ДИКТАНТ Профан по всем остальным наукам --- Ладно, я не о тех талантах, --- К чему к чему, а к дворцовым трюкам Ты мог привыкнуть еще в инфантах. Расчесть хотя бы азы карьеры Монарх обязан уметь вслепую. Бросаем все, принимаем меры: Садись, записывай! Я диктую. Поскольку аз есмь церемониймейстер, Сиречь действительный магистр --- Молчи, не спрашивай <<чего, чего, чего, чего, чего?>> Сам чувствуешь, должно быть, Вопрос нелеп, ответ --- <<всего, всего, всего, всего, все...>> Премьер-министра позвать --- и в морду, Пажа казнить, королеву выгнать. Сыграть с Европой на выход к морю, Во что --- не важно, главное --- выиграть. Казна грязна --- велика забота: Такие деньги, если подумать, Мы сами в силах отмыть в два счета, Но ты не пойдешь мыть и я не пойду мыть. Рабы не мы, тут есть и помоложе. Мерзавцев набран полный штат --- Молчи, не спрашивай <<зачем, зачем, зачем, зачем, зачем?>> Волк волку не опасен, Наоборот --- так вот, затем, затем, затем, затем, за... Какой же ты, я не знаю, глупый! А между прочим, давно за тридцать. Вели болтливой и мокрогубой Фронде заткнуться или закрыться. Ползком не вышло, возьмешь наскоком. Перед <<возьмешь>> поставь запятую. В особых случаях я под боком. Не спи, записывай, я диктую. Поскольку аз есмь церемониймейстер, Мне этот утренник вести --- Молчи, не спрашивай <<куда, куда, куда, куда, куда?>> Чу, слышишь отголоски? В бинокли зришь? Так вот --- туда, туда, туда, туда, ту... 1994 ПЬЕСА ...Снова Она и Он. Серый, как мир, сюжет. Можно не продолжать. Киев, январь, любовь. Свадебный марш, цветы. Утренний сладкий лепет: <<Верю, ты будешь долгим, счастье мое...>> Потом он уехал куда-то считать вулканы. Сказал, что до марта, --- вышло до сентября. Никто не ответит, никто угадать не сможет, Чем эти недели жила она, как смотрелась... Надо бросать перо. Нечего зря скрипеть. Те же Она и Он. Где бы найти других? Та же в глазах мольба. Тот же припев под утро: <<Верю, ты будешь долгим, счастье мое...>> Потом он уехал индейцев спасать каких-то, Ни много, ни мало --- на год или на полтора. Никто не опишет, никто никогда не скажет, Зачем миновали дни ее эти, в какую пропасть. Надо менять глаза. Всюду Она и Он. Ветхие, как Сатурн. Снова висит рассвет. Снова почти чужой, еле знакомый голос: <<Верю, не верю --- здравствуй, счастье мое...>> Потом он уехал искать Атлантиду, что ли. На целую вечность и еще на один день. Ее не допросишь, она и сама не знает, Во что обошлись ей часы эти все, минуты... Надо уйти в толпу и затеряться там. Хватит стращать людей мраком монастыря. Здесь не монахов нет, всяк подчинен уставу. Веришь, не веришь --- бедствуй, пой, уповай... 1994 АВСТРАЛИЯ Мотор подъехал чужеземный, фиолетовый, я марку бы назвал, да забываю постоянно. В него шатенка голенастая уселась, дверцей хлопнула, и все, и все, и только брызги из-под колеса. Странно! Вы как хотите, мне странно. Ведь я почти уже любил ее за некоторый пафос очертаний, так сказать, и вообще за выражение лица. Когда знакомишься на улице, тирады о погоде не проходят, устарели как идея. Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь вопрос философического свойства, например: <<Где я? Скажите, девушка, где я?>> На многих действует, а этой хоть бы что --- не удивилась, как не удивился бы реаниматор или милиционер. Нет, я не жалуюсь, я в принципе привык бы и к тому, что мир бывает невнимательным и черствым, Что благородным образцам он соответствует не шибко или требованиям высшим отвечает не вполне. Черт с ним! Не отвечает --- и черт с ним! Но почему в таком количестве, во всяком переулке, изначально, бесконечно, и как раз по отношению ко мне? Еще я мальчиком все думал: заведу себе зверька, \acc{\rarr{Cm а то ведь вон их сколько скачет по полям-то. Возьму в товарищи разумного жирафа, муравьеда или просто кенгуру. Я даже имя подыскал --- Лямбда, я назову его Лямбда. Так думал я, но детство кончилось, а бедный муравьед и по сегодня остается невостребованным, скачет, где скакал. А незнакомка номер два уже тем временем взошла на тротуар, фосфоресцируя и рдея. Весьма мила, не хуже первой, даже лучше, то есть даже лучше всех, и очень кстати: я ведь тоже не любой. <<Где я? Девушка, девушка, где я? Не к вам, не к вам ли я теперь уже совсем почти испытываю что-то, что по некоторым признакам похоже на любовь?>> 1994 МОИ РАКЕТЫ Что-что-что-что еще такое там белеет? Боже мой, Фрегат испанский, трехмачтовый? все по тексту, вот-те на! Однако жаль, судовладелец, ибо, если ты за мной, То на взаимность не рассчитывай, прошли те времена. Давай друг друга по плечам не бить и вздора не молоть. Хоть салютуй из всех орудий, хоть лавируй, хоть табань, Хоть в адмиралы запиши меня вне очереди, хоть Озолоти --- не сяду я в твою лохань! Конец прыжкам, выпит пунш, гимны спеты, Но тем верней в потайных кладовых Блестят, уставив в облака Свои зеркальные бока, И разрешают мне дышать от сих до сих Мои ракеты! --- Замена счастию, как выразился классик. Лишь мощь и власть их --- Теперь оплот последних чаяний моих. Кто-кто-кто-кто еще такой с грузовика поверх голов Почти поет, поворотясь к потенциальным бунтарям, Что надо действовать, тирьям-тирьям, как он, среди орлов, А не бездействовать, как я, сродни ужам, тирьям-тирьям. Шурум-бурум, душеспаситель, разглагольствуй, завывай, Стань пролетарием всех стран и корифеем всех наук, Ужей брани, орлов приветствуй, но меж тем не забывай: Где есть ужи, там нет гадюк! И даже твой силуэт на монетах Не означает, что ты божество. В том важный, может быть, момент Для собирателя монет, Но поглядел бы он, как много есть всего В моих ракетах! Какой Сезам для развитого нумизмата! Сребро и злато, Виват и браво, если ж в рифму, то браво. Чем-чем-чем-чем еще таким увлечь пытается меня Земля, где каждый век шумит о новой правде для детей, Какая будто бы объемлет план судеб и злобу дня И поражает новизной, и всех румяней и белей. И каждый раз под этот гвалт я пробуждаюсь ото сна, И выхожу в открытый космос, и вплотную, без помех На правду новую смотрю, и убеждаюсь, что она Стара, как смерть, страшна, как смертный грех. И словно шпильман к своим флажолетам, Или к Монбланам своим скалолаз, Или Панург и иже с ним К баранам нашим и чужим, Я неизменно возвращаюсь каждый раз К моим ракетам! В кривое зеркало, где вещь двоится, мнется, Дробится, рвется, И лишь затем уничтожается как класс. 1994 THE RAVEN Птица, птица, что делать? Все светила сошлись. Вот в парче и в лаванде некто молвил: <<Начнем!>> Ах, прекрасный ответ: <<Если вам все равно, то, конечно, давайте!>> Впрочем, я это так. Все распалось, прощай! Как он тянет, как медлит! Как он все же богат! Нет бы щелкнуть затвором, изловчиться, сглотнуть. О, волшебный фонарь! Это больше не я, это ты, ворон, ворон. О, прохладная тьма, о, пустыня без львов... Ты там был, я там не был, ибо не был нигде. Я носился, как с торбой, сам с собою самим. Я был счастлив, ты нет, но волшебный фонарь --- это факт, и прискорбный. В самом деле, зачем он доныне горит?.. Что за вздорные взоры? Что за игры с огнем? Вся в диковинах елка, апельсины, фольга. Не нуждаюсь, долой! Это больше не здесь, это остров Майорка, То есть очень вдали, я там не был, ты был... Не о трех ли о сестрах думать мне триста лет? Прах летит, ветер воет. О, пустыня без львов... Вот прекрасный ответ: <<Если вам все равно, то, конечно, не стоит...>> Поднимаю крыла, замираю крестом... Нона, Децима, Морта --- так зовут трех сестер. Смерч неблизкий, но скорый начинает круги. Приготовься, пригнись, это больше не бред, это факт, и прискорбный. Обещаю не быть, обещаю тебе... 1994 ПОДРОСТОК Ты сам изрек: <<Тот чист, кто нем, в том свет...>> Я внял, я знал: ты прав, слов нет, слов нет. Я внял, хоть был строптив, криклив, картав. Стал нем, и что ж? --- Ты прав, нет слов, ты прав. Трехвековой губернский гонор, ужимки публики манерной, Говор скверный, архитектурный срам И стыд. Амуры крылышками плещут, резвятся гипсовые нимфы, Блещут нимбы дурной латунью, И глядит на них угрюмо, стиснув зубы, злой подросток, Как сгусток весь, как перекресток... Ему б хотя бы две-три бомбы, уж он тогда бы эти нимбы --- Он бы им бы... уж он бы задал им тогда. Его подошвы набок сбиты, он спотыкается и бредит, Спит и грезит... не о погромах ли? Ну да, Они мерещатся ему, а что стесняться? И казни тоже снятся. Но только после чтобы --- лавры и непременно сразу праздник, Мавры в красных ливреях, люстры ходуном. И шелку чтобы --- для медовой ежесезонной куртизанки Вдоволь в замке, и все что хочешь за окном. Ему не кровь важна, важней любовный голод. Он мал, он зол, он молод. Да что он сможет, слабонервный, по физкультуре не отличник --- Первый хищник его раздавит не жуя. Еще вдобавок и заика, и близорук, и раб желудка, Дико, жутко, --- однако это тоже я! О, боже, боже, как же трудно мне со мною! Нет-нет и взвою, взвою... 1994 * * * (РОМАНС --- XXX) Вряд ли собой хороша, но скромна и нарядна; Вряд ли вполне молода, но о том не речем... Где-то в предместье она так и живет, вероятно. Чем занята бог весть, может, совсем ничем. Может быть, к зеркалу профиль приблизив негордый, Локон непышный на разные крутит лады Или цветок чуть живой ставит в кувшин узкогорлый, В озере только что свежей набрав воды. Может быть, этот цветок называется розой; Может быть, он ей подарен с неделю тому Рослым красавцем таким, с белой такой папиросой Близ городских ворот, бог весть за что, к чему... Все ни к чему, никаких никогда не бывает Рослых с цветами красавцев у врат городских. Ну вот и плачет она, вот и кувшин разбивает На семь иль шесть, бог весть, мертвых частей таких... Может быть, этот цветок называется розой... 1994 * * * Двадцать лет, свирель, котомка, лучший посох в мире, лучший кнут. Джим, овчар в округе славный, через реку стадо гонит вброд. Все, казалось бы, нетленно, все незыблемо, но случай тут как тут --- Привет, землетрясенье! Дно колеблется, и тонет скот... В берег врос, молчит, не лает пес, помощник Джима, тоже Джим. Нем и я, моя отвага вся ушла, на черном скрылась дне. В сотый раз забыв, что зримый мир вокруг скорее все же мним, чем зрим, Стою, смотрю, гадаю: жизнь моя, иль ты приснилась мне? Смехом смех, но я, должно быть, тоже Джим, иначе что за пыл? Сам же все привел в движенье, сам расставил семафоры, плут. Вялый слог, набросок бледный, штрихпунктир, сеанс гипноза был и сплыл --- Так что о нем я стражду, что к нему мои все взоры льнут? Зной дрожит, стога дымятся, край земли --- хоть сядь и ноги свесь. Двадцать лет, пустых, как космос, счастья вкус, житья иного след. Скажут мне: <<Уж не венец ли долгих домыслов о Боге весь твой здесь? Не это ль, скажут, Бог твой?>> --- <<Вздор, скажу, такого слова нет...>> 1994 * * * Род людской иным не стал, не убеждайте, не поверю. Взять, хоть тех троих, что вон высоковольтный тянут кабель. Первый --- ликом Авель вылитый, другой подобен зверю, Третий --- даже негр, и каждый разложим на сотни мелких капель. Эй, кому так тесно в траншее? Вот ты --- Мне про тебя все известно, ты состоишь из воды! Мне известно все-все-все, не исключая смысла жизни. Видно, оттого-то я и не могу заняться делом. Пнем торчу в гостях, ворчу о модернизме и фашизме, Словно двадцать пятый год, а не двухтысячный, на свете белом. Эй, глава семейства, сын ваш --- вам не сын, Нам про него все известно, он --- резидент и румын! Дочь главы семейства --- прелесть а не дочь, да вот что плохо --- Я по ней томлюсь и вынужден любезничать с папашей. Тот вполне учтив, но, будучи психолог и пройдоха, Зрит меня как есть насквозь --- а я недобрый, праздный, нищий, падший. Так, но чем невеста рискует? А ничем! Тут уж давно все известно --- я это яблоко съем, В форточку метну огрызок, не боясь попасть в Сократа. Всем известно все про всех, а кто забыл --- заглянет в ведомость. Токи, что связуют нас, объединяя с братом брата, Суть любовь и смерть, но также и сиротство, косность, гордость, бедность. 1994 КОРЧМА Ни сном, ни духом, ни днем, ни ночью, стрельбе не внемлю, сижу сдаю. Рука не дрогнет, мне все равно, чью попортят шкуру, пусть хоть мою. Лег, значит, влево король марьяжный, валет червонный --- ни бе, ни ме. Где жизнь оставить --- вопрос неважный, оставлю, значит, свою в корчме. Ребята с юга пришли князьями, рискуют с чувством (пока вничью). Они в набеге неплохо взяли, вернулись целы. Сижу сдаю. Упал направо валет червонный. Плюсуем двести, пятьсот в уме. Стрельба стрельбою --- вопрос решенный, уж раз издохнуть, то здесь, в корчме. Ребятам с юга плевать на цены, куши двойные кладут на стол. Скитались долго, остались целы. С собою звали --- я не пошел. Держу осанку здоровым боком, ногою двинуть могу едва. Сверлю счастливцев последним оком, пошел бы с ними --- имел бы два. Но ртом разбитым считаю тыщи, тут будь без глаза --- не будь без рук. Еще посмотрим, кто завтра нищим назад отчалит в набег на юг. Губа присохнет, бедро срастется, о мелких ребрах не говоря. А кто с кем завтра не разочтется --- спроси об этом у корчмаря. 1994 ИНСТРУКЦИЯ Когда в хлеву обезьяньем наскучит нам в ус не дуть, Я стану лунным сияньем, ты тоже стань чем-нибудь --- Не номерком на табличке, так мотыльком, васильком, В каком угодно обличье, хоть даже просто в людском. Явись, очнись, как влюбленный, разуй глаза и узришь В трех метрах пункт населенный, и это будет Париж. Приладься к аксессуарам, язык придет сам собой, Сперва пройдись по бульварам, потом стучись в дом любой. Не говори, что изгнанник, еще беды наживешь, Скажи, что ты --- мой племянник, хоть это наглая ложь. Тебя полюбят до гроба, усыновят, приютят. И ты не жмись там особо, третируй всех, как котят. Вовсю топчи этикеты, груби, бесчинствуй, вреди. Коль скоро там нет вендетты, ты там ее учреди. Как царь морской за трезубец, берись, чуть что, за ружье. А что я с детства безумец --- так это дело мое. 1994 ПЕСНЯ О РОДИНЕ У меня претензий нет, амбиций ноль, эмоций тоже. Я в иное время мог бы не вернуться с Халхин-Гола, А теперь живу дай боже. Что мне чья-либо буза вокруг престола? У меня диплом чего-то там, насчет кранбалок. Я его решил от скуки застеклить и в рамку вставить. Вот сижу, точу рубанок, больше ничего прибавить не хочу. Могут возразить: <<А где же твой, допустим, идеал? Принципы, допустим, в чем твои? Ты как на это дело смотришь?>> Я на это дело так смотрю, что ни хрена не вижу. Я еще когда-когда мог не вернуться из Норильска. Может, я кого обижу, мой, однако, идеал --- Барбара Брыльска. Принципы мои просты с тех пор, как лет в шестнадцать Понял я, что все бессмысленно и здесь, и на Плутоне. Стоит ли зубами клацать, кто бы там ни восседал на троне. Могут возразить: <<А что же, мол, пригорки, ручейки? Родина, допустим, нация? Ты как на это дело смотришь?>> Я на это дело так давно смотрю, что насмотрелся, Я еще и год назад мог не вернуться из Чикаго, А вот никуда не делся, вынырнул вблизи родного стяга. Вон броневички гудят-гудят-гудят --- влюбиться можно. В них боевички сидят-сидят-сидят --- салют Мальчишу! Мне-то это все неважно, вас же, господа, прошу: чините крышу! Станут уличать: <<Зачем, мол, в голосе слеза?>> <<Это не слеза, а насморк>> --- возражу, и объясните, кстати, Что такое в речи вашей значит --- верь, не плачь, надейся? Чем определен сей смутный оптимизм очей славянских? Что такое значит <<смейся>>, если на дворе орда в таких повязках? Нечего обхаживать меня, как октябренка, Типа <<остальные умные, а я --- пенек и лапоть>>. Я готов смеяться звонко, только уж позвольте мне сперва доплакать. 1994 * * * Кого люблю, того не встречу в списке первых ста персон, на раут званых, но и в черных списках, в кои сам внесен я, нет их, чтимых мною черт любезных, прозвищ --- словом, их в известном смысле нет совсем. Но лишь в известном, так, как тих полет луча, а все ж не нем: Мы --- крупный шрифт, они --- петит. Предместье --- их среда, Медуз и мидий запах им претит, они не пьют напитков, плюс мудры в вопросах плоти. Спецфасон сидит на них сурово, без гвардейства, хоть и не без щегольства. Из них любого, даром что не видел век, узнаешь, встретив, вмиг. Примета --- шлем, как смоль, плюмаж, как снег. Что до талантов, их, боюсь, не счесть, но есть один конек, и он -- не чушь, не глупость, нет. Сей труд --- ремонт машин спортивных, вот за что люблю, пусть критик злой поднимет свист и брань; незлой --- воскликнет <<шутишь!>>. Пусть, но долу взор склонив и длань воздев, клянусь, что, чуть лишь с месяц их не зрю в житейском море, --- право, друг Гораций, я с ума схожу. О горе, горе мне! У них всегда цейт- нот, а нынче вовсе масса дел, как раз работ разгар ремонтных. Скоро кросс, блицтрасса Ревель--Ленберг--Сыктывкар--Тифлис. Приз --- двести тысяч фунтов. 1994 * * * Вторник, второе августа, время --- десять без десяти. Лето в поре, однако сказать, что жарко, никак нельзя. Не жарко. Солнца не хватит даже и малый паводок извести. Впрочем, откуда паводок? Ветер слаб, небо чисто, суха лежанка. Я вчера фантазировал, и фантазия мне удалась. Выдумал я, что лету как раз и следует быть вот таким, как это. Дням его надлежит шелестеть прохладно, свободно длясь. Тут, полагаю, ты возмутишься --- мол, тоже мне, лето... Кроме того, я выдумал разнополых двух визави. Скачут они по корту в одном белье и туда-сюда мечут мячик. Эти самец и самка в прямом родстве с божеством любви, Даром, что он --- кретин, а она --- неряха, как сотни ее землячек. Очень ему по нраву ее четыре ноги и хвост, Ей же в не меньшей степени импонируют бивни его и когти. <<Ужас!>> --- восклинешь ты. А по мне, так это --- потомки звезд. Глаз не свожу, слежу, все ли там у них ладно на корте. Вроде пока все ладно. Танцоры, музыка, верхний свет. Жаль вот листва кругом чересчур жива --- в натуральном искусство тонет. Из-за листвы-то зритель и не ликует. Что нет, то нет. Плачет и стонет он. Не препятствуй: пусть, если хочет, плачет и стонет... Многим еще в новинку велеречивые позвонки. От болтовни запястий был и со мною когда-то спазм, весь вышел. Веруй, что есть в природе и кроме этого языки. Спорить не буду --- может и есть. Не знаю, не слышал. Хочешь, обратно деньги? Вот изволь, получи с меня. Но не казни артиста за то, что он себе самому не равен. Этот шмель не летит --- он исполняет <<Полет шмеля>>. Этот столетник дня не живет, но тем и забавен. 1994 CHINATOWN Нет заглавной буквы, есть простая, мелкая. Для выплаты, для траты нет начала, есть квартал Китая, есть Китай квартала, вросший в Штаты Северной Америки, я тоже, видимо, врасту. Конец цитаты. Так или примерно так, похоже, в лавке сувениров и безделиц из фаянса, воска, камня, кожи думает, быть может, чужеземец, крупноват немного для китайца, для арийца несколько приземист. Он по лавке в ритме как бы танца ходит иностранными стопами, роется руками иностранца в торбах с черепками, с черепами, что-то сочиняет, напевает, морщит бровь и шевелит губами, сочинив, немедля забывает все, но хоть и знает, что забудет, записать не хочет, хоть и знает сам, что первый после рад не будет. Ходит равномерный, однотонный, бодрых усыпляет, сонных будит, временами в сумрак заоконный смотрит иностранными очами, ежится и, глядя в сумрак оный, что-то декламирует о чаре с птичьим молоком иль царской водкой либо просто о горячем чае. За окном канал, и правит лодкой ангел, и смеркается все боле. Чужеземец бронзу трет бархоткой, щупает шандалы, жирандоли. Он не здесь уже, он по соседству, где-то ближе к детству, к школе, что ли, ближе к манускрипту, к палимпсесту, к бронзовому ангелу с трубою. Гаснущие блики ближе к сердцу принимает он, чем нас с тобою, ближе к водам Стикса, чем канала, он стопу преследует стопою. Нет начала, есть огонь шандала, есть чужак, утративший прозванье в сумерках китайского квартала, в лавке небылиц в одно касанье, с мелкой буквы, со строки не красной, длящей не свое повествованье. А тебе кто не велит, несчастный? 1994 * * * Хороших нет вестей, дурные тут как тут --- Анета влюблена. С утра жильцы не вслух на этот счет шумят, но глаз у всех косит. Никто из первых рук не взял и взять никак не мог, но ясно всем --- Как есть влюбилась. Это ль не напасть? Да плюс еще туман с утра. Сосед-флейтист обломки флейты в печке сжег --- Анета влюблена. К чему теперь <<Турецкий марш>>, какой такой еще скрипичный ключ? Извлек из замши вещь, всего-то дел --- нажал покрепче и сломал. Когда-то стройный клен, потом умельца труд --- зола, зола теперь. В столице нынче сложный день --- венки, повозки, траур, медный звон. Тиран скончался, город слезы льет по нем, Анета влюблена. Ведь вот привел Господь родиться, что за город --- право, я дивлюсь. Седьмой покойник за семь лет, привыкнуть бы --- а он все слезы льет. Входи, прохожий, гостем будь, садись, велю сейчас подать кувшин. У нас тут, знаешь, цирк, бедлам, смешно сказать --- Анета влюблена. Не стать уж, видно, ей на <<ты>> со мной во весь сезон, пока я здесь. Тем паче --- нет, когда я буду там, увы, где скоро буду я. Что делать, сложный день --- венки, войска, туман другой, чем в прошлый раз. Тогда еще хоть флейты посвист был окрест, а нынче медный звон. Взгляни на птиц моих, они теперь застыли в клетках и молчат. Спроси, кто дрозд из них, кто зяблик, --- я теперь ответить не смогу. Прохожий, грустно мне, неинтересно мне --- Анета влюблена. Бокал из тех, из лучших двух, любой бери, но пей пока один. Вино невкусно мне, тяжел туман, в столице траур круглый год. Не жаль Анеты --- флейты жаль. Хотя что флейта --- бывший клен, и все. 1995 СЕРДЦЕ АНГЕЛА В календари не занесен, неизловим арканом, Наверняка слабоголос, исключено, что груб, По вековой лесостепи, по молодым барханам, Точно в бреду гробовщика, двигаюсь я, как труп. Солончаки, известняки, торсы в броне и в перьях, Аничков мост, Трокадеро, улица Жабр и Фибр Спутались так, что иногда в американский берег Взор уперев, я узнавал, скажем, Тайланд и Кипр. Волей моей произошли и ордена, и кланы, Разве что в тех двух областях я не завел семьи, Где только снег, только зима и никакой рекламы. На остальных материках --- семьдесят стран мои! Жители сел, жители скал, лодыри все и воры. Сборщики трав, рубщики верб, к общему все клейму. Семьдесят лет чары свои в хижины к ним и норы Я приносил, но применить не находил к кому. С кем ни сойтись, либо рожден, либо взращен калекой, Каждый второй слеп или нем, или разут, раздет, Слышал бы кто, что за латынь им я внушал, как лекарь, Видел бы кто, сколько ножей щерилось мне в ответ. Ключницами в монастырях, мойщицами в тавернах, От рядовой кинозвезды до золотой швеи, Исключено, что неземных, наверняка неверных, Ладных собой семьдесят жен в разных краях --- мои! Не устремлюсь от мятежа толку искать в жандармах, Выйдет луна --- не восхищусь, я не люблю луны. В музыке сфер прежде я чтил сольный рефрен ударных, Ныне он мил чуть ли не всем, что до меня --- увы... К облаку взмыл белый орел, тронулась вглубь сардина, Бравый капрал Наполеон завоевал Москву. Ведал бы кто, как это все, как это мне противно --- Семьдесят жен, семьдесят стран, семьдесят лет живу. Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья, Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода. Да, это он --- верхний предел, апофеоз отчаянья. Ныне ему мало кто рад, что до меня, я --- да! Это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги. Раз уж ты есть, музыка сфер, не прозевай --- развей, Распредели перечень сей в реве своем и визге, Установи, кто я такой, что я за тварь, за зверь! 1995 ONCE IN OUR LIFES Мы прах, мы явный прах, в буквальном смысле пыль земли, а также след в пыли. Мы мел руин, щепа сухих древес, морской песок и след в песке, утиль музеев и настенный мох пещер. Мы алебастр, и тальк, и та мука, что лик паяца белит, и опилки закулисных стойл, А также прочий арсенал сыпучей всячины, без коей шапито не шапито. Мы несомненный прах, мы порох, что столетьями лежит себе и ждет ну разве что случайности, Поскольку в тайники, где спрятан он, ни светлый эльф, ни черный гном пути не сыщет. Мы нагар и накипь, зола и сажа мастерских, густой на гробовой плите нарост, налет. Убрав его, прочтешь слова: навек, навек, навек ушла, ушла, ушла любовь, любовь, любовь. Мы несравненный прах, мы важный пепел, знатная руда. Какой, не правда ли, высокий стиль? Мы пыль, но если мы не соль земли, то кто же соль земли? 1995 PARIS Странно, но с первых шагов нетвердых Я, мне казалось, был не один В городе главном от сотворенья, Славном не меньше тех же Афин. Будто из княжеств, живых и мертвых, Без приглашенья, вместе со мной В город пришли и мои виденья, Именно в этот, а не в иной. Там я на площади небезмолвной В сумерках, веющих широко, Греческий слышал напев протяжный, Видел летучий хитон Марго. И, как стрелок, что спешит меж молний Вскачь за мишенью, хоть сам мишень, Пасть был готов на брусчатке влажной, Мчась от Бастилии к Сен-Мишель. Сумерки щурились --- не догонишь, Даже призвав из лучших времен Резвый, воинственный, как тачанка, Зыбкий трамвайный грохот и звон. Клином ли свет на твоей Марго лишь?.. Нет уж, как вышел --- так и хромай. Кто тебе сплел, что она гречанка? Где ты в Париже видел трамвай?.. Все же мне нравилось праздным взором Пришлые тени ловить кругом, Нравилось именно чужеземцем В этом быть городе, не в другом. Я бы сравнил его, о котором Столькими столько говорено, С чьим-то большим одиноким сердцем. Я не забыл, как билось оно. 1995 ШКОЛА ТАНЦЕВ II Я не сказал бы, что во время сна люблю Вдыхать миазмы разные, клопам на страх, Но я дышу всем этим, поскольку сплю Ноздрями к стенке --- она в коврах. Пока я сплю, жильцы внизу тарелки бьют И друг за другом бегают по этажу. Порой во сне я думаю, зачем живут Они, но смысла не нахожу. Еще во сне я думаю, что жизнь есть шум, Но минимальный, в тон чему и смерть сама. Вчера был минимум и нынче минимум, Завтра --- меньше минимума. О смерти в целом мыслю я так часто, что Когда ко мне, опять-таки во время сна, Она является --- не вопрошаю, кто Это. Я знаю, это она. И я дрожу, когда в оранжерейной мгле С галантерейно-кремовым, а ля Париж, Великолепием гостья шепчет мне: <<Станцуем что ли, чего дрожишь?>> О, красота, сколь ни карала бы нас Ты --- все неверный твой ловим свет, Хотя и помним, что чем коралловый ас- Пид гадины краше нет. И обмануться страшно, и перечить жаль. Небось, не каждый день --- вообразите кадр --- Маячит рядом этакая флеш-рояль И приглашает на данс-макабр. Всем парам парочка, хоть впрямь танцуй: Она Жорж Санд анфас, а я маркиз де Сад. Она воздушна, типа как поцелуй, А я воздушен, как десант. Уж я станцую так, что у меня ни-ни, Я все паркеты в щепки разнесу. А те, которые живут внизу, они Себе пускай живут внизу. Поберегись! --- не хуже третьего Петуха кричу я и лечу в галоп. Сегодня минимум, завтра нет его, Послезавтра --- пускай потоп. Но тут она и весь ее парфюм и джем, Весь этот вереск, чтобы не сказать миндаль, Шелками свистнув, делаются вновь ничем, И я не ведаю, как быть даль- ше. И просыпаюсь я, какой-то кислый вкус Держа во рту, и голосом вполне чужим Клянусь вперед блюсти антитабачный курс, Вегетарьянство и сплошной режим. Затем проглатываю эскалоп свиной, Распространяю в комнате сигарный чад И снова сплю, напившись собственной Крови --- десны кровоточат. 1995 * * * (ПРЕДПОЛОЖИМ --- XXX) Предположим, герой --- молодой человек, холостой кавалер --- Должен ехать в провинцию, дней этак на десять, делать дела. Расставаясь с избранницей, он орошает слезой интерьер И, пожалуй, не врет, говоря, что разлука ему тяжела. Заклинает богами земли и морей Без него не подмигивать здесь никому. В сотый раз, напоследок, уже у дверей Умоляет писать ему, что бы там ни было, в день по письму. Рисовать голубка на конверте и слать непременно скорей. И красавица тем же вполне от души отвечает ему. Обещает писать, ободряет кивком, Одаряет цветком, наконец отпускает И в десять минут забывает о нем. А герой, повелев ямщику не зевать, Через сутки пути прибывает на место, Въезжает в гостиницу и принимается существовать. То есть, это он движется, с делом и без, в экипаже и нет. Озирает окрестности в виде замшелых прудов и скульптур. Что ни день, на подарки --- понятно, кому --- не жалеет монет, Покупая смарагдовый хлам и серебряный всякий сумбур. Или в номере, кстати, весьма дорогом, Вечерами письма от негодницы ждет, Изнывает со скуки, дурак-дураком, Не пьянея, глотает ликер и бисквит без охоты жует. Ожидает конверта с условным на нем, от руки, голубком. И, томясь ожиданьем, шагает по бархату взад и вперед. А кокетка не помнит, она занята. Что ни день, ежечасно, ее с головой Поглощает забота --- то эта, то та. То непрошенный гость у нее, то мигрень, То канун маскарада, то сам маскарад, То верченье столов, то большая примерка, и так --- что ни день. Предположим, неделя проходит, он ждет, а письмо не идет. То есть, рухнули связи, обмякли устои, померкли миры. Почтальоны ушли, вероятно, в какой-нибудь горный поход. И один за другим, вероятно, упали с высокой горы. Проведя две ужасные ночи без сна, На девятые сутки в единый прием Он снотворного склянку, что свалит слона, Осушает, И мрак, наконец, оглушает его забытьем... В это самое время внезапно о нем вспоминает она. То есть, в ту же секунду она невзначай вспоминает о нем. И, конечно, бросается прямо к бюро, Из бюро вынимает, конечно, бювар, Из бювара бумагу берет и перо. И строкою строку погоняет строка, И к рассвету посланье выходит густым, Как почтовый роман, а могло быть и гуще, да ночь коротка. На десятые сутки с утра одевается наш кавалер. Выпивает свой кофе, причем, даже с юмором смотрит в окно. А затем неспеша тормошит саквояж, достает револьвер И, конечно, стреляется, прямо на бархате, что не умно. А конверт и надписан уже, и закрыт Не без помощи воска, смолы и огня, Силуэт голубка в уголке не забыт, Путевые издержки рассчитаны, нарочный сел на коня... Остальные детали впоследствии следствие определит. А пока угадайте, что в этом во всем привлекает меня. Ну, конечно же, нарочный, боже ж ты мой! Как он это поскачет сейчас, полетит, Не касаясь дороги, помчится стрелой. А часа через два ни с того, ни с сего На дворе постоялом я встречу его И в глаза посмотрю со значением, но не скажу ничего. Разговаривать некогда, да и зачем? Господа пассажиры, четвертый звонок! Занимайте места je vous prie, je vous aime, Я ваш новый форейтер, а кто не согласен --- вот бог, вот порог. Решено, что мы едем в Эдем --- это значит мы едем в Эдем. Занимайте места, господа вояжеры, таков эпилог Или, может, эпиграф --- не все ли равно? Я их, знаете ль, путаю: префекс один, Да и корни по смыслу, считай, заодно. Ох, уж эти мне эллины, этот язык! Уж и как ни вникал я в него, а не вник, Между тем, не последний по общему мнению был ученик. 1995 1995 В то время, как нефть на нуле, гниют семена, Налоги растут не по дням, страна умирает, Вы склонны к согласию с кем-то, кто уверяет, Что худшей бедой была бы все же война. Неправда! Война --- это очень славная вещь, Того же, кто вас заморочил иной программой, Я видел: он давеча шел по проспекту с дамой, Ликом лоснясь как вяленный лещ. Помилуйте, нежто возможно с ним толковать? Ведь он, чай, и формулы пороха знать не знает, Гуляет с Мими своей, и пускай гуляет, В кровать к ней, чай, норовит, и пускай в кровать. Нет мало, еще и за мир --- для чего невесть! --- В том смысле шумит приватно или публично, Что, если зависело все от него бы лично, Он бросил бы пить и есть. Отлично! Параноидально-радужный спектр --- Чуть повод, провозглашай, что солдат не мясо, Что танки ходить не должны по земле ни часу --- Воскликнул и вышел проветриться на проспект. А воин меж тем атакует не трепеща, А танки должны не ходить по земле, но ездить. Молчать бы лещу цивильному, ибо есть ведь Где-то потрава и на леща. Однажды он, пролечив головную боль Полгода, с курорта скучного возвратится И к милой Мими с мимозами разлетится, Ан поздно: она не Мими уж, а Ми-бемоль. Кто с нею? Да хоть соседнего дома консьерж, Зовут, предположим, Серж, лейтенант запаса. Невкусно? Однако рыба ты или мясо, Голоден, сыт ли, а это съешь. И вот он на все свои слезные <<ох>> и <<ах>> Услышав в ответ негромкое <<А пошел ты!>>, С позором плетется прочь, как мимоза, желтый, А воин ему навстречу на костылях. Изранен, обезображен, судьба в клочки, Но это трагедия тигра, а не койота, Завидный удел, и зря пресловутый кто-то Гневно вперяет в меня зрачки. Не стоит таращиться так, будто я дебил, Пресекший у вас на глазах девятнадцать жизней, Мне просто иные лозунги ненавистней Триады <<прицелился, выстрелил и убил>>. А гневному добрый урок нелепых знакомств, Не делай, пока санитар отвернулся влево, Пойди, вон, раскинь пасьянс, обработай древо, Ляпни пару мазков на холст. А я здесь так и останусь играть в слова, Губами водя подобно, опять же, рыбе, В кургузой больничной робе с пятном на сгибе Второго, еще не порожнего, рукава. 1995 NATURA NON FACIT SALTUS Изгнав меня, натура выполнит кульбит не слишком хитрый, хоть и двойной, как всякий жест ее. Один замолк, другой вступил, антрактов нет. В ее вертепе фигур не счесть. Итак виват тебе, преемник мой. Не я, но ты на бивуаке как-нибудь речитатив дополнишь сей, когда дружина, чубуки наладив, разом задымит, и дым потянется туда, где, если атлас прав, сойтись имеют прихоть Рейн и Майн, дыша глубоководьем рыбьих тайн. Виток, вираж, еще вираж, и все черней, все центробежней сгущаться будет дым, как ночь, как речь. И речь сама, к чему не вел бы ты пойдет опять о том же: о непременных тех двоих, что раз заговорив, вошли в азарт и никогда уже затем наговориться не могли, наперебой крича: <<Прощай, я не останусь, не вернусь!>>, и продолжали жить вдвоем, и жили счастливо, детей назвали Нот, Зефир и Эвр. Другим и не обязан быть шедевр. Не Бог весть как споешь иль Бог весть как --- Бог весть! Фальцет иль шепот употребишь, но как-нибудь споешь. Да что гадать, испробуй прямо здесь при мне, забавы ради. Хорош ли выйдет твой дебют? Ого! Вот это голос! Ну и ну. Да он умеет, я не знал. Кто мог подумать! Неказист, непривередлив, ни в одном глазу безумия, с серьгой, но совершенно не цыган. Чем одарить его? Ничем, сейчас он скроется в дыму. Вираж, еще вираж, вольно ж ему Чертить круги, начавшись там, где жизнь моя переломилась, как статуэтка. 1995 КАРАВАН Школяр в объятьях младой Гертруды Дремал на левом своем боку Во сне ему рисовались груды Песка. Не к марш ли броску? И шли по песку Верблюды. Один верблюд и шел. Другой верблюд и шел. И третий верблюд и шел. И весь караван и шел. От книг дневных, от пиров вечерних К концу семестра гудел висок. Дремал школяр, предстоял сочельник, А марш, который бросок, Во всех был далек Значеньях. Один верблюд устал. Другой верблюд устал. И третий верблюд устал. И весь караван устал. Гертруде снился туман стокрылый, Во сне шептала она: <> Один верблюд упал. Другой верблюд упал. И третий верблюд упал. И весь караван упал. Шел курс второй; неглубок, но ровен Был сон; светало; редел туман; Кругом скрипели врата часовен; Вдали гремел барабан, Серьезный, как Ван Бетховен. Один верблюд издох. Другой верблюд издох. И третий верблюд издох. И весь караван издох. О, марш-бросок! О, цевье с прикладом! О, чуждый трепета сон младой! Когда не помнишь ни книг, что адом Грозят, ни девы святой, Ни имени той, Что рядом. Один верблюд воскрес. Другой верблюд воскрес. И третий верблюд воскрес. И весь караван воскрес. Школяр, очнувшись, размял до хруста Плечо, бальзамом висок натер, Сказал Гертруде: <<Прощай, Августа!>>, Зевнул, пригладил вихор И вышел во двор. Там пусто: Один верблюд ушел. Другой верблюд ушел. И третий верблюд ушел. И весь караван ушел. 1995 ИНТЕРМЕДИЯ I Свой век не ярче кривых стенных щитов с реестрами основных, врачебных мер и здоровых норм влачит в отделе готовых форм аптекарь, пешка, ни пуст ни густ, а в прошлой жизни он был мангуст, борол рептилий, чудовищ бил, как пел, но выстрел за них отмстил, испортив песню, и вот теперь отважный, нужный, прилежный зверь в музее чучелом в полный рост молчит на полке, но ты за хвост его не дергай, умерь, брат, пыл: он в прошлой жизни полярник был, во льдах без шубы влача свой срок, свистел сквозь зубы <<Зиганшин рок>>; ручной к нему приходил на свист пингвин и, кланяясь, как артист, чудно топорщил подобья крыл, он в прошлой жизни пожарник был, на бочке ездил огонь борол, а в бочку был запряжен осел, и век осла несмотря на плеть был вял, и дом успевал сгореть; когда ж весь город сгорел дотла, пожар пожрал самого осла, и след простыл от его копыт, а в прошлой жизни он был самшит, кустарник южный; Кавказ и Крым сады свои украшали им, он круглый год зеленел, звенел, ветвился, креп, тяжелел, плотнел, земли и солнца являл родство, и мебель строили из него. На днях я слышал ты стул купил, он в прошлой жизни Коперник был. 1995 ИНТЕРМЕДИЯ II Знобит ли, свело ли поясницу, Народ, небось, не фраер, Тотчас галдит о судном дне. Град выпал --- бегут уж к ясновидцу. Сломалась водокачка --- готовятся к войне. Ай, скучно, скучно мне! Марсель Пруст, а также Анатоль Франс На месте на моем бы Уткнули бы персты во лбы И сходу б запели про погоду б, Воспели б водокачку, и преуспели бы. Ай, скучно, скучно мне! Ужо я напялю на запястье Да к низу циферблатом Часы да со стрелой златой И сяду проветриться в ненастье В любимый свой автобус шестьсот шестьдесят шестой. Ай, скучно мне! Пускай там в смятении и давке Попутчик-ветеран мне Заедет костылем меж глаз. Господь с ним! Он даром что в отставке, А маршал очевидный. Пожалуй, промолчу... Ай, маршал, скучно мне! Кого бы в шестьсот шестьдесят шестой раз Спросить: <<Зачем на свете Ничем я до сих пор не стал?>> Марсель Пруст, а также Анатоль Франс Про это сочинили, небось, по тысяче томов. Да кто же их читал?! 1995