишину. А я не знаю, как живу, не знаю, чем живу. Не понимаю, как творю, не знаю, что творю. Я только знаю, что горю и, видимо, сгорю... В одних краях -- рассветный хлад, в других -- закатный чад. В одних домах еще не спят, в других -- уже не спят. То здесь, то там гремит рояль, гудит виолончель... И двадцать пять недель февраль, и двадцать пять -- апрель. Вели мне, Боже, все стерпеть, но сердцу -- не вели. Оно хранит уже теперь все горести Земли. И разорваться может враз, и разлететься врозь. Оно уже теперь, сейчас -- почти разорвалось. Мой долгий путь, мой дальний дом, великая река -- Моя дорога!.. И кругом -- одни лишь облака. Такая мгла, такая даль, такая карусель... И двадцать пять недель февраль, и двадцать пять -- апрель. И сквозь томительный дурман по зыбким берегам Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам... 1986, 1987 КОВЧЕГ НЕУТОМИМЫЙ Надежды прочь, сомнения долой, Забыты и досада, и бравада. Граница между небом и водой Уже неразличима, и не надо. По-прежнему свободный свой разбег Сверяя с параллелью голубою, Плывет неутомимый наш ковчег, Волнуемый лишь смертью и любовью. Проблемы вечной -- быть или не быть Решенья мы не знаем и не скажем, Зато ни жажда славы, ни корысть Уже не овладеют экипажем. И если мы несемся через льды, Не чувствуя ни холода, ни боли, То это все ни для какой нужды, А только ради смерти и любови. Воистину ничем не дорожа За этим легкомысленным занятьем, Мы верим, что не будет платежа, Но если он и будет, мы заплатим. Чего бояться нам -- тюрьмы, тоски, Ущерба очагу, вреда здоровью?.. Но это вс■ такие пустяки В сравнении со смертью и любовью. 1988 ВЕЧНОЕ СЛОВО Из руин и забвенья, из пепла и крови, Законам любым вопреки, Возникает лицо, появляются брови, Из тьмы проступают зрачки. И не нужно движений, достаточно взгляда, Как вс■ начинается вновь: Из бессонного бреда, из слез и разлада На свет происходит любовь. О, как страстно бунтует и мечется глухо Невнятная гордость моя! Но когда настает вожделение духа, Не волен противиться я. И, напротив, когда вдохновение плоти Волнует и застит глаза, -- Я нисколько не против, не только не против, Напротив, я полностью за! Спотыкается разум, не в силах расчислить Конца и начала узнать. И вс■ чаще бывает, что страшно помыслить, Хотя и возможно понять. И вс■ чаще выходит, что смерть наготове, А тайна Земли заперта. И опять остается спасение в слове, А прочее вс■ -- суета. Полагаюсь на слово, на вечное Слово, И кроме него -- ничего. Обращаюсь к нему, как к началу земного Всего и иного всего. Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу, К высокому Слову Творца. И чем более я подвигаюсь к Началу, Тем далее мне до конца. 1988 ПРОЩАЛЬНАЯ III В конце концов -- всему свой час. Когда-нибудь, пусть не теперь, Но через тридцать-сорок зим, Настанет время и дня нас -- Когда на трон воссядет зверь, И смерть воссядет рядом с ним, И он начнет творить разбой, И станет воздух голубым От нашей крови голубой. Мы удалимся в царство льдов, В страну снегов незнамо чьих, И никаких потом следов, Ориентиров никаких. Но наша кровь, кипя в ручьях, Придет в моря теченьем рек И отразится в небесах, Пусть не теперь, но через век. Всему свой срок. Бессмертья нет. И этот серый небосвод Когда-нибудь изменит цвет На голубой, и час придет. И попрощаться в этот час, Когда б ни пробил он, поверь, Не будет времени у нас, Мы попрощаемся теперь. С любовью к нам от нас самих Пошлем приветы на века, Не расставаясь ни на миг. До тех самых пор, пока Неоспоримый, как приказ, Закат шепнет: "Je t'aime", затем Пройдет и он. Всему свой час. Прощайте все. Спасибо всем. 1988 * * * А кое-кто по костям моим пройти мечтает -- Бог его прости -- со славою, со славою. При этом скелет несчастный мой круша как левою ногой, так и правою. Он с этою мыслью ходит там и сям, гуляет по гостям, беседует, обедает. А что я и сам -- великий маг и факир -- об этом он, чудак, не ведает. И весь его клан, и вся родня ему превратить велят меня и в крошево, и в месиво. Но если уж вправду -- кто кого, -- то не он меня, а я его -- скорей всего. И если уж выйдет -- быть не быть, -- то мне ли его не победить -- капканом ли, обманом ли... Сожгу на огне, затру во льду, да что я -- способа не найду? Да мало ли! Но осуществить сей трудный план мешает мне мой премудрый клан -- учители, родители, -- считая, что я его должен в гроб свести его же путем, и чтоб все видели. Ну то есть, чтоб ей, родне моей, не осрамиться перед всей державою, державою, обязан и я публично сам протопать по его костям со славою. Вот так-то мы с ним и ходим друг за другом, желая страшных мук -- как он мне, так и я ему. И можно, прикинув что к чему, понять, что служим мы одному хозяину. О, этот хозяин -- ритуал борьбы, кровавая этуаль обычная, приличия, дающего шанс в короткий срок достичь при помощи крепких ног величия. А счастье не здесь, а счастье там, ну то есть не там, а здесь, но не нам прельщаться им, пленяться им. А кто не с нами -- тот против нас, и мы готовы сей же час заняться им! И снова веселый хруст костей прославит всюду его и моей всевластие династии. И будет повержен враг и тать, который осмелится здесь мечтать о счастии. А счастье не здесь, а счастье там, ну то есть не здесь, не там и не сям, ну то есть не им, не вам и не нам... Но где же оно?.. Ах, если бы сам я мог это знать!.. 1988 * * * Навещая знакомый берег, Отрешенно гляжу на взморье, Возвращаясь на пепелище, Осязаю рубеж времен. Ни о прошлом, ни о грядущем Не рассказывает безмолвие -- Черепки отгремевших пиршеств, Парафиновый Парфенон... Лишь один звонит колокольчик, Словно спрашивает: "Ну, где же ты?" Словно просит: "Побудь со мною!.." А я рад бы, да не могу: От причала отходит судно, На него все мои надежды, Я слежу за его движеньем, Оставаясь на берегу... Сухопутный пройдет шарманщик В голубом головном уборе, Напевая морскую песню, Ничего не прося за труд. Эту песню придумал некто, Никогда не бывавший в море, Но поется в ней лишь о море, И на судне ее поймут, И здесь нет никакого чуда, Ведь команду на судне этом Составляют гвардейцы духа Всех времен и любых кровей: Открыватели многих истин, Консультанты по раритетам, Очевидцы больших событий, Собеседники королей... Мне хватило бы даже слова В долетевшем от них призыве, Чтоб навеки проститься с сушей И исчезнуть там, где заря. Но, безмолвный и недоступный, Белый призрак на черной зыби Разворачивается к ветру, Никого с собой не зовя. И в то время как он, быть может, Отправляется в край несчастий Из великой любви к свободе Для всемерной борьбы со злом, -- Я, покорный слуга глагола, Я, поклонник деепричастий, Остаюсь со своим неверным Поэтическим ремеслом... Навсегда расставаясь с морем, Наблюдаю почти бесстрастно, Словно даже уже и это Не могло бы меня развлечь, -- Как невидимые пределы Разграничивают пространство, И ничто этих черт запретных Не осмелится пересечь. Лишь корабль моих упований Покидает сии границы, Тяжело поднимает крылья И, волнуясь, идет во мглу... Я слежу за его движеньем, Но пустуют мои таблицы: Ни о прошлом, ни о грядущем Ничего сказать не могу... 1988 * * * Во славу Греции твоей и всех морей вокруг -- Десятикрылый наш корабль мы назовем "Арго". Покинем здешние снега и поплывем на юг. Я буду править кораблем. Ты будешь петь, Марго. По дивным песенкам твоим, которым сто веков, По дивным картам тех земель, где что ни шаг, то миф, Я наконец-то изучу язык твоих богов, Его хрустальные слова и золотой мотив. Вода, в которой, как тростник, архипелаг пророс, Блаженством нас не одарит, но не казнит зато. Она без крови горяча и солона без слез. Ей не помеха наша жизнь. Ей наша смерть -- ничто. 1989 * * * Вот -- поднимается ветер и мчится на запад, деревья пригнув. Молния блещет с высот, и неслыханный гром сотрясает тюрьму. Это еще не успех и, конечно, совсем никакой не триумф, Это всего лишь начальный аккорд, или только вступленье к нему. Но -- вс■ же, едва не плача, Узник твердит: "Удача!" И, у окна маяча, Жадно глядит во тьму... Медленно, медленно, с болью -- но все же сползает с очей пелена. Нехотя голос пальбы уступает высокому тону планет. Это пока никакой не покой, это все еще та же война, И неизвестно, на чьей стороне перевес -- на своей или нет... Но -- вдруг, ослабев от бреда, Кто-то кричит: "Победа!" И, оттолкнув соседа, Слепо бежит на свет... И, наконец, вдалеке возникает неясный прекрасный мираж: Фата-Моргана, волненье эфира, царевны морской чешуя... Ах, эта сладкая небыль! Себе не возьмешь и другим не отдашь... Просто -- причуда пространства, нелепая шутка, неведомо чья!.. Но -- без маяка, без брода, Жарко шепча: "Свобода!", Некая часть народа Тянется в те края... А вместе с ними и я. 1989 ПЕСЕНКА В походных своих забавах, Среди свободы и диких пчел, Охотник! в густых дубравах Провел ты годы. И вот -- пришел. Большая твоя двустволка Стоит, прикладом прильнув к стене... Ждала я тебя так долго! Теперь ты рядом. И я в огне. Отсюда как до Китая -- До тех неровных твоих дорог. Как чудо -- твои скитанья, И ты -- герой в них, о мой стрелок! Пугая и льва, и волка, Навстречу зверю ты шел, как князь... Ждала я тебя так долго! Уж и не верю, что дождалась. Поленья! пылайте ясно! Тоска, дорога -- вс■ позади. Мгновенье! ты так прекрасно! За ради Бога, не проходи! Смешная... кружусь без толка... Да ну позволь же припасть к плечу! Ждала я тебя так долго! Зато уж больше не отпущу! 1989 * * * Итак, друзья, какие будут мнения? Пришла пора решать без промедления. Сегодня же я должен наши выводы Представить королю для общей выгоды. А он в делах военной безопасности Всегда вникает в мелочи и частности, Поэтому -- держитесь беспристрастности, Секретности, конкретности и ясности. Войны, конечно, нет и не предвидится. Но так писать нельзя: король обидится. Напишем, не утратив должной смелости, Что есть война и войско наше в целости. Плевать, что мы цивильные чиновники: В бумагах мы -- всесильные полковники. Напишем, что приложим вс■ умение, Чтоб разогнать машину наступления. Машина никакая не завертится. Но так писать нельзя: король рассердится. Напишем, что, ввиду решенья твердого, Мы выступаем завтра в пол-четвертого. Мы в тактике не смыслим и в баллистике, Зато весьма натасканы в лингвистике, И главный фокус в том, что мы действительно Решенье соблюдем неукоснительно. Но войско пусть ведет кто побездарнее. Мы выступим прекрасно и без армии. А чтоб поднять значенье марша нашего, Присвоим мне, к примеру, чин фельдмаршала: Известен я и ревностью и честностью, Нельзя пренебрегать такой известностью. Король мне доверяет, как родителям, Я буду вам достойным предводителем. В итоге, не творя вреда родной стране, Мы высадимся где-нибудь на острове, И там, перемежая труд веселием, Мы станем заниматься замледелием, Отваживать туземцев от язычества И ждать, когда помрет его величество -- Или когда он спятит окончательно, Что более вероятно, но менее замечательно. 1989 * * * Затем же, зачем рыжий клоун рыж, Жених твой тебя предпочтет вдове. Затем же, зачем на земле Париж, Ты будешь безвыездно жить в Москве. Ты черную должность ему простишь. И замуж без слов за него пойдешь. Постольку, поскольку щебечет стриж, Ты будешь примерной женой. Ну что ж. Ты въедешь в одну из больших квартир, Где сможешь в избытке иметь всего, И станешь там чистить его мундир, И орден, и штатский костюм его. Доходными будут его труды. И в праздник, решив отдохнуть от дел, Он сядет кутить от богатой мзды -- Затем же, зачем белый клоун бел. Участвуй в веселье, пирог готовь, Столы накрывай, развлекай гостей. Но помни: в бокале с шампанским кровь И слезы, Мария. Не пей, не пей. 1989 БАЛАГАН II За тот же самый горизонт, в те дальние края, на тот неведомый пунктир, куда, забыв резон, из века в век стремится мир, -- туда стремлюсь и я. Судьба все машет мне флажком, препятствий не чиня; однако тот простой секрет, что в странствии моем большого смысла нет, -- уже не новость для меня. Ведь это стихи! Бряцанье шпор. Меж прочих величин их номер -- даже не второй. Стихи, положим, вздор -- как говорил один герой. И даже не один. Слова не труд, слова не в счет, поэт на деле -- враль и плут, и дом его -- корчма, и календарь не врет: и впрямь повсюду тьма, и смысла нет стремиться вдаль. А я стремлюсь, и это жаль... Но где-то льстивая поет труба... красивая труба. И снова в путь пеня влечет судьба... счастливая судьба! И снова -- пляска городов, мельканье фонарей, в глазах -- дорожные столбы, тошнит от поездов, и гул бессмысленной толпы страшит, как рев зверей. О, кочевая жизнь шута! И все-таки лишь затем, что иногда внезапный блик, случайная черта, слезою сквозь вуаль блеснет, как адамант с небес, -- и чувствуешь на миг, что ты не так уж нем, что есть в тебе талант и голос звонкий, как хрусталь. А после -- смерть, и это жаль... Но где-то дальняя поет труба... прощальная труба. И снова в путь меня влечет судьба... печальная судьба... 1989 КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЭТЮД Не ехать же, думаю, в Америку. Зощенко Куплю билет в СССР, Возьму с собою револьвер И всем на свете докажу, Что я -- революционер. В борьбе рука моя тверда, С врагами справлюсь я всегда. Но не пролью кровавых рек, Не беспокойтесь, господа! Мне нужен мир, а не потоп. Я не любитель скользких троп. Когда случается стрелять -- Я целю в воздух, а не в лоб... Но -- слышите этот сигнал? Трубит горнист однорукий: Тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум... О нет, проверьте, я не лгу, Я крови видеть не могу; Смертей желал бы избежать -- И, где возможно, избегу. Но совершить переворот Должны солдаты, а не сброд. А где солдаты -- там стрельба, Народ иначе не поймет. А уж вождю закон велит Иметь особо бравый вид. Так вот, для виду, господа, Мне револьвер не повредит... Но -- слышите эту дробь? Барабанщик бьет одноногий: Тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум... А впрочем, что за разговор! Стрельба не метод, а позор. И револьвер сам по себе Символизируем террор. Чтоб не попрать моральных норм, Но дать народу свет и корм, -- Сниму шинель, надену фрак И перейду на путь реформ. Долой войну, долой тюрьму! Перевороты ни к чему. И без солдат я обойдусь, И револьвера не возьму... Но -- слышите этот залп? Один, и другой, и третий: Тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум... Ах, нет уж, видно, не судьба! Как ни крути -- опять пальба. Ведь так недолго, черт возьми, И самому лишиться лба! Прошу прощенья, господа, Мой план -- абсурд и ерунда. Снимаю фрак, сдаю билет -- И не поеду никуда! Да и зачем бы мне в Москву, Когда я в Швеции живу? Уж лучше дома посижу Или схожу на рандеву... Но -- слышите этот стук? Это строят помост на площади: Тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум-ту-тум... 1989 * * * Меж этим пределом и тем, Плутая в изгибах пространства, Забыв обо всем насовсем, -- Я помнил о ней, и напрасно. Мария! Весна прожита. Умчались твои вороные. Бессмертна была лишь мечта, Бессмертна она и поныне. Что злато звенело -- пустяк. Железо звенело не тише. И праздник еще не иссяк, И флаги трепещут на крыше. Но выше, чем флаги, -- забор. Трон старцев -- тюрьма молодежи. На входе стоит мародер. На выходе стал мародер же... С какого конца ни начни -- К началу, уж точно, не выйдем. Бессмертен лишь всадник в ночи, И то потому, что невидим. Мария... кораблик... душа... Ничто ничему не подвластно. Сто лет, спотыкаясь, греша, Я помнил тебя, и напрасно. Покуда в дальнейшую мглу Мечта улетает жар-птицей, На диком раешном балу Останешься ты танцовщицей. И если случится, что дня Не хватит для главной кадрили, -- Господь, отними от меня, Оставь для нее, для Марии... 1989 * * * Отчего в России мало авторских талантов? Карамзин 1 Мой несчастный друг, господин Н.Н., Не попасть тебе на скрижаль. Пролетит твой век, и забвенья тлен Поглотит тебя, как ни жаль. Не возник в тебе ни второй Вольтер, Ни, тем более, Робеспьер... А служил бы ты в юнкерах, мон шер, -- Офицер бы стал, например. В тайном обществе словеса бы плел О монархии и добре. Ну, а там -- как знать? -- и войска бы вел На Сенатскую, в декабре. Проявил бы пыл, за других скорбя, Доказал бы, что гражданин. И тотчас же враз -- под арест тебя, В каземат тебя, в равелин! И тюрьма -- не рай, и Сибирь -- не мед, Но зато -- почет меж людьми, Что и век живет, и другой не мрет. Не в дворянстве суть, ты пойми. И мужик иной, хоть и вечный раб, Хоть и глуп и слаб, хоть и вор, А, глядишь, восстал, да и стал -- сатрап! Косолап кацап, но хитер. И казнят его, и ведут в острог, И в клочки его, и в кнуты... Но и он герой! Только ты -- не смог, Только ты один, только ты. Не свергал столпов, не крушил кладбищ, Мимо войн прошел, не задет. Проиграл бы хоть, что ли, двести тыщ Государственных, -- так ведь нет! И потомок твой, жизнь отдав борьбе, Образцом тебя не сочтет. И поэт других предпочтет тебе, И историк пренебрежет. Разгребать никто не пойдет руин, В коих ты исчез без следа. Только я один, как всегда, один, Только я один, как всегда... 1989 2 Призвав решительность и строгость, Язык бахвальству отрубив, Я признаю свою убогость Перед величием других. И сколь бы тонко мне ни льстили, Какой бы мне ни пели вздор, Как джентльмен, свое бессилье Я сознаю -- с тех самых пор, Когда мы, новый мир построив, Причем действительно с нуля, Произвели на свет героев, Каких не видела земля. Земля не знает скорби горячей, Чем та, которую ношу в себе... А мой герой был скромный малый, Существовал по мере сил, Не познакомился с опалой, Но и фавора не вкусил; Юнцом не ползал по окопу, Не лазил к барышням в альков, Не эмигрировал в Европу Из-за незнанья языков; Был самоучка по культуре И по натуре -- робинзон, Чему в реальной конъюнктуре Едва ли сыщется резон. Когда кругом волненья тысяч И политический процесс, Кого ни тронь -- Иван Денисыч, Куда ни плюнь -- КПСС, Он размышлял об Эмпедокле, Читал Мюссе, ценил Массне И по зиме гулял в монокле, А по весне носил пенсне; От слабых легких ждал подвоха, Искал спасенья во враче... Я бы о нем не думал плохо, Если бы думал вообще. Земля не знает скорби горячей, Чем та, которую ношу в себе... А так как я о нем не думал, Не посвятил ему труда, Не сделал шага, в ус не дунул, Не двинул пальцем никогда, -- Вот и не стал он ни примером, Ни назиданьем, ни лучом. Так он и канул неприметным, Так он и сгинул -- ни при чем. Так он и умер -- у вокзала, В экспрессе, едущем на юг... Ах, отчего в России мало Талантов авторских, мой друг? 1989 * * * (Аэродром -- XXX) Мы видим, как из стеклянных врат на поле, где самолеты в ряд, выходит некто -- на первый взгляд, весьма невзрачного свойства -- и, пользуясь темнотой, тайком шагает по полосе, причем в руке несет чемодан, а в нем -- взрывательное устройство. До взлета десять минут, и он спешит, беззвучно топча бетон; он к трапу близится, возбужден, но бдителен до предела, и лезет, крадучись, в самолет, и бомбу в брюхо ему кладет, и прочь неслышно бежит, как кот; а дальше -- не наше дело. Мы видим то, что уйдет от глаз людей, чего не узрит подчас контроль /имея высокий класс и чуткие мониторы/; зажегся запад или померк, среда на свете или четверг, не дремлем мы -- особые сверх- секретные спецприборы. Нам виден всякий дефект, распад, диверсия -- или другой разлад, но мы не из тех, кто бьет в набат и мечется оголтело; на наших глазах, не входя в контакт ни с кем, субъект совершает акт, и мы констатируем этот факт, а дальше -- не наше дело. Мы видим, как самолет застыл на старте, как он крыла раскрыл и замер, будто совсем без сил /хоть выглядит исполином/; слуга моторов, а не речей, он верен воле, не важно чьей, поскольку ведает связь вещей, доступную лишь машинам. И вот -- почувствовав эту связь, он дрогнул и подался, кренясь, и вся структура его взвилась и радостно загудела; взлетает он, серебрист и наг, и бомба в нем говорит "тик-так"; момент -- и все покрывает мрак, а дальше -- не наше дело. 1989 ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ Я подарил тебе прескверную страну, о мой герой! Она -- как контурная карта, и по ней -- горизонталь Наискосок... Другой державы не имел я под рукой. Здесь нет дорог, и потому -- побег немыслим. Очень жаль, Но это так. Черты ландшафта, словно псы, куда ни правь, Одни и те же, что навстречу, что вослед. И пренебречь не уповай: забвенья нет. Тебя я создал, но исправить не берусь. Моя рука Еще в начале, чем могла, тебя снабдила, пилигрим: Мои пороки, озаренья, кандалы и облака -- Давно твои. Побег немыслим. Но побег необходим. Едва помедлишь, как блюстители движенья -- тут как тут, И грохот в дверь обезобразит твой рассвет, И на пороге -- офицер, спасенья нет! Туман прозрачен, как намек на расставанье. Где-то там Горизонталь пересекает контур -- и наоборот... Итак, прости! Тебя я создал, но исчез при этом сам. Теперь не знаю, кто герой, кто автор, кто скорей умрет -- Кого из двух судьба заметит, остановит, вразумит И превратит не то в пейзаж, не то в портрет: "Смотри, ты этого хотел, движенья нет..." 1989 АЛЛЕГОРИЯ ДЛЯ ГОЛОСА С ХОРОМ На приволье -- в здравом теле Крепкий дух и порядок древний, Но нельзя же, на самом деле, Целый век просидеть в деревне! Заливая стакан за ворот, Говорю тебе как инструктор: Отправляйся, малютка, в город -- Станешь доктор или кондуктор. У кондукторов нет никакого стыда, Не работа у них, а забава: Разъезжай на трамвае налево-направо, И горе тебе не беда! И слава Богу! К тому же -- платят. Пуская не много -- на пиво хватит. Зато не в поле, не среди леса, А при моторе, как царь прогресса! Правда, в городе тоже -- лужи И нетрезвые рожи даже, Только вс■ же там вряд ли хуже, Ибо хуже уже -- куда же? Не избавит от черствых корок Здесь ни царь, ни герой, ни трактор! Так что ты отправляйся в город -- Станешь доктор или редактор. У редакторов нет никакого стыда, Никакой Страшный суд им не страшен, И не знают они ни конюшен, ни пашен, И знать не хотят никогда. И на здоровье! На нет суда нет. Житье коровье, небось, не тянет! Когда свобода -- губа не дура. У нас природа. У них -- культура. Ничего, что дороги плохи, Ничего, что карман пропорот. Накопи, собери по крохе, Сколько сможешь, и топай в город. И в глаза презирай того, кто Обзовет тебя сельским фруктом! Из тебя выйдет славный доктор, Или редактор, или редуктор... У редукторов нет никакого стыда, Их и вовсе ничто не волнует: Им и в бок не стреляет, и в спину не дует, Не служба у них, а мечта! Стриги купоны. Крути педали. А мы -- вороны, мы проморгали... А мы не боги: чего посеем -- Того в итоге и поимеем!.. (Если сумеем. Если успеем.) 1989 ЕССЕ НОМО А ну-ка, выпьем, храбрые вояки, Друзья-сержанты, братья-денщики! Не для тоски хмельной, не ради драки, А для того, что пить не дураки. К тому же тост готов, достойный века: Я предлагаю выпить за того, О ком забота наша и опека На данный час для вас -- важней всего! Во-во, за человека. Да-с! И только за него. Кто, как не он, сквозь бурные потоки Стремясь из мрака к свету напрямик, Почти один, в немыслимые сроки Всего добился и везде проник? Кто, как не он, кругом посеял злаки, Освободил секреты от оков, Открыл металлы, выдумал дензнаки, Предугадав величье кошельков! Каков? Ведь сын макаки, ан -- дорос до облаков! Пересеки леса, поля и реки, Любые факты к делу привлекли, -- Кто, как не он, собрал библиотеки, Открыл аптеки, создал парники? Не говоря уже про крылья-руки, Про вместо сердца дизель на песке... Да помести его в музей Науки -- И вся Европа хором скажет: "Ке- -с-ке-се! Вот это трюки!" И -- застынет в столбняке. Плюс ко всему, среди трудов великих Он ни о ком не думал свысока -- И даже нас, бездарных и безликих, Определил в известных войска. А потому -- разгладим наши хаки И на века пребудем начеку: Кто, как не он, сидит у нас в бараке? Кто, как не мы, приставлены к замку? Ку-ку! Ему -- салаки! Нам -- конфет и коньяку! 1990 МОЕ КОРОЛЕВСТВО III -- Ах, король, ты вождь вождей, И монархия твоя несокрушима! Доблесть гвардии твоей По заслугам не уступит славе Рима. Всадники гарцуют в лад, Корабли у берегов ведут ученье. И гордится населенье, В воскресенье наблюдая сей парад! -- Нет, не лгите, кумовья, Не поверю: вы болтливы и лукавы! Сникла гвардия моя, И давно уж нет ни славы, ни державы. И причал, и судоверфь, И поблекшую армаду у причала Источил древесный червь. Зыбь морская раскачала... Это мне -- за то, что войны Начинал всегда я первым... -- Ах, король, ты чудодей И воистину себя увековечил -- Тем, что всех своих людей Воспитал, образовал и обеспечил. Каждый скромный господин От щедрот твоих блажен, живя в достатке. Сад у каждого в порядке, Фрукты сладки и на грядке -- георгин! -- Нет, не верю никому, Верю собственным глазам, и то не очень! Остров мой одет во тьму, И порочен люд, и суд неправомочен. Ни садов, ни добрых дел, Запустенье, нищета, раздолье блуду. Стольный камень почернел, Кабаки царят повсюду... Это мне -- за то, что храмы Я любил сильней, чем Бога... -- Ах, король, ты друг детей, И наследник твой достоин королевства -- Ибо твердостью своей Он согражданам известен с малолетства. Он не плачет никогда, Никогда он не поет и не смеется. Он мечтам не предается И зовется "человеком изо льда"! -- Нет, молчите хоть о нем, Пожалейте, все и так с кругов сместилось! Сын мой бедный стал шутом И навеки растерял невозмутимость. Там, на площади, где сброд, И базар, и балаган, и гомон шумный, -- Он и плачет, и поет, И смеется, как безумный... Посему теперь прошу вас Выйти вон и ждать у двери. Через час входите смело. Но меня на вашем троне Не ищите. Не найдете... 1990 * * * Gold turkey has got me on the run. Века плывут, подобно китам, в своей среде молчаливой. Их ровный путь уныл, как и мой. Но мой -- имеет предел. Волна идет за мной по пятам, дымясь и прядая гривой: Ей дух недобрый, бес водяной смутить меня повелел. Мне страх неведом, но такова волны холодная злоба -- Томит и давит, мыслью одной чертя узор по челу: Избегнет ли моя голова ее огромного зоба? И если да -- какою ценой? А если нет -- почему? Устанет ждать невеста меня, но траура не наденет; Сосед-богач повадится к ней, она не будет горда. И к марту их помолвит родня, а после Пасхи поженит. И тем черней над жизнью моей волна сомкнется тогда... Недобрый дух! Изыди из мглы! Явись, как есть, предо мною! Хочу, пока не скрылась луна, узнать, каков ты на вид. Взгляну ль -- и стану горстью золы? Иль вовсе глаз не открою? Понравлюсь ли тебе, Сатана? Иль Бог меня сохранит? 1990 DESCENSUS AD INFEROS Вот изобретенная не мною и не мне принадлежащая, цветная и наглядная вполне -- как пасть вампира -- картина мира. В центре композиции, меся дорожный прах, босая девочка идет туда, где тонут в облаках огня и смрада ворота ада. Смутны и круглы, как у закланного тельца, ее глаза -- и портят несколько монгольский тип лица, в чем азиаты не виноваты. Десять крокодилов, двадцать гарпий, тридцать змей и сорок ящериц унылой свитой тянутся за ней в порядке строгом по всем дорогам. Ужас неизбежной кары, страх пяти секунд перед концом -- известен даже этим монстрам, что текут за нею следом. А ей -- неведом. Тут бы полагалось мне промолвить что-нибудь на тему высшей справедливости, однако увильнуть от главной темы умеем все мы. Все мы, находясь по эту сторону стекла, лишь наблюдатели, не больше. Я из общего числа не выпадаю, я наблюдаю... Девочка, почти ребенок, в прах босой ногой ступая, движется, как пастырь обезумевший, в огонь ведя все стадо, к воротам ада. Мимо райских рощ, а также пастбищ и плодов благоуханных, на которые я здесь не трачу слов, раз ей угодней марк преисподней. 1990 "ВОСТОЧНАЯ" ПЕСНЯ I Двенадцать лун на знамени моем, И панцирь тверд, и шпага тяжела. Я рыцарь-тень, блуждающий верхом В зеленом, как заросший водоем, Краю; и мгла, лежащая кругом, Коню и мне глаза заволокла. Я следую невидимой тропой. Прислушиваясь к небу и к густой Листве, -- но вероятнее всего, Что небо мне не скажет ничего. И джунгли мне не скажут ничего. А только зверь пробежит иногда В стороне, таясь и ступая легко, Оберегая от мелких колючих растений Давнюю рану... Мой светлый конь отважен и крылат, Он молод -- и поэтому силен. Он лучше слышит то, что говорят Стволы, и каждый новый аромат Ему, коню, понятнее стократ, Чем мне. Но я прозрачен, как и он. Я тоже миф, хотя и не такой Стремительный, как этот молодой Скакун, еще не знающий того, Что небо нам не скажет ничего, И джунгли нам не скажут ничего. А только птица мелькнет иногда, Улетая в дальнюю темную глушь Той самой чащи, куда, Сколь б я ни скитался -- Вряд ли доеду... А в той глуши, веками невредим, Стоит шалаш -- бессонное жилье. Там дева-тень, прозрачная как дым, Ночей не спит под кровом травяным. И влажный ветер с деревом сухим Поют над обиталищем ее. Она не спит. И дерево скрипит Все жалобней, пока она не спит И плачет -- вероятно, оттого, Что небо ей не скажет ничего. И джунгли ей не скажут ничего. А только гром подпоет иногда Тем двоим над крышей ее, Обещая всему континенту Большие дожди в феврале -- И жаркое лето... 1990 "ВОСТОЧНАЯ" ПЕСНЯ II Слушай, мальчик: нелегко мне, Стерлись имена и сроки, Я не помню О Востоке. Гаснет разум, уплывая Легкой лодкой в сон полночный, Забывая Край восточный. Пестрые картины меркнут, Словно под вуалью одноцветной. Яркие виденья ныне Редко озаряют ночь мою... Вот -- рабыня в тронном зале. Как ее, не помню, звали? Зульфия ли? Леила ли? Вот -- дворцовый маг-алхимик. Что он из кувшина вытряс? Желтый финик? Красный цитрус? Вот -- звезда на чьем-то платье, Вот -- на серебре фазан двухвостый... Губы дикаря на троне... Капли чьей-то крови на клинке... Слушай, мальчик, слушай нежно: Ты не обделен Судьбою, Даль безбрежна Пред тобою. Я в дорогу дам тебе лишь Карту на пергамской коже. Ты успеешь. Ты моложе. Съезди, разыщи в природе Странный этот "ост", обратный "весту"; Выпей золотого неба, Голубого дыма пригуби. Всякий путник там познает То, что испокон доныне Подобает Знать мужчине. Там оценишь горечь праха, Ревность друга, милость шаха... Милость шаха -- Яд и плаха... Там и только там мыслитель Волен наяву постигнуть Вечность. Ибо не умрет вовеки То, что не рождалось никогда. Мы увянем, нас остудит Время -- и возьмет могила; Там же будет Вс■ как было. В зале тронном ты заметишь Цитрус в колдовском кувшине, Там же встретишь Тень рабыни. Там звезда тебе навстречу Вспыхнет, и фазан на блюде каркнет, Губы дикаря скривятся, Кровь с железа наземь упадет... 1990 * * * Для тех несчастных, кто словом первым И первым взглядом твоим сражен, Ты есть, была и пребудешь перлом, Женой нежнейшей из нежных жен. В округе всяк, не щадя усилий, Трубит -- как дивны твои черты... Но я-то знаю, что меж рептилий Опасней нет существа, чем ты. Под нежным шелком, сквозь дым фасона, Свиваясь в кольца, как на показ, Блистает туловище дракона! Но этот блеск не для третьих глаз. Для третьих глаз -- ты в нарядной блузке Сидишь изящно, глядишь светло, Читая что-нибудь по-французски, К примеру, Шодерло де Лакло... Не только зубы, но также десна И даже губи твои, клянусь, -- Столь кровожадны и смертоносны, Что я и сам иногда боюсь. И тем смешней слепота, с какою Очередной обреченный франт, Рисуясь, топчется пред тобою, Как дрессированный элефант. Отмечен смертью любой, кто страстью К тебе охвачен, любовь моя! Однако, к счастью или к несчастью, Об этом знаю один лишь я. А я не выдам, не беспокойся. Чем навлекать на себя грозу, Уж лучше сам, развернувши кольца, Прощусь -- и в логово уползу. 1990 * * * Здравствуйте, полковник. Вы точны, как бес. Вижу, мало спали и черны, как лесь. Что ж, располагайтесь без чинов, прошу вас. Запросто отстегивайте свой протез. Трубка вас согреет и вино взбодрит. Полон ваш бокал и золотист на вид. Пробуйте -- напиток благородный, древний. Это только кажется, что он горчит. Выпейте до дна и перейдем к делам. Завтра наступление по всем фронтам. Жуткая, бесцельная резня и бойня Завтра суждена в числе других и вам. Был вчера на штабе утвержден приказ, Нынче он в деталях доведен до вас, Завтра вы прикажете -- и цепь замкнется: Полк пойдет в атаку и падет за час. Тысяча смертей за шестьдесят минут Ради стратегических штабных причуд -- Это, согласитесь, не смешно, полковник, Или -- по-английски говоря -- not good. Следует из сказанного мной одно: Нужно из цепочки исключить звено: Именно затем я и позвал вас, сударь, Именно за этим отравил вино. Что предотвратил я и чего не смог, Чей расчет простителен и чей жесток -- Мы обсудим после и не здесь. Прощайте, Яд уже подействовал: зрачок широк. В путь, мой дорогой, не поминайте злом. Следующий гость уже стучится в дом: Встречу на сегодня я назначил многим И не собираюсь прекращать прием. 1990 БУРЯ НА МОРЕ (ария) Конечно -- гибель поначалу страшит. Тем паче с непривычки. Но мы же вас предупреждали -- еще тогда, на твердой суше, -- что рейс под силу лишь нахалу, что в трюме течь, и нет затычки; и вы свое согласье дали на вс■. Так не мелите чуши. Какой маяк? Какие шлюпки? С ума сошли вы иль ослепли! Ни зги вокруг, мы в центре бездны, и души наши очень скоро взовьются к небу, как голубки, -- хотя скорей им место в пекле... Короче, будьте так любезны молчать -- и гибнуть без позора! Молитесь -- если не нелепо в минуту страха или горя взывать к тому, кто сам когда-то не избежал смертельной чаши: едва ли выпросишь у неба, чего не выпросил у моря. Смешна стихиям эта трата словес. Но, впрочем, дело ваше. Меня не ждут мои творенья, мои труды, мои бумаги. Пойду готовить их к печати, чтоб не пропали в царстве рыбьем: стекло подарит им спасенье, сургуч предохранит от влаги... На всякий случай -- все прощайте. Но если выплывем, то выпьем. 1990 МОЛИТВА БЕЗУМЦА Кто бы и где бы я ни был, в чьей бы ни тлел оболочке, всюду -- я думаю только о Тебе. Ибо -- о ком же мне думать, витая за гранью веществ и материй, исследуя тайны прозрачного мира, где вс■ бесполезно, где все невесомо, а Ты -- настоящий, а Ты -- всевозможный, единый?! Долгий, как тысяча странствий. Черный, как Черное море. Главный, меж тьмою и светом, Судия. Это -- невнятная просьба, последняя песня беззвучного горла, молитва безумца, лишенная смысла; безумца, который не хочет надежды, не жаждет покоя, но просит о малом, Боже! Слыша мои заклинанья, видя воздетые руки, знай: это вс■ что угодно. Но не я. 1990 * * * Любить... не стоит труда. Лермонтов. Любовь, как истина, темна и, как полынь, Горька. И соль все солонее с каждым пудом. Пора менять пейзаж. Нельзя же быть верблюдом Весь век, ad finem, до последнего "аминь". Конца не будет череде ученых книг. Словарь в пустыне -- невеликая подмога. Блажен, кто духом тверд и в истину проник. Но истин много, много... Порой Фортуна предо мною, как во сне, Встает -- и вижу, что глаза ее незрячи. Дразня обилием, из года в год богаче, Ее сокровища подмигивают мне. Краду!.. В наш век один ленивый не крадет. Беру запретный плод и звонкую монету. Слепа судьба и даже ухом не ведет. Но счастья нету, нету... "Воспрянь, -- внушает мне мой ангел-проводник. -- Терпи, полынь пройдет, начнутся цикламены. Равно полезен мед любви и яд измены Тому, кто духом тверд и в истину проник". "Ты прав, -- киваю я, -- измена пустяки. Любовь важней, но и она трудов не стоит..." И взор мой весел, и стопы мои легки. Но сердце ноет, ноет... 1990 * * * Нет, нет!.. Твое ли дело -- облака! Господь с тобою. Кто вообще тебе внушил, что атмосфера С ее бесплотным колдовством -- занятье женщин? По всем законам ты должна любить предметы, Размер которых невелик и постоянен. А с облаками как-нибудь и сам я справлюсь... Вдобавок ты еще слаба и неприлежна. В твоих ли силах совладать с таким простором? Живи в долине, вынашивай, веди хозяйство. А я тем временем займусь своей работой. И будут частыми мои исчезновенья -- Пока не сложится их ритм и не окрепнет... Нет, нет!.. Я их числи не сокращу. Хотя и мог бы. Но, изученье облаков -- особый случай, Оно не терпит баловства и дилетанства. И всякий раз как я с тобой, меня волнует, Что кучевые племена остались где-то Вне наблюденья моего и без присмотра... Но вряд ли правы будут те, кто предположит, Что поведенью облаков закон не писан. Напротив, каждый их узор закономерен В своем стремленье быть иным, чем предыдущий. Во всем же прочем -- положусь на местный климат, Поскольку климат не поэт и лгать не станет... Нет, нет!.. Тебе не место в облаках. Учти к тому же, Что я и сам и еще не столь владею ими, Чтоб демонстрировать другим свои хоромы. Терпи, покуда замок сей достроен будет И расцветут в его стенах комфорт и нега... Тогда, быть может, я тебя возьму с собою. А впрочем, нет, нет!.. 1990 РОМАНС-МАРШ Порою давней, хмельной да резвой, Твои считал я имена, но бросил счет. Звалась ты Мартой, звалась Терезой... Не знаю, кто и как теперь тебя завет. Всегда внезапно, всегда поспешно Встречались мы, где только случай выпадал. От Люксембурга до Будапешта Следил я странствия твои, потом устал. Деля разлуку на сто и двести, Я понимал, не услыхав ни "нет", ни "да", Что никогда мы не будем вместе, Но и навеки не простимся никогда. Шутя исчезнешь, легко возникнешь, Изменишь подданство, марьяж осуществишь, -- Но от меня ты едва ль отвыкнешь И мне отвыкнуть от себя не разрешишь. Письмо примчится -- с невнятной маркой, На невозможном языке, Бог весть о чем. Была ты немкой, была мадьяркой... Кто ты теперь, не разберу и с толмачом. Да много ль ты мне напишешь, кроме Расхожей истины: что всюду -- как везде? О новом муже, о новом доме, О местной моде, о погоде, о дожде... О том, какая в гостиной ваза, Какой фонтан в твоем саду, какой бассейн... А по-немецки -- в конце три раза: Auf Wiedersehen! Auf Wiedersehen! Auf Wiedersehen! 1990 СЕНТЕНЦИОЗНЫЕ КУПЛЕТЫ Слава тебе Господи, хорошая погода! Полная свобода, хочешь -- трезвость, хочешь -- хмель. Важна метода, а не цель. Можешь превзойти прилежно все науки мира, Много знать не вредно. Но зачем из кожи лезть? Прочти Шекспира, там вс■ есть. Глянуть, как, под бритвой пенясь, хлынет кровь из вены, -- Может, и не слишком страшно, но изрядно жаль. Поменьше пены -- вот мораль. Промыслу не смей перечить, либо -- выйдет драма. Верха на Судьбою не возьмешь, мотай на ус: Она не дама, ты не туз. Если отключили кислород, дыши азотом -- Медленно, не часто и не всласть, не для души, С закрытым ротом -- но дыши. Если ж осенят тебя блаженство и отрада -- Знай, что дело плохо, и скорей беги к врачу! Да нет, не надо, я шучу... Сплюнь, когда услышишь, будто новый Мефистофель Якобы похож en fase на ангела. Вс■ ложь: Он даже в профиль не похож. А когда войдешь в розарий, нежный, Как молитва, -- Вспомни о шипах, пред тем как розы рвать рукой: На то и бритва, милый мой. Слава тебе Господи, погода -- хуже нету! Сяду, что ль, в карету да поеду, вдаль кося, Мораль по свету разнося. Конец куплету. Песня вся. 1990 * * * Что такое есть я -- на фоне всех тех, кто машет мечом? Тех, которые вечно в форме, в отличной форме причем? Тех, которым всегда почтение, десять их или сто... Что такое есть я в сравнении с ними? Просто ничто! Ах, ребята-красавцы-воины! Жаль, что нету войны: вы накормлены и напоены, только что не пьяны! Каждый скроен могучим ладом. Сажень косая в плечах. И любо-дорого оказаться рядом, когда шагаете вы парадом: окинешь взглядом -- и темнеет в очах. Вы пленительны, вы прекрасны! Везде, кого ни спроси, с этим мнением все согласны. И всем за это мерси. Слов и сил я не трачу попусту, даром хлеба не ем, но пред вами я вс■ же попросту пыль, не более чем! Вы идете по плацу голому, гордо знамя неся; вам не скажешь -- выше, мол, голову! Выше просто нельзя. Сила брызжет из вас ручьями, движенья полня огня. Недаром мир именует вас орлами и тиграми, или даже львами. Тягаться с вами -- это не для меня. Я не лев и не коршун скорый, глядящий зорко окрест. Ах, я даже не волк, который homo homini est. Для сравненья с собой я даже зверя не подберу, -- слишком я растворен в пейзаже, особенно -- ввечеру. Свежий сумрак, полная фляга. Пожитки все налицо. Знай катись, моя колымага, вертись, мое колесо! Что ж... скорей всего, очевидно, моя невзрачная стать сравнима с кошкой, которая, съев повидло, сидит на крыше, где ей все видно. Но так солидно, будто умеет летать. 1990 * * * В белой мгле ледяных высот я искал себя, с фонарем и без; но нашел только лед и лед, неподвижный хлад, точно взгляд небес. Видел я отраженный луч, ото льда летящий назад к звезде, видел тьму облаков и туч... Но себя, увы, не нашел нигде. В теплый мрак океанских вод я проник затем, не сомкнув ресниц. Там, дивясь, созерцал полет узкокрылых рыб -- точно бывших птиц. Слышал смех голубых наяд, тяжело звучащий в глухой воде, видел прах боевых армад... Но себя, увы, не нашел нигде. В недра, вниз, в глубину, под спуд -- я пробрался, но обнаружил там только склад разноцветных руд, нитевидный блеск, молибден, вольфрам. Встретил глину, песок, гранит, но себя опять не нашел нигде. Словно я -- неизвестный вид, словно нет меня ни в какой среде... И тогда, предоставив сну продолжать вс■ то, что и было сном, я раскрыл наугад одну из старинных книг, иностранный том. Не вникая -- какой тут прок, что за том в руках и о чем глава, взял я первые буквы строк и, сложивши их, получил слова. Был в словах заключен приказ, я тебе его пропою сейчас: "Find yourself in a looking-glass, in a looking-glass, in a looking-glass" 1991 ШКОЛА ТАНЦЕВ "Мы" -- супплетивная форма множественного числа от "я". Грамматическая истина Возьмите остров у края света, Немного флирта, немного спорта, Включите музыку, вот как эта -- Четыре четверти, mezzo forte. Прибавьте фрукты и пепси-колу, В зените солнце остановите -- И вы получите нашу школу, Во весь экран, в наилучшем виде. Но в лабиринтах ее цветочных, Все обыскав, осмотрев, потрогав, Вы не найдете программ урочных И никаких вообще уроков. Пусть это дико для иностранцев, Насчет учебы мы в ус не дуем. Мы называемся школой танцев. Но мы не учимся, мы танцуем. Изгибы наши не столь пикантны, Чтобы заметили их за милю, Зато достаточно мы галантны И толерантны к любому стилю. Удел подвижников не грозит нам, Числа пророков мы не умножим, Мы только сносно владеем ритмом, И это все, что мы вправду можем. Мы только там не шутя крылаты, Где сарабанда, фокстрот и полька. Но если нас вербовать в солдаты, Мы проиграем войну и только. Сажать не надо нас ни в ракету, Ни за ограду к тарелке супа, Такие меры вредят бюджету, И наконец это просто глупо. А наши дети -- о! наши дети!.. Больших протекций иметь не надо, Чтобы занять в мировом балете Таких мартышек, как наши чада. Они послушны тому же звуку, Они умеют поставить ногу, Расправить корпус, направить руку... Они танцуют -- и слава Богу. От их ошибок нам мало горя, До их стремлений нам дела мало. Не все ль равно, у какого моря Они построят свои бунгало? Расслышать бурю за плясом дробным Не доведется ни нам, ни детям. Земля провалится -- мы не дрогнем, Погаснет небо -- мы не заметим. Когда же встретимся там, за гранью, Мы скажем детям: "Привет, ребята!" Не подвергайте себя дознанью, Искусство танца не виновато. Однако стоит оно не дорого, Мы доказали сие на деле: Косая целилась очень долго, Но увернуться мы не успели..." 1991 * * * (FAREWELL -- XXX) Все. Хватит мук, довольно склок. Заткнитесь, ветры ада. Раз больше я тебе не мил -- расторгнем нашу связь. Вон Бог, а вон порог. Не любишь и не надо. Без лишней траты сил -- расстанемся смеясь. Да, так вот прямо и ступай. Пусть видят все соседи, Как я сломаю на куски двуспальную тахту. Ты влезешь в свой трамвай, он лязгнет и уедет. А средство от тоски я вмиг изобрету. Чтоб, значит, действовать верней в обход ошибок трудных, Сдам я последний макинтош в какой-нибудь ломбард. Вот вам и сто рублей, плюс пять рублей подспудных. Все, чай, не медный грош. Хотя и не мильярд. На сто рублей куплю вина, на пять рублей закуски. И сяду пить -- в дезабилье, что, прямо скажем, блажь. Но блажь-то и нужна для нравственной разгрузки. Тут дело не в питье, тут важен антураж. Эх, а как выпью да заем -- по жилам кровь поскачет. В глубь сердца, где тяжелый мрак, проникнет легкий хмель. Зов плоти станет нем, зато душа заплачет -- Протяжно, звонко так, как никогда досель. И, весь расслабленный вполне, весь смирный как святоша, Я, вдруг внезапно восскорбя, завою сам не свой. Так станет жалко мне тебя и макинтоша, А пуще всех себя -- раба Фортуны злой... Злой! Злой! Чур! Прочь! Сгинь! Исчезни навсегда!.. 1991 * * * Ей двадцать восемь лет, она уже вполне во власти привычек, коим грош цена. Она не в силах не любить собак, цветы и сласти, зато в объятьях холодна. Красы не много в ней, хотя черты чисты и хрупки, но меркнет даже то, что есть, -- от нераденья, от зевка, от телефонной трубки, от неуменья встать и сесть. Людских законов не ценя, она в усердье милом блюдет "законы" божества. При этом ближнему вредит с религиозным пылом и полагает, что права. Вопрос нехитрый ей задав при ординарной встрече, не жди простого "да" иль "нет": она из тех, кто предпочтет членораздельной речи полумычанье-полубред. Пою о ней, когда, раздевшись, как и должно летом, на берегу или в лесу она спешит покрыться тем ненатуральным цветом, который мало ей к лицу. Пою о ней, когда, забравшись в шубу, как в берлогу, по мостовым родных трущоб январским днем она идет, заняв собой дорогу: все люди, падайте в сугроб! Но тут, быть может, кто-нибудь из оппонентов строгих воскликнет с пеной на губе: "Да кто же, кто сия модель твоих словес убогих? И кем приходится тебе?" А я отвечу, словно я не я и хата с краю, как подобает рифмачу: "Побойтесь Бога, я ее не только что не знаю, ее и знать я не хочу!" О чем, зачем, к чему... пускай решает сам, кто слышит. Решит -- и будет в барыше. Бумага терпит, карандаш скрипит, контора пишет. Душа тоскует о душе. 1991 * * * Издалека вернувшись туда, где не был долго, взамен жилья и счастья найду пустые стены. А в цветнике у дома за чугуном ажурным увижу плоский камень, прочту на камне имя -- и, прислонясь к решетке, произнесу в смятенье: "Ну как же так, Мария? Я ожидал иного. Я думал, ты еще раз спасешь меня, как прежде. Я был в тебе уверен. Я полагал, ты можешь все..." И шевельнется камень, и покачнутся стебли. И я услышу голос, который внятно молвит: "Меняй дорогу, путник. Ты был неправ, как видишь. Я не богиня вовсе, и не колдунья даже, хоть и могу такое, чего никто не может: могу не знать отрады, могу не быть любимой, могу не ждать, не помнить, могу не петь, не плакать, могу не жить на свете, но не могу не умирать..." И снова все умолкнет. Но вскоре тихим шагом из дома выйдет некто -- должно быть, местный сторож -- и спросит, чем обязан. И я солгу поспешно, что перепутал адрес. И повернусь к воротам. И засмеется камень, и отшатнутся стебли. И тихим шагом сторож пойдет обратно к дому, чтоб начертать отметку в своей учетной книге. Так превратится в прочерк то, что когда-то было мной... 1991 МЕНУЭТ На берегу, что прян и цветист, как сад, у голубого края большой воды, в той стороне, откуда назад ничьи не ведут следы, -- радужный блеск висит в водяной пыли, словно ковер волшебный -- не шит, не ткан, а за ковром, на мысе вдали негрозно дымит вулкан... Там никому ничто никогда уже не пойдет во вред. Есть ли там время? Может и да, но лучше считать, что нет. Именно там научишься ты молчать, там отворишь ты слух и сомкнешь уста, там, наконец, ты станешь опять свежа, молода, чиста. Лишь замолчав, уверуешь в то, что звук, сущий в тебе, прекрасен, правдив и нов, и, как струна без помощи рук, сумеешь ты петь без слов. Там, на пространстве, где полюса не знают земной версты, дивный канон ведут голоса таких же теней, как ты. Тот Дирижер, чья воля равна судьбе, где-нибудь меж невидимых арф и домр не отведет ли место тебе, не будет ли он так добр? Но уж тогда звучи, не ища сурдин, вся утони в мелодии, как в любви, всхлипывай -- если ты клавесин, а если орган -- реви. Так ли все выйдет? Может и нет, но лучше считать, что да. Влейся в канон, врасти в менуэт -- и в нем пребывай всегда. На берегу, что прян и цветист, как сад, у голубого края большой воды -- слушай лишь тот единственный лад, цени только те плоды. Не возвращайся даже ко мне, ко мне. Не приходи ни мертвою, ни живой. Даже с тобой наедине я буду теперь не твой. О, потерпи, разрыв не велик, вернется звено к звену; скоро и я утрачу язык и тоже уста сомкну -- у голубого края большой воды... 1991 ЗАКЛИНАНИЕ ...и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно. Из детской книжки (пер. Н.Волжиной) Не ангел я, но врать не буду: Земля ничья, ходи повсюду. Везде узришь простор вольготный. Чуждайся лишь тропы болотной. Она для хилых -- смерти злей. Не в наших силах ладить с ней. Любой из нас на ней бесславно Погибнет враз, а ты -- подавно. Не там свернешь, фонарь уронишь, Тонуть начнешь -- и весь утонешь. Беги оттуда, робок, нем. Иначе худо будет всем. Ходи, где зной тяжел как бездна. Ходи, не стой, тебе полезно. Ходи, где снег блестит жемчужно. Ты человек, тебе не чуждо. Ходи, где лен, ходи, где маки. Ходи с бубен, ходи во фраке. Сердца буди порой дремотной. Но не ходи тропой болотной. В аэроплан залезь не глядя. Начни роман со слов "Мой дядя". Луди, паяй, чуди безбожно. Но не гуляй, куда не можно. Главней запрета в мире нет. Уверуй в это с юных лет. Не презирай ни Альп, ни Кента. Обшарь Китай, вернись в Сорренто. Мадридский двор смени на скотный. Но дай отпор тропе болотной. Честное слово, только так. Спроси любого, скажет всяк. Никто не враг твоей свободе. На твой очаг ничто в природе Воды не льет в ущерб горенью И не зовет тебя к смиренью. Наоборот -- очнись, развейся, Возьми расчет, влюбись, напейся, Рискуй добром, теряй здоровье -- Все при одном простом условье... Но ты, ни в грош его не ставя, Опять идешь, куда не вправе: Среди трясин, во мгле болотной, Совсем один, как зверь голодный. Чуме подобный, злобный зверь. Антропофобный, злобный зверь. На все способный, злобный зверь. 1991 * * * Однажды думал-думал и придумал я куплет -- О том, что, несмотря на окружающую тьму, Стремимся тем не менее мы вырваться на свет, И даже храм его, и даже движемся к нему! Придумал -- и почувствовал, что стали мне милей И воды Днепрогэса, и Турксиба саксаул, И девушка с серпом, и парень с молотом при ней, И вечный бой курантов, и почетный караул... Но вдруг мне показалось, что куплет мой -- сущий бред, И глянул я в блокнот, не понимая ничего. Мы движемся на свет -- слова верны, а смысла нет! Нет, что-то здесь пропущено и не уточнено. И словно в темный ад свалился я из райских кущ, В душе зашевелились кошки, на сердце -- змея... И пал я ниц, моля Того, Кто Благ и Всемогущ, Открыть, в чем я неправ, -- иль вынуть душу из меня! (А то в ней кошки, кошки... на сердце -- змея, змея...) В конце концов явился мне спасительный ответ -- И, сам не свой от радости, я вновь полез в блокнот, Нашарил там строку, где "все мы движемся на свет", -- И перед словом "свет" с размаху вставил слово "тот"! И снова стали милы мне и НЭП, и ГОЭЛРО, И караульной службы развеселое "ать-два", И молот Работяги, и Колхозницы бедро! И вся такая красная-прекрасная Москва... (Такая красная-прекрасная Москва, Москва...) 1991 * * * Пешком с востока стремясь на юг, Смотрю на то, как везде вокруг Пылает ясный пожар зари, Такой прекрасный, что хоть умри. Шагаю лесом. Вдыхаю мед. А сверху бесом пернатый сброд Рулады мечет, ведет хорал: "Умри, -- щебечет, -- момент настал". Бреду полями. Тону в стерне. А поселяне вдогонку мне Бормочут нежно, смягчив акцент: "Умри, конечно. Такой момент". Вхожу в колхозы. Гляжу в углы. Навстречу козы. Волы. Ослы. И все -- о смерти. Какой-то бред. Хотите верьте, хотите нет. Тогда чуть слышно реку им я: "Ошибка вышла. Увы, друзья. Ваш клич безумен. Мне с вас смешно. Ведь я же умер. Причем давно". Они на это молчат в ответ. У них ответа на это нет. И, честь отдавши (прощайте, мол), Иду я дальше. Куда и шел. Плетусь по пашне, что твой генсек, С высокой башни плюя на всех. Рассветы брезжут. Страда гудет. Собаки брешут. Да зуб неймет. Что днесь, что завтра, дума моя, От бронтозавра до соловья -- Ничто не ново в твоем аду: В начале -- Слово, потом -- к суду. Молчи, немотствуй, душа моя. Влачи поход свой, душа моя. 1991 * * * (ПЕСНЯ БЕЗУМЦА -- ХХХ) Пренебреги приятностью обряда, Не объявляй помолвки с иноверцем: Кто воспылал любовью неземною, Тот редко прав, а счастлив еще реже. Стань холодна, тебе к лицу прохлада. Коль выбирать меж разумом и сердцем, Пренебреги последним -- то есть мною. Не отвечай безумцу -- то есть мне же. Как ходит бык, не зная реверанса, Так я хожу, развлечься не умея. Вокруг меня -- лишь кровь да неизвестность, И мой напев едва ль зовет ко благу. Как от чумы беги от мезальянса, Остепенись -- и будь вперед умнее: Люби одну изящную словесность, Но не люби бездомного бродягу... В последний рас с последним безразличьем Взгляни туда, где хуже быть не может, Где посреди кровавого ненастья Реву быком и хрипну я и глохну; Но не спеши, гнушаясь ревом бычьим, Тех предпочесть, кто меч в уста мне вложит. Вообрази, что я пою от счастья -- И так и буду петь, пока не сдохну... Не плачь, не плачь. Не больно и хотелось. Гляди на все холодными глазами: На всех двуногих, чуждых воспитанью, Которым грех не грех, могила спишет; И на одно из них, что вдруг распелось, На существо с разъятыми зубами, На это вот, с надорванной гортанью... Гляди, гляди" Оно уже не дышит. 1991 * * * (ФАРМАЦЕВТ -- ХХХ) Волнуйся, знахарь, о травах, почве, камнях, золе. Снабжай сигнатурой склянку, словно ларец ключом. Пекись о добротном тигле, об огневом котле. О звонких весах заботься. Более ни о чем. Сто тысяч лиц исказятся, гневно задрав носы: мол, стрелок ты не следишь и эпохи пульс потерял. Меж тем вот палец твой, он на пульсе. А вот часы, они идут, и довольно быстро, я проверял. Сто тысяч глаз, то есть двести тысяч, берем вдвойне, на зелье твое посмотрят, как на исчадье зла. А ты доверься ни в коей мере не им, но мне. Я первый приду отведать из твоего котла. Сто тысяч ртов напрягутся, как только я и ты бальзам разольем по чаркам, даже не дав остыть, "Не пейте, вам станет плохо!" -- запричитают рты. А нам и так уже плохо, что ж мы будем не пить? Сто тысяч лбов, начиненных мудростью лет и зим, замрут, не решив как быть, едва лишь я намекну, что даже отдыха ради ты отойдешь не к ним, а к сыну Ночи и брату Смерти, то есть ко Сну. Кому же и спать-то сладко, как не тебе, врачу? Дремли, покуда в котле твоем, закипая в срок, бурлит лекарство от государства, пей не хочу, оно же средство от людоедства, рубль пузырек. Я сам бы спал, да бальзам гудит, аромат плывет, объяв район, а также примкнувший к нему пустырь, плывут индийские перцы, гвоздика, шафран и мед, мускатный цвет, кардамон, орехи, изюм, имбирь... 1992 * * * Еще младенцем, однажды где-то без спросу взял я с гербом и грифом бумагу; и в правом верхнем углу цветное свое, конечно, изображенье наклеил; а посредине -- единым махом, славянской вязью, китайской тушью -- вписал подряд, как есть, не тая: свой рост и возраст, и вес и адрес, и род занятий, и беспартийность, конечно; к тому прибавил, со строчки красной, подробный список родных и близких, а как же; потом немного еще подумал -- и отпечаток большого пальца оттиснул в левом нижнем углу; а в нижнем правом -- поставил подпись, таким уж, видно, смышленым был я ребенком; и темной ночью, в степи безлюдной, дрожа от страха, большую яму я вырыл; и в этой яме свою бумагу, свернув два раза, на дне глубоком сокрыл, зарыл и место забыл; с тех пор вольготно живу на свете, сижу на крыше, в дуду играю по нотам; ничем не связан, конечно, кроме твоих, брюнетка, очей зеленых, двунгарских; тем самым как бы собой являю пример особый и назиданье для всех пытливых умов и чутких сердец; на том и сказке конец. А темной ночью в степи безлюдной никто не ходит, никто бумагу не ищет. Чего я, собственно, и добивался. 1992 РОЖДЕСТВО (колебания) От начальной, навязчиво ноющей ноты, каковую в костеле в четверг ординарный на органе твердит без особой охоты ученик нерадивый, хотя небездарный, -- до тамтама в пещере, где высится дико черномазый туземный кумир-недотрога, перед коим шаманы для пущего шика сжигают воинственный труп носорога; от вождя монастырской общины, говорящего вслух по тетрадке, что миряне не суть человеки и достойны кнута и вольера, -- до такой же примерно картины, но в обратном зеркальном порядке отраженной давно и навеки в оловянных глазах Люцифера; от кисейной спиритки, чьи пассы что ни ночь повергают в нокдаун и ее, и ее кориф6ея, колдуна-антиквара с бульвара, -- до вполне богомольной гримасы на лице робинзона, когда он снаряжает бумажного змея для поимки воздушного шара; от фигурных могильных, нагрудных, нательных разномастных крестов мишуры многоцветья -- до пунктирных, что спрятаны в стеклах прицельных, и косых, означающих номер столетья; от пустыни, где город, внезапный как манна, пилигрима пленяет повадкой минорной, -- до морей, чье спокойствие выглядит странно, а цунами с тайфунами кажутся нормой; от одной ясновидческой секты, из которой не выбьешь ни звука, -- до другой, не привыкшей терзаться и поэтому лгущей свободно; от усердья, с каким интеллекты вымеряют миры близоруко, -- до завидной манеры мерзавца что угодно считать чем угодно; от письмен, где что дело, что слово, -- до холерных низин, где пожары; от застывшего в небе салюта -- до морозного, смрадного хлева; от угла колпака шутовского -- до окружности папской тиары; от меня, маловера и плута, -- до тебя, о Пречистая Дева. 1992 * * * После холодности безбрежной, безнадежной, из года в год, после медленной этой казни, затяжной, как болезнь, как песнь, ты, Бог весть для какой причуды, глаз и рук своих ад и мед вдруг распахиваешь навстречу мне, забывшему, кто я есмь. И молчу я, дыша едва. Сердце вспыхивает и гаснет. Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет. Гортань мертва. Так, быть может, иной пернатый с юных дней в стенах четырех, позабыв назначенье крыльев, долгий срок живет взаперти, и, когда он уже не птица, кто-нибудь -- невзначай, врасплох -- открывает ему просторы: что, мол, делать с тобой! Лети. Но ведь это -- янтарь, слюда, безделушка ручной работы. Уж какие ему полеты! Беда, беда... А представь-ка себе, что узник, не найдя на окне замка, от внезапности ошалеет и шагнет, ошалев, в окно -- потому что увидев небо без малейшего огонька, возомнит, что оно -- в алмазах. А такое не всем дано. Только гений он или бахвал -- мягче камни внизу не станут. Обманулся или обманут -- равно пропал. Берегись выпускать на волю сумасброда, слепца, певца. Берегись, он весьма опасен, ибо с бездной путает высь. Если ж выпустишь, то немедля сожаленье сотри с лица задави в себе состраданье и тогда уж -- не берегись. Можешь с легкой душой смотреть, как он, падая, улыбнется: что, мол, делать с тобой! Придется и впрямь лететь... 1992 * * * Вместо того, чтоб гнить в глуши, дыры латать, считать гроши, можно, пожалуй, шутки ради что-нибудь сделать от души. Во изумленье стад земных, пастырей их и всех иных, скажем, начать с высот астральных, благо рукой подать до них. Сев на каком-нибудь плато, небо измерить от и до и заключить, что звездочеты врали веками черт-те что. Или в пробирке, как в саду, вырастить новую еду -- и применять взамен обычной или с обычной наряду. Также невредно, ясным днем междоусобный слыша гром, в планы враждующих проникнуть телепатическим путем. А уж разведав что к чему, кровопролитную чуму предотвратить -- и с гордым видом за шпионаж пойти в тюрьму. Или уж впрямь, назло властям, по городам и областям тронуться маршем, раздавая каждому по потребностям: вот тебе, бабка, Юрьев день, вот тебе, шапка, твой бекрень, вот тебе, друг степей и джунглей, твой бюллетень, пельмень, женьшень... Горе лишь в том, что друг степей счастье свое сочтет скорей чудом каких-то сил надмирных, нежели доблести моей. Наоборот, чуть где какой неурожай, разбой, застой -- всякий решит, что будь он проклят, если не я тому виной. Вот, например, не так давно шторм небывалый, как в кино, снес, понимаешь, Нидерланды, прямо вот напрочь смыл на дно. И, натурально, все вокруг сразу, едва прошел испуг, хором сочли каприз Нептуна делом моих несчастных рук. Я же про этот шторм и шквал ведать не ведал, знать не знал. Я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял. В левой руке моей была провинциалка из села. В правой руке моей фиалка благоухала и цвела. 1992 1992 Ближе к селенью, там, где река преграждена плотиной, слух угадает голос жилья, глаз различит огни. Впрочем, надейся не на чертеж, веры ему не много: русла менялись, лес выгорал... вникни, промерь, сравни. Трещина в камне, жук в янтаре -- вот для тебя приметы, брызги, осколки -- прежде моей, ныне твоей -- родни. Этих фрагментов не воссоздам -- так, прикоснусь, дотронусь. Слишком знаком мне их обиход, слишком легко творим. Здесь я когда-то рта не жалел, весь белый свет целуя, в странном согласье мыслил себя с чем-то лесным, речным. Словно не только был тростником, но и ладьей, и льдиной. Словно и вправду этот пейзаж некогда был моим. Здесь я задуман, здесь прозябал, в небо смотрел -- отсюда, видел, как поздний птичий косяк мчит зимовать в Бомбей. Здесь, для чего-то вооружась, в чаще плутал звериной, целил неметко, бил кое-как, делался злей, грубей. Что ж он не молкнет? -- думал в сердцах, слушая крик подранка, где, Артемида, стрелы твои? Сжалься над ним, добей. В этом театре я танцевал. И умирал, танцуя. Этой равнине быть полагал лучшею из равнин. Собственно, больше ты, краевед, знать обо мне не должен. Все остальное -- рябь на воде, темная речь руин. Чаял постичь я этот язык, но до конца ни слова так и не понял. Будет с меня, дальше пойдешь один. 1992 * * * Вьюга замолчит. Заря окрасит шпилей сталь и камень стен дворца. Дама во дворце свечу погасит, возблагодарив за все Творца. Тяжек переплет ея псалтыри, в золото оправлены края. Тихо во дворце, покойно в мире от смиренномудрия ея. Двину дилижанс по той дороге, что, хотя и будучи длинна, к оному дворцу меня в итоге вывести, я думаю, должна. Но не напоят сады округи сладостным дыханьем сумрак мой, ибо, по замолкшей судя вьюге, дело будет, видимо, зимой. Впрочем, нужды нет, зимой ли, летом, снегом или мхом фронтон порос... Двери на замках, замки -- с секретом... Бдительна ли стража, вот вопрос. Ну да ничего, вовнутрь проникну, может, караул не так глазаст. Если же и нет, то хоть окликну, что-нибудь да выкрикну, Бог даст. Выглянет она. Авось, понравлюсь. И уже ей, видимо, не спать. Даже если тотчас я отправлюсь этой же дорогою, но вспять. О, как заблестит тогда прекрасный Взгляд ее прощальный мне вослед! Впрочем, это тоже -- факт не ясный. Может, заблестит, а может, нет. Вон уже ограда, вон часовня, камень стен внушителен и нем. Только как же так? Я ей не ровня, что такое делаю? Зачем? Скачет по пятам луна-ищейка, эхом отдается мрак тугой. Мой ли это голос? Нет, он чей-то. Я ли это еду? Нет, другой. 1992 * * * (ДРУГАЯ ЖИЗНЬ -- ХХХ) Другая жизнь в цвету. В ином цвету, чем тот, что цвел до сей поры и ныне -- все цветет. Не просто взгляд другой при внешнем сходстве лиц -- другая как бы связь волокон, ткань частиц. В декоративный плющ витой чугун вплетен. На вековой скамье -- в восьми томах Платон. Складно, без дров, очаг -- наивный враг зимы... Итак, при чем тут мы? Другая жизнь в цвету. В цвету не прежнем, нет, ни даже в нынешнем. А в новом, что грядет. Но ты уже жива. Ты в световой поток уже вошла, и он сменяет свой виток. Какой-то новый знак ты подаешь рукой, на ней не тот браслет, на нем узор другой. Его я знать не мог, но вздрогнул -- почему? В свой срок пойму... Итак, другая жизнь, в другом ряду планет. Она же -- взгляд извне, не меньше чем сквозь цвет. И вместе с тем она -- не больше чем простой литературный трюк, шарада, звук пустой. В восьми частях роман из односложных слов. Чугун пустил ростки, очаг горит без дров, Платон нейдет на ум, рука дрожит в руке... Warum, pourquoi, perche? В свой срок поймешь и ты, что вплетена, как я, в милетский говор ос, в аркадский звон ручья. Меж изогнувших мост разновеликих свай -- "Да это рай земной", -- ты скажешь. Нет, не рай. Скорей другая жизнь, где ос убьет зима, где нас убьет любовь, потом умрет сама, вода убьет -- не то преломит -- стать вещей... Но кто убьет ручей? В его поток войти, как в световой поток, и согласиться с ним придется нам в свой срок. И ужаснуться, вняв (хоть и не вдруг, на враз), как изменился мир, пока он был вне нас. 1992 * * * (ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ -- ХХХ) Видал бы кто, каким я львом гляжусь, когда на гран-прием являюсь к некой госпоже, в каком помпезном кураже, с какой бравадой сажусь напротив госпожи -- как будто молвлю ей "дрожи!" Таким кажусь главой градским, парламентарием таким, хоть стой, хоть падай. То не иначе кровь царей кипит во мне, когда пред ней рукой сеньора. В виду имея, что влюблен, кладу бумажник (в нем -- мильон) и жду фурора. Но молодое существо, не представляя ничего собою, кроме в первый раз надетых бус, нездешних глаз, волос и шелка, едва бровями шевельнет, как весь бомонд в момент поймет, что я не лев, не депутат, я просто мальчик, дебютант, летун, дешевка. Один прохладный, темный взгляд -- и все, и кончен мой парад, пиши пропало. Одно движенье нежных век -- и я увял, заглох, поблек, меня не стало. На месте, где тому назад мгновений пять, глумлив, крылат, -- под стоны свадебных фанфар породы царской экземпляр сидел, сверкая, теперь какой-то лже-двойник о четырех ногах возник, муляж, который только вскрой -- в нем засмердит весь шлак земной, вся дрянь морская. А тот роскошный прошлый "я" -- теперь всего лишь тень моя, мечта и греза. Не суперкласс и гиперблеск, а сверхконфуз и гран-гротеск. Метампсихоза. Еще не смысля всей беды, пытаюсь я сдержать бразды, еще с апломбом на других кошусь: мол, чем я хуже их? Ничем не хуже. Еще я тщусь, как те цари, хоть часть себя сокрыть внутри, в то время как вполне пора признать, что нет во мне нутра, я весь снаружи. Вполне пора в родной вигвам бежать стремглав и выпить там свою цикуту, сиречь, буквально или нет, но сгинуть, кинуть этот свет сию секунду. Кто испытал, не даст соврать и подтвердит, что с места встать -- не так легко в подобный час. Но, чтоб не видеть этих глаз, больших как небо, собравшись с духом наконец, я улыбаюсь как мертвец, потом встаю, мильон в карман кладу и еду в ресторан "Аддис-Абеба". Земля безвидна, даль бледна. Со мной лишь тень моя, она в цари не метит, пересекая град пустой, где ночью нас, как в песне той, никто не встретит, никто не встретит, никто не встретит. 1993 ОКЕАН Ну, здравствуй, бог зыби. Что нынче мне скажешь? Чем я обязан столь странной встрече? Ты, взявший у неба всю зелень, все блестки, часть их неужто дашь мне, слепому? Как в детстве не знал я, что значит "бом-брамсель", так век и кончу -- все знать не буду. Зыбь зыбью. Смерть смертью. Я был здесь. Я видел. Но -- там, в пустыне -- кто мне поверит? Мне лишь бы не плакать, прощаясь с тобою. Вот ведь характер, чуть что -- и в слезы. Ты ж, звонкий, бей в бубны. Но вторы не требуй. Для этой песни мне слов не хватит. 1992 * * * Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена густой разнобой вертограда, громоздский полет табуна. В канкане вакхической свадьбы, полночных безумств посреди, она жениха целовать бы могла. Но не станет, не жди. А станет, вдали от сатиров, менад и силенов ручных, столичных смущать ювелиров, тиранить портных и портних. Укрывшись во мрак чернобурки, в атлас, в золотое шитье, в холодном сгорит Петербурге холодное сердце ее. И жизнь эта будет напрасна, со всякой другой наравне. И хватит о ней, и прекрасно. Теперь обо мне, обо мне. Я и мог бы, допустим, майором всемирных спасательных сил, зевая, лететь гастролером куда Красный Крест попросил. Ни ямба ни чтить, ни бемоля. А выйдя в отставку, осесть у самого синего моря, у самого что ни на есть. Но вместо того, от обиды кривясь, поведу под уздцы бемоля и ямба гибриды, добро хоть не льва и овцы. Моей погибать без браслета руке, голове -- без царя. И самого черного цвета мне будут встречаться моря. И все это выйдет досадно, смешно, и т.д. и т.п. И хватит об этом, и ладно. Теперь о тебе, о тебе. Но только зачем эти взмахи, зачем этот плеск через борт? Ты явно напуган, ты в страхе таком, что сбежал бы, да горд. Едва приступил я к рассказу, а ты уж и белый совсем. И сразу закуривать, сразу закуривать, сразу. Зачем? Уймись, не греми кандалами, тебе повезет, повезет. В твоей поднебесной программе никто ничего не поймет. В тебе согласятся как раз два фарватера: твой и ничей. Ты светлая точка пространства, тандем, совпаденье лучей. Дерзай, мизерабль грандиозный. Быть может, за твой-то визит, смягчившись, каратель межзвездный и нас, остальных, извинит. 1992 МАРШ КРОТОВ Альт и бас дают петуха, моргнув, игрушки свои жонглер на землю бросает, стар и млад, плясун, балагур и шут становятся немы ртом и ликом темны, -- чуть только наш, от ярмарки в двух верстах, кимвал забряцает и окрест, бригадами по сто душ, появимся мы. Мы -- кроты. При нас улыбаться брось! Мы видим тебя насквозь. Да, насквозь. Главный крот сидит на таком коне, в камзоле таком, что нам и сладко и больно. Мы, кроты, его безусловно чтим, поскольку от старше всех на семьдесят лет и под рукой огромная у него, естественно, бомба, от какой спасения никому, естественно, нет. Ну, а мной -- кончается строй бригад. Я самый последний крот, арьергард. Я иду. Я всем ходокам ходок. А будет привал -- засну, умру, не опомнюсь. В нас, кротах, силен основной рефлекс: велят умереть -- умри, родиться -- родись. Плюс мы спешим, мы шествуем далеко, на Северный Полюс, чтоб на нем, присвоив его себе, создать парадиз. И хотя над Полюсом ночь густа, с ней справится зоркий глаз, глаз крота. Всяк жонглер на ярмарке, шут любой, -- пока мы течем вокру., бряцая надсадно, -- прям стоит и вертит в уме цифирь (горазд не горазд считать, удал не удал): мол, клык за клык, за хвост полтора звоста, три, стало быть, за два А итог выходит ввсегда другим, чем он ожидал. Эй, басы! Моргните-ка там альтам. Из Моцарта что-нибудь -- нам, кротам. 1993 * * * Какой кошмар: жить с самого начала зря, быть более ничем как тл■й, хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам; весь век вертясь вокруг своей оси, не знать ни азимута, ни аза, и, даже угадав орбиту, двигаться вс■ же поперек; по сторонам взор бросив, опускать лицо, в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть... О, смрадный сад! О, город саблезубый! О, тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт! А вот пески. Здесь может укусить варан; здесь может налететь самум, отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один. А если нет? А если во главе полка? Двух? Трех? Вообрази на миг: три тысячи солдат, и каждый думает только о себе. Экклезиаст в уме бы повредился, мощь Геракла бы иссякла, ты же -- дрогнуть не посмей. О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг! О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолет... Но нет гнусней, чем если вопреки всему вдруг форменный святой Грааль, не зная чьим глазам явиться, явится именно твоим! Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори. К тому же ты как раз -- Матисс, а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой. Глядишь, и впрямь -- смог, создал, восхитил, снискал, раскланялся. И что же после? Публика ушла. Грааль исчез. И снова пустота, потемки, снова никому не важен, хоть и Пикассо... А дальше -- стоп. А дальше, извини, стена. Брандмауэр с одним окном, в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур. Кладя внахлест ряд к ряду на цементный клей, он ладит кирпичи в проем, Заделывая сей последний, весело, словно говоря: "А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров. Жители его не праздны, в том числе и ты. Цветник тенист, изящен городской декор, приморье лучезарно... цигель, цигель... абгемахт..." 1993 * * * В городе, где задушен был император Павел, даже вблизи от замка, где он задушен был, есть монумент известный (скульптор его поставил). Как он стоит, я помню. Чей монумент, забыл. Мимо него налево, да через мост направо, и по прямой на остров, -- как его бишь? склероз, -- шел я на днях не быстро, маршировал не браво. Вот, бормотал, поди ж ты! как меня черт занес. Ах, решето -- не память? Где же мои проценты? Где золотые ночи в розах, серые дни во мхах? Где граммофон стозвонный -- чисто рояль концертный? Диззи Гиллеспи, Фрэнк Синатра... ах, эти ночи, ах! Впрочем, когда-то ими я "без руки и слова" сам пренебрег навеки, ради забыл чего: то ли карманных денег, то ли всего святого, то ли всего того, что... в общем, всего того. Снова теперь я былые проблески и пустоты двигался я с оглядкой. Но напевал меж тем: где, северянка, где ты? как, меломанка, что ты? бывшая мне когда-то уж и не помню кем. А про себя подумал: помню-то я изрядно; но, без нужды признав, что помню (и, не дай Бог, люблю), я поступлю не браво; впрочем, не браво -- ладно, главное, что не ново. Потому и не поступлю. Тот, за кого ты замуж вышла тогда в итоге, кажется, был ефрейтор. Значит, теперь сержант. Вот уж, небось, реформы в бедном твоем чертоге! Влево пойдешь -- гардина, вправо пойдешь -- сервант. Диззи, небось, Гиллеспи даже во сне не снится. Дети, небось, по дому носятся как слоны. То-то была бы скука -- в это во вс■ явиться: здравствуйте, вот и я, мол. Только что, мол, с луны. Впрочем, судите сами, может ли быть не скучен кто-либо, то есть некто, моду взявший туда-сюда шляться без ясной цели в городе, где задушен был император Павел Первый, он же последний, да. Будучи здесь проездом, я поступил не ново: я сочинил сей опус и записал его. Ради карманных денег, или всего святого, ради всего того, что... словом, всего того. 1993 "БАЛТИЙСКИЕ ВОЛНЫ" Норд-вест, гудки, синева. Крейсер, не то миноносец. В рубке радист репетирует: точка, тире, запятая... Девочка машет с берега белой рукою. Все с борта машут в ответ. Самый красивый не машет. Жаль, жаль. А вот и не жаль. Очень ей нужен красивый. Пусть он утонет геройски со всею эскадрою вместе. Ангелы божьи станут ему улыбаться. Ей, что ли, плакать тогда? Вот еще, глупости тоже. Слез, грез, чудес в решете -- ей бы теперь не хотелось. Ей бы хотелось пожалуй что бабочкой быть однодневкой. День срок не долгий, он бы пройти не замедлил. Ночь бы навек трепетать сердцу ее запретила... Но -- мчат Амур и Дунай волны к Балтийскому небу. Норд-вест, гудки, синева, сумасшедшее соло радиста. Плачь, плачь, о сердце! Ночь миновала бесславно. День не замедлил прийти -- ясный, холодный, враждебный. 1993 * * * (ПУСКАЙ -- ХХ) Ты возьми, геометр, из казны из моей сколько нужно, инвентарь собери, хоть купцом нарядись, хоть пиратом, и ступай, как велю, сквозь кордон. Почему? Потому что ты всего геометр, ну а я как-никак император. И пускай на земле на моей артишок не родится, и пускай от межи до межи -- вс■ ромашки да тундра. За кордоном земля вообще ни на что не годится. Я хочу, чтоб сюда проложила дорогу оттуда. Ни колес не страшась, ни толпы многоногой, наотрез отвратясь от любой посторонней потребы, целый век я бы мог без помех наблюдать за дорогой. День за днем, как ни в чем, вс■ сидел бы себе и смотрел бы. И пускай надо мной сам Орфей запоет в ре миноре, и я лбом повести поленюсь, позабыв про манеры. И пускай в честь меня назовут океан или море, я и рта не поморщу сказать, что польщен выше меры. Лишь бы гравий хрустел под пятой крепыша-иммигранта и оковы его сундука под звездой золотились, лишь бы, эхом вразлет от холмов расходясь семикратно, ныл рожок путевой... и повозки катились, катились... 1993 ЭТО Я Это я, а не ты, соглядатай, и не прочий какой-либо, вне. Это я, я не всякий десятый, не оно, не они, не оне. Это я -- извлеченный из колбы, на манер неваляшки без рук, без ног -- экспонат, означающий сколь бы ни волшебный, а вс■ же лишь звук. Или, максимум, слог. Это я, кто пяти континентов не видал, ибо жил на шестом. Это я, кто своих документов не читал ни досель, ни потом. Это я, кто в шагу от поживы оступался, хотя норовил след в след, почему-то боясь перспективы показаться резвее, чем был. Почему бы и нет? Это я, на размер ли, на вес ли, все равно, не они, не оно. Даже если не я, даже если и никто, -- все равно, все равно. Это я, из кюветов обычно выбиравшийся жив, а не мертв. Но тих. А потом заявлявший публично, что искусство не требует жертв, никогда, никаких. Это мной бюрократ тупорылый помыкал от звонка до звонка. Это мне серафим шестикрылый жала не дал, лишив языка. Это мой расностопник ругая, огорчался ценитель (что юн, что сед), неподъемным его полагая для семи синтетических струн. Почему бы и нет? Это я, слезы ливший с не меньшей частотой, чем кричавшие "пли!" Это я, ста друзей не имевший; уж не знаю, при чем тут рубли. Это я, избегавший обмана, испытуя презренный металл на зуб. Это я, отрицавший тирана не за то, что он зверь и вандал, а за то, что он глуп. Это звон хрусталя и алтына, это радуга ртути и льда. Экспонат, эшафот, гильотина, то есть нет, то есть да, то есть да. Это я, на стене Валтасара нацарапавший только что весь сей бред. А спасется ль затем от пожара эта рукопись, право, Бог весть. Почему бы и нет? Это я, чьи капризные губы вс■ никак не закончат куплет. Почему бы и нет, почему бы, почему, почему бы и нет? 1993