* * * (ФАРМАЦЕВТ --- XXX) Волнуйся, знахарь, о злаках, почве, камнях, золе. Снабжай сигнатурой склянку, словно ларец ключом. Пекись о добротном тигле, об огневом котле. О звонких весах заботься. Более ни о чем. Сто тысяч лиц исказятся, гневно задрав носы: мол, стрелок ты не следишь, эпохи пульс потерял. Меж тем, вот палец твой, он на пульсе. А вот часы, они идут, и довольно быстро, я проверял. Сто тысяч глаз, то есть, двести тысяч, берем вдвойне, на зелье твое посмотрят, как на исчадье зла. А ты доверься ни в коей мере не им, но мне. Я первый приду отведать из твоего котла. Сто тысяч ртов напрягутся, как только я и ты бальзам разольем по чаркам, даже не дав остыть. <<Не пейте, вам будет плохо!>> --- запричитают рты. А нам и так уже плохо, что ж мы будем не пить? Сто тысяч лбов, начиненных мудростью лет и зим, замрут, не решив, как быть, едва лишь я намекну, что даже отдыха ради ты отойдешь не к ним, а к сыну Ночи и брату Смерти, то есть ко Сну. Кому же и спать-то сладко, как не тебе, врачу? Дремли, покуда в котле твоем, закипая в срок, бурлит лекарство от государства, пей не хочу, оно же средство от людоедства, рубль пузырек. Я сам бы спал, да бальзам гудит, аромат плывет, объяв район, а также примкнувший к нему пустырь, плывут индийские перцы, гвоздика, шафран и мед, мускатный цвет, кардамон, орехи, изюм, имбирь... 1992 * * * (БРОДЯГИ --- XXX) Пес их знает бродяг, для какой они пользы, бродяги? По каким по таким ордерам принимать их в расчет? В чем желательно было бы с ними сойтись? В чем не стоит? Да и есть ли они вообще. Кто их видел, бродяг? Не пойми-разбери, что за лица у них, что за взгляды. Разговор --- не пойми, алфавит, календарь --- не пойми. Что за дикость должно быть у них в головах и в одеждах. Шерсть и войлок, должно быть, и все. Замерзай, пропадай. Я служу в патруле, я в машине сижу полицейской. Меж развалин каких-то кружу, шевеленья слежу. Уж не шабаш ли там у бродяг? Не иначе, как шабаш. То ворона взлетит, то собачья мелькнет голова. Уж не с ними ли ты коротаешь теперь новолунье? Похудела, должно быть, обветрилась, стала смугла. Шерсть и войлок на бедрах твоих и груди, шерсть и войлок. Как запутали, как завлекли? Пес их ведает, псов. Мне нерадостно здесь одному, меж развалин каких-то. До утра далеко. Слаб и слеп мой патрульный фонарь. Жизнь бессмысленна. Ты не со мной. Что за дикость повсюду! Мне тоскливо, темно. Я люблю тебя. Псы ни при чем. 1992 * * * После холодности безбрежной, безнадежной, из года в год, после медленной этой казни, затяжной, как болезнь, как песнь, ты, бог весть для какой причуды, глаз и рук своих ад и мед вдруг распахиваешь навстречу мне, забывшему, кто я есмь. И молчу я, дыша едва. Сердце вспыхивает и гаснет. Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет. Гортань мертва. Так, быть может, иной пернатый с юных дней в стенах четырех, позабыв назначенье крыльев, долгий срок живет взаперти, и, когда он уже не птица, кто-нибудь --- невзначай, врасплох --- открывает ему просторы: что, мол, делать с тобой! Лети. Но ведь это --- янтарь, слюда, безделушка ручной работы. Уж какие ему полеты! Беда, беда... А представь-ка себе, что узник, не найдя на окне замка, от внезапности ошалеет и шагнет, ошалев, в окно --- потому что, увидев небо без малейшего огонька, возомнит, что оно --- в алмазах. А такое не всем дано. Только гений он или бахвал --- мягче камни внизу не станут. Обманулся или обманут --- равно пропал. Берегись выпускать на волю сумасброда, слепца, певца. Берегись, он весьма опасен, ибо с бездной путает высь. Если ж выпустишь, то немедля сожаленье сотри с лица, задави в себе состраданье, и тогда уж --- не берегись. Можешь с легкой душой смотреть, как он, падая, улыбнется: что, мол, делать с тобой! Придется и впрямь лететь... 1992 * * * Еще младенцем, однажды где-то без спросу взял я с гербом и грифом бумагу; и в правом верхнем углу цветное свое, конечно, изображенье наклеил; а посредине --- единым махом, славянской вязью, китайской тушью --- вписал подряд все, как есть, не тая: свой рост и возраст, и вес и адрес, и род занятий, и беспартийность, конечно; к тому прибавил, со строчки красной, подробный список родных и близких, а как же; потом немного еще подумал --- и отпечаток большого пальца оттиснул в левом нижнем углу; а в нижнем правом --- поставил подпись, таким уж, видно, смышленым был я ребенком; и темной ночью, в степи безлюдной, дрожа от страха, большую яму я вырыл; и в этой яме свою бумагу, свернув два раза, на дне глубоком сокрыл, зарыл, и место забыл; с тех пор вольготно живу на свете, сижу на крыше, в дуду играю по нотам; ничем не связан, конечно, кроме твоих, брюнетка, очей зеленых, джунгарских; тем самым как бы собой являю пример особый и назиданье для всех пытливых умов и чутких сердец; на том и сказке конец. А темной ночью в степи безлюдной никто не ходит, никто бумагу не ищет. Чего я, собственно, и добивался. 1992 РОЖДЕСТВО (колебания) От начальной, навязчиво ноющей ноты, каковую в костеле в четверг ординарный на органе твердит без особой охоты ученик нерадивый, хотя небездарный, --- до тамтама в пещере, где высится дико черномазый туземный кумир-недотрога, перед коим шаманы для пущего шика сожигают воинственный труп носорога; от вождя монастырской общины, говорящего вслух по тетрадке, что миряне не суть человеки и достойны кнута и вольера, --- до такой же примерно картины, но в обратном, зеркальном порядке отраженной давно и навеки в оловянных глазах Люцифера: от кисейной спиритки, чьи пассы что не ночь, повергают в нокдаун и ее, и ее корифея, колдуна-антиквара с бульвара, --- до вполне богомольной гримасы на лице робинзона, когда он снаряжает бумажного змея для поимки воздушного шара; от фигурных могильных, нагрудных, нательных разномастных крестов мишуры многоцветья --- до пунктирных, что спрятаны в стеклах прицельных, и косых, означающих номер столетья; от пустыни, где город, внезапный, как манна, пилигрима пленяет повадкой минорной, --- до морей, чье спокойствие выглядит странно, а цунами с тайфунами кажутся нормой; от одной ясновидческой секты, из которой не вынешь ни звука, --- до другой, не привыкшей терзаться, и поэтому лгущей свободно; от усердья, с каким интеллекты вымеряют миры близоруко, --- до завидной манеры мерзавца что угодно считать чем угодно; от письмен, где что дело что слово, --- до холерных низин, где пожары; от застывшего в небе салюта --- до морозного, смрадного хлева; от угла колпака шутовского --- до окружности папской тиары; от меня, маловера и плута, --- до тебя, о Пречистая Дева. 1992 * * * Вьюга замолчит. Заря окрасит шпилей сталь и камень стен дворца. Дама во дворце свечу погасит, возблагодарив за все Творца. Тяжек переплет ея псалтыри, в золото оправлены края. Тихо во дворце, покойно в мире От смиренномудрия ея. Двину дилижанс по той дороге, что, хотя и будучи длинна, к оному дворцу меня в итоге вывести, я думаю, должна. Но не напоят сады округи сладостным дыханьем сумрак мой, ибо, по замолкшей судя вьюге, дело будет, видимо, зимой. Впрочем, нужды нет, зимой ли, летом, снегом или мхом фронтон порос... Двери на замках, замки --- с секретом... Бдительна ли стража, вот вопрос. Ну да ничего, вовнутрь проникну, может, караул не так глазаст. Если же и нет, то хоть окликну, что-нибудь да выкликну, бог даст. Выглянет она. Авось, понравлюсь. И уже ей, видимо, не спать. Даже если тотчас я отправлюсь этой же дорогою, но вспять. О, как заблестит тогда прекрасный Взгляд ее прощальный мне вослед! Впрочем, это тоже --- факт неясный. Может, заблестит, а может, нет. Вон уже ограда, вон часовня, камень стене внушителен и нем. Только как же так? Я ей не ровня, что такое делаю? Зачем? Скачет по пятам луна-ищейка, эхом отдается мрак тугой. Мой ли это голос? Нет, он чей-то. Я ли это еду? Нет, другой. 1992 * * * (ДРУГАЯ ЖИЗНЬ --- XXX) Другая жизнь в цвету. В ином цвету, чем тот, что цвел до сей поры и ныне --- все цветет. Не просто взгляд другой при внешнем сходстве лиц --- другая как бы связь волокон, ткань частиц. В декоративный плющ витой чугун вплетен. На вековой скамье --- в восьми томах Платон. Складной, без дров, очаг --- наивный враг зимы... Итак, при чем тут мы? Другая жизнь в цвету. В цвету не прежнем, нет, ни даже в нынешнем. А в новом, что грядет. Но ты уже жива. Ты в световой поток уже вошла, и он сменяет свой виток. Какой-то новый знак ты подаешь рукой, на ней не тот браслет, на нем узор другой. Его я знать не мог, но вздрогнул --- почему? В свой срок пойму... Итак, другая жизнь, в другом ряду планет. Она же --- взгляд извне, не меньше чем сквозь цвет. И вместе с тем она --- не больше, чем простой литературный трюк, шарада, звук пустой. В восьми частях роман из односложных слов. Чугун пустил ростки, очаг горит без дров, Платон нейдет на ум, рука дрожит в руке... Warum, pourquoi, perche? В свой срок поймешь и ты, что вплетена, как я, в милетский город ос, в аркадский звон ручья. Меж изогнувших мост разновеликих свай --- <<Да это рай земной>>, --- ты скажешь. Нет, не рай. Скорей, другая жизнь, где ос убьет зима, где нас убьет любовь, потом умрет сама, вода убьет --- не то преломит --- стать вещей... Но кто убьет ручей? В его поток войти, как в световой поток, и согласиться с ним придется нам в свой срок. И ужаснуться, вняв (хоть и не вдруг, не враз), как изменился мир, пока он был вне нас. 1992 * * * Очнулся утром весь в слезах. Лицо помыл. Таблетку съел. Преобразился. Вышел вон. Таксомотором пренебрег. Не потому, что денег мало. Вообще нипочему. Полез в метро. Там очень мрамор грандиозный. Интерьер такой серьезный. К месту службы в учрежденье прискакал. Полдня работал. Притворялся молодым. Потом вспылил. Назвал директоршу селедкой. Был уволен навсегда. В дверях споткнулся, рухнул наземь. Выжил, выздоровел. Встал, таблетку съел. Побрел в контору по-соседству, в двух шагах. В отделе кадров поскандалил. На работу поступил. Полдня старался, притворялся бог весь чем. Потом ушел. Минут за двадцать до закрытья посетил универсам, купил в рассрочку холодильник небывалой белизны. Домой приехал. Съел таблетку. Прослезился. Съел еще. Не помогло. Махнул рукой. Разделся, лег. Зевнул. Заснул. И все --- один. Один, как перст, как сукин сын, как Шерлок Холмс! Известный сыщик, между прочим. Надо ж понимать. Но мы не хочем. Но мы не хочем. Нас тут полно таких серьезных, целлюлозных, нефтяных, религиозных, бесполезных, проникающих во все, желеобразных, шаровидных, цвета кофе с молоком, таксомоторных, ярко-черных, походящих на бамбук, пятиконечных, крупноблочных, вьючных, изредка ручных, широкошумных, островерхих, с легкой как бы хрипотцой, немолодых, претенциозных, праздных, сделанных на глаз, без чертежей, без оснований, без единого гвоздя, ортодоксальных, щепетильных, радикальных, как никто, вооруженных, несомненных, конных, даже заводных, демисезонных, осиянных, странных, чтобы не сказать --- катастрофических, бравурных, стопроцентных, от сохи, морозостойких, быстроглазых, растворимых в кислоте, громокипящих, иллюзорных, небывалой белизны, кровопускательных, дробильных, бдительных до столбняка, краеугольных, злополучных, всякий час хотящих есть, новозаветных, ситных, мятных, медных, золотых, невероятных... невероятных... невероятных. 1992 * * * Вместо того, чтоб гнить в глуши, дыры латать, считать гроши, можно, пожалуй, шутки ради что-нибудь сделать от души. Во изумленье стад земных, пастырей их и всех иных, скажем, начать с высот астральных, благо рукой подать до них. Сев на каком-нибудь плато, небо измерить от и до и заключить, что звездочеты врали веками черт-те что. Или в пробирке, как в саду, вырастить новую еду --- и применять взамен обычной или с обычной наряду. Также не вредно, ясным днем междоусобный слыша гром, в планы враждующих проникнуть телепатическим путем. А уж разведав что к чему, кровопролитную чуму предотвратить --- и с гордым видом за шпионаж пойти в тюрьму. Или уж впрямь, назло властям, по городам и областям тронуться маршем, раздавая каждому по потребностям: вот тебе, бабка, Юрьев день, вот тебе, шапка, твой бекрень, вот тебе, друг степей и джунглей, твой бюллетень, пельмень, женьшень... Горе лишь в том, что друг степей счастье свое сочтет скорей чудом каких-то сил надмирных, нежели доблести моей. Наоборот, чуть где какой неурожай, разбой, застой --- всякий решит, что будь он проклят, если не я тому виной. Вот, например, не так давно шторм небывалый, как в кино, снес, понимаешь, Нидерланды, прямо вот напрочь смыл на дно. И, натурально, все вокруг сразу, едва прошел испуг, хором сочли каприз Нептуна делом моих несчастных рук. Я же про этот шторм и шквал ведать не ведал, знать не знал. Я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял. В левой руке моей была провинциалка из села. В правой руке моей фиалка благоухала и цвела. 1992 * * * (ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ --- XXX) Видал бы кто, каким я львом гляжусь, когда на гран-прием являюсь к некой госпоже, в каком помпезном кураже, с какой бравадой сажусь напротив госпожи --- как будто молвлю ей <<дрожи!>> Таким кажусь главой градским, парламентарием таким, хоть стой, хоть падай. То, не иначе, кровь царей кипит во мне, когда пред ней рукой сеньора, в виду имея, что влюблен, кладу бумажник (в нем --- мильон) и жду фурора. Но молодое существо, не представляя ничего собою, кроме в первый раз надетых бус, нездешних глаз, волос и шелка, едва бровями шевельнет, как весь бомонд в момент поймет, что я не лев, не депутат, я просто мальчик, дебютант, летун, дешевка. Один прохладный, темный взгляд --- и все, и кончен мой парад, пиши пропало. Одно движенье нежных век --- и я увял, заглох, поблек, меня не стало. На месте, где тому назад мгновений пять глумлив, крылат, под стоны свадебных фанфар породы царской экземпляр сидел, сверкая, теперь какой-то лжедвойник о четырех ногах возник, муляж, который только вскрой --- в нем засмердит весь шлак земной, вся дрянь морская. А тот роскошный прошлый <<я>> --- теперь всего лишь тень моя, мечта и греза. Не суперкласс и гиперблеск, а сверхконфуз и гран-гротеск. Метампсихоза. Еще не смысля всей беды, пытаюсь я сдержать бразды, еще с апломбом на других кошусь: мол, чем я хуже их? Ничем не хуже. Еще я тщусь, как те цари, хоть часть себя сокрыть внутри, в то время, как вполне пора признать, что нет во мне нутра, я весь снаружи. Вполне пора в родной вигвам бежать стремглав, и выпить там свою цикуту, сиречь, буквально или нет, но сгинуть, кинуть этот свет сию секунду. Кто испытал, не даст соврать, и подтвердит, что с места встать не так легко в подобный час. Но, чтоб не видеть этих глаз, больших как небо, собравшись с духом наконец, я улыбаюсь, как мертвец, потом встаю, мильон в карман кладу и еду в ресторан <<Аддис-Абеба>>. Земля безвидна, даль бледна. Со мной лишь тень моя, она в цари не метит, пересекая град пустой, где ночью нас, как в песне той, никто не встретит. Никто не встретит. Никто не встретит. 1992 * * * Это должно случиться. Время вышло, колокол бьет. Если не нынче, то когда же, если не здесь, то где? Скажем, вчера еще могло быть вовсе наоборот, но уж теперь спастись и думать нечего. Быть беде. Наверняка погибнешь нынче. Нынче наверняка. То-то ты вся звенишь, мерцаешь, не говоришь --- поешь, то-то ты так смеешься к месту, то-то легка, тонка --- словно бы и не ты сегодня наверняка падешь. Словно и Бог с бичом --- не за твоим плечом. Что за восторг разъять, не дрогнув, бархатный бергамот, взором сверкнуть, рукав обновки лондонской закатать, мужу вполоборота молвить первое, что взбредет... Разве он угадает, нежный! Где ему угадать. Вот уже --- в шутку --- <<горько! горько!>> --- нет бы чуть погодить. Вот уж и дни короче, ночи, стало быть, холодней. Стало быть, по всему, погибнешь, недалеко ходить, здесь же, на пятилетье свадьбы, словно и не твоей. Либо сведешь с ума, либо сойдешь сама. А хороша-то как, беда и только, так хороша. Очень идет к тебе все это. Так никогда не шло. Вся эта музыка, лихорадка, разные антраша. Эти мгновенья --- 10, 9, 8 --- как на табло... Кстати, вот там, напротив, некто --- не по твою ли честь? Кем приглашен, не ясно, полусумраком полускрыт. Может, это и есть тот самый, может, это и есть? То-то он так сидит, не смотрит, то-то он так молчит. То-то он весь такой --- как никакой другой. 1992 * * * Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена густой разнобой вертограда, громоздкий полет табуна. В канкане вакхической свадьбы, полночных безумств посреди, она жениха целовать бы могла. Но не станет, не жди. А станет, вдали от сатиров, менад и силенов ручных, столичных смущать ювелиров, тиранить портных и портних. Укрывшись во мрак чернобурки, в атлас, в золотое шитье, в холодном сгорит Петербурге холодное сердце ее. И жизнь эта будет напрасна, со всякой другой наравне. И хватит о ней, и прекрасно. Теперь обо мне, обо мне. Я мог бы, к примеру, майором всемирных спасательных сил, зевая, лететь гастролером, куда Красный Крест попросил. Ни ямба не чтить, ни бемоля. А выйдя в отставку, осесть у самого синего моря, у самого что ни на есть. Но вместо того, от обиды кривясь, поведу под уздцы бемоля и ямба гибриды, добро хоть не льва и овцы. Моей погибать без браслета руке, голове --- без царя, И самого черного цвета мне будут встречаться моря. И все это будет досадно, смешно и т.д. и т.п. И хватит об этом, и ладно. теперь о тебе, о тебе. Но только зачем эти взмахи, зачем этот плеск через борт? Ты явно напуган, ты в страхе таком, что сбежал бы, да горд. Едва приступил я к рассказу, а ты уж и белый совсем. И сразу закуривать, сразу закуривать, сразу. Зачем? Уймись, не греми кандалами, тебе повезет, повезет. В твоей поднебесной программе никто ничего не поймет. В тебе согласятся как раз два фарватера: твой и ничей. Ты светлая точка пространства, тандем, совпаденье лучей. Дерзай, мизерабль грандиозный. Быть может, за твой-то визит, смягчившись, каратель межзвездный и нас, остальных, извинит. 1992 1992 Ближе к селенью, там, где река преграждена плотиной, слух угадает голос жилья, глаз различит огни. Впрочем, надейся не на чертеж, веры ему не много: русла менялись, лес выгорал... вникни, промерь, сравни. Трещина в камне, жук в янтаре --- вот для тебя приметы, брызги, осколки --- прежде моей, ныне твоей --- родни. Этих фрагментов не воссоздам --- так, прикоснусь, дотронусь. Слишком знаком мне их обиход, слишком легко творим. Здесь я когда-то рта не жалел, весь белый свет целуя, в странном согласье мыслил себя с чем-то лесным, речным. Словно не только был тростником, но и ладьей, и льдиной. Словно и вправду этот пейзаж некогда был моим. Здесь я задуман, здесь прозябал, в небо смотрел --- отсюда, видел, как поздний птичий косяк мчит зимовать в Бомбей. Здесь, для чего-то вооружась, в чаще плутал звериной, целил неметко, бил кое-как, делался злей, грубей. Что ж он не молкнет? --- думал в сердцах, слушая крик подранка, --- где Артемида, стрелы твои? Сжалься над ним, добей. В этом театре я танцевал. И умирал, танцуя. Этой равнине быть полагал лучшею из равнин. Собственно, больше ты, краевед, знать обо мне не должен. Все остальное --- рябь на воде, темная речь руин. Чаял постичь я этот язык, но до конца ни слова так и не понял. Будет с меня, дальше пойдешь один. 1992 ОКЕАН Ну здравствуй, Бог зыби. Что нынче мне скажешь? Чем я обязан столь странной встрече? Ты, взявший у неба всю зелень, все блестки, часть их неужто дашь мне, слепому? Как в детстве не знал я, что значит <<бом-брамсель>>, так век и кончу --- все знать не буду. Зыбь зыбью. Смерть смертью. Я был здесь. Я видел. Но --- там, в пустыне --- кто мне поверит? Мне лишь бы не плакать, прощаясь с тобою. Вот ведь характер, чуть что --- и в слезы. Ты ж, звонкий, бей в бубны. Но вторы не требуй. Для этой песни мне слов не хватит. 1993 * * * Какой кошмар: жить с самого начала зря, быть более ничем, как тлей, хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам; весь век вертясь вокруг своей оси, не знать ни азимута, ни аза, и, даже угадав орбиту, двигаться все же поперек; по сторонам взор бросив, опускать лицо, в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть... О, смрадный сад! О, город саблезубый! О, тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт! А вот пески. Здесь может укусить варан; здесь может налететь самум, отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один. А если нет? А если во главе полка? Двух? Трех? Вообрази на миг: три тысячи солдат, и каждый думает только о себе. Экклезиаст в уме бы повредился, мощь Геракла бы иссякла, ты же --- дрогнуть не посмей. О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг! О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолет... Но нет гнусней, чем если вопреки всему вдруг форменный святой Грааль, не зная, чьим глазам явиться, явится именно твоим! Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори. К тому же ты как раз --- Матисс, а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой. Глядишь, и впрямь --- смог, создал, восхитил, снискал, раскланялся. И что же после? Публика ушла. Грааль изчез. И снова пустота, потемки, снова никому не важен, хоть и Пикассо... А дальше --- стоп. А дальше, извини, стена. Брандмауэр с одним окном, в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур. Кладя внахлест ряд к ряду на цементный клей, он ладит кирпичи в проем, заделывая сей последний, весело, словно говоря: <<А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров. Жители его не праздны, в том числе и ты. Цветник тенист, изящен городской декор, Приморье лучезарно... Ziegel, Ziegel... Abgemacht...>> 1993 КАДРИЛЬ Никакой жасмин под окном не пах. Ни один в садах соловей не пел. Паче страсти жаждала ты вражды. Я любил тебя, я сказал --- изволь. Там и сям настроил я крепостей, зарядил, чем следовало, стволы, карту мира вычертил в двух тонах, разместил над ней силуэт орла. Не смущал меня проливной напалм, фейерверк убийственный не страшил. Я хотел увидеть твою страну. Я мечтал замерзнуть в ее снегах. В генеральском раже свинцом соря, в то же время думал я вот о чем: если вдруг у нас родилась бы дочь, почему б ее не назвать Мари? Это было мощное кто кого, кроме шуток, вдребезги, чья возьмет. Дорогой воздушно-морской масштаб. Агентура в консульствах всей Земли. Я в потемках дымных терял глаза, от пальбы тупел, зарастал броней. Ты роняла в дым аромат и шарм, изумруды, яхонты, жемчуга. Но и в самом что ни на есть аду, в толкотне слепых полумертвых войск, ты казалась все еще столь жива, что пресечь огонь я не мог никак. И гораздо после, когда пожар сам собою стал опадать, редеть, ты хранила столь еще свежий блеск, что, смотря в бинокль, я сходил с ума. Отовсюду видная средь руин, ты была немыслима, как цветок; не берусь конкретно сказать --- какой, полагаю все же, что иммортель. И когда, пожар, повторяю, стал опадать, клубя многолетний прах; до нуля дотлел основной ресурс, а за ним неспешно иссяк резерв; от штыка последний погиб смельчак, дезертир последний изчез в тылу. И остались мы, наконец, одни на плацдарме, словно в Эдеме вновь. Парабеллум я утопил в ручье, золотой сорвал с рукава шеврон, силуэт орла завещал в музей, карту мира выбросил просто так. Если хочешь, действуй, дозоров нет. Применяй картечь свою, бог с тобой. Подойди и выстрели мне в лицо. Через два часа я приду в себя. 1993 <<БАЛТИЙСКИЕ ВОЛНЫ>> Норд-вест, гудки, синева. Крейсер, не то миноносец. В рубке радист репетирует: точка, тире, запятая... Девочка машет с берега белой рукою. Все с борта машут в ответ. Самый красивый не машет. Жаль, жаль. А вот и не жаль. Очень ей нужен красивый. Пусть он утонет геройски со всею эскадрою вместе. Ангелы божьи станут ему улыбаться. Ей, что ли, плакать тогда? Вот еще, глупости тоже. Слез, грез, чудес в решете --- ей бы теперь не хотелось. Ей бы хотелось пожалуй что бабочкой быть однодневкой. День срок недолгий, он бы пройти не замедлил. Ночь бы навек трепетать сердцу ее запретила... Но --- мчат Амур и Дунай волны к Балтийскому небу. Норд-вест, гудки, синева, сумасшедшее соло радиста. Плачь, плачь, о сердце! Ночь миновала бесславно. День не замедлил прийти --- ясный, холодный, враждебный. 1993 ВАДЕМЕКУМ Если вы у нас впервые, вот вам нежный мой совет. Здесь просторы не такие, чтоб взирать на них сто лет. Сто лет, так сказать, чересчур непомерный срок, перебор, несуразная цифра сама по себе, да и дело к тому же минутное, если с умом. Вместо кайзера в граните, вместо вечного огня --- вы на карточку снимите исключительно меня. Меня, так сказать, супплетивная форма винительного падежа от абстрактного термина <<я>>, то есть местоимения, личного, ни какого-нибудь. И --- спокойно, в бизнес-классе, нынче (раз уж не вчера) --- отправляйтесь восвояси, грянув громкое ура. Ура, так сказать, прогрессу, движению вверх и вперед, а равно и любому большому и малому социуму, индивидууму и уму. Му-му-музыка, марш! А потом в родном Китае, где течет река Янцзы, об несчастном нашем крае уроните две слезы. Слезы, так сказать, не пролить по достойному поводу было бы неграциозно, к тому же минутное дело, макнули платочком и дальше пошли. Но, шагая к новой эре, сохраняйте мой портрет. Все же он, в известной мере, символический предмет. Предмет, так сказать, нашей лекции в ней освещен досконально, глубинные связи раскрыты, вопрос о бессмертье решен в положительном смысле. Занавес. Обморок. 1993 КАЛЕЙДОСКОП ДЕТСКИЙ Не угодно ль: вот, оптический прибор, нехитрый, так, система трех зеркал в цилиндре, плюс цветные пустяки... как видишь, вещь нарочно для тебя, беглянки, скрытной, склонной к миражам. На свет ее направь. Ну, чем тебе не явь? Глазей, зевай спросонок, напоминай дитя. Еще бы флот тебе к подзорной сей трубе. Но ты такой ребенок, с каким нельзя шутя. Мне-то что, мне легче, я ведь не беглец, я здесь живу, мне нравятся несчастья... ergo: мною можешь пренебречь, отныне только в это зазеркалье глядя, в дивный этот окуляр. Что в нем есть... вопрос не в том, спроси, чего в нем нет... любой, на выбор колорит, хоть флот, хоть гавань, словом, рафинад, каштаны, детство в городе приморском, яхты, джонки, мачты, кливера... Но кто, смотри, вон там? По всем статьям --- я сам. Залез в одну из джонок. Ни дать ни взять матрос. Хоть впору звать пажей и гнать меня взашей. Но я такой ребенок, с каким нельзя всерьез. 1993 * * * В городе, где задушен был император Павел, даже вблизи от замка, где он задушен был, есть монумент известный (скульптор его поставил). Как он стоит, я помню. Чей монумент, забыл. Мимо него налево, да через мост направо, и по прямой на остров, --- как его бишь? склероз, --- шел я на днях не быстро, маршировал не браво. Вот, бормотал, поди ж ты! как меня черт занес. Ах, решето --- не память! Где же мои проценты? Где золотые ночи в розах, серые дни во мхах? Где граммофон стозвонный --- чисто рояль концертный? Диззи Гиллеспи, Фрэнк Синатра... ах, эти ночи, ах! Впрочем, когда-то ими я <<без руки и слова>> сам пренебрег навеки ради забыл чего: то ли карманных денег, то ли всего святого, то ли всего того, что... в общем, всего того. Снова теперь в былые проблески и пустоты двигался я с оглядкой. Но напевал меж тем: где, северянка, где ты? как, меломанка, что ты? бывшая мне когда-то уж и не помню, кем. А про себя подумал: помню-то я изрядно; но, без нужды признав, что помню (и, не дай бог, люблю), я поступлю не браво; впрочем, не браво --- ладно, главное, что не ново. Потому и не поступлю. Тот, за кого ты замуж вышла тогда в итоге, кажется, был ефрейтор. Значит, теперь сержант. Вот уж, небось, реформы в бедном твоем чертоге! Влево пойдешь --- гардина, вправо пойдешь --- сервант. Диззи, небось, Гиллеспи даже во сне не снится. Дети, небось, по дому носятся как слоны. То-то была бы скука --- в это во все явиться: здравствуйте, вот и я, мол. Только что, мол, с луны. Впрочем, судите сами, может ли быть не скушен кто-либо, то есть некто, моду взявший туда-сюда шляться без ясной цели в городе, где задушен был император Павел Первый, он же последний, да. Будучи здесь проездом, я поступил не ново: я сочинил сей опус и записал его. Ради карманных денег, или всего святого, или всего того, что... в общем, всего того. 1993 ЭТО Я Это я, а не ты, соглядатай, и не прочий какой-либо вне. Это я, а не всякий десятый, не оно, не они, не оне. Это я --- извлеченный из колбы на манер неваляшки без рук, без ног --- экспонат, означающий сколь бы не волшебный, а все же лишь звук. Или, максимум, слог. Это я, кто пяти континентов не видал, ибо жил на шестом. Это я, кто чужих документов не читал ни досель, ни потом. Это я, кто в шагу от поживы оступался, хотя норовил след в след, почему-то боясь перспективы оказаться резвее, чем был. Почему бы и нет? Это я, на размер ли, на вес ли, все равно, не они, не оно. Даже если не я, даже если и никто --- все равно, все равно. Это я, из кюветов обычно выбиравшийся жив а не мертв. Но тих. А потом заявлявший публично, что искусство не требует жертв, никогда, никаких. Это мной бюрократ тупорылый помыкал от звонка до звонка. Это мне серафим шестикрылый жала не дал, лишив языка. Это мой разностопник ругая, огорчался ценитель (что юн, что сед), неподъемным его полагая для семи синтетических струн. Почему бы и нет? Это я, слезы ливший с не меньшей частотой, чем кричавшие <<пли!>> Это я, ста друзей не имевший; уж не знаю, причем тут рубли. Это я, избегавший обмана, испытуя презренный металл на зуб. Это я, отрицавший тирана не за то, что он зверь и вандал, а за то, что он глуп. Это звон хрусталя и алтына, это радуга ртути и льда. Экспонат, эшафот, гильотина, то есть нет, то есть да, то есть да. Это я, на стене Валтасара нацарапавший только что весь сей бред. А спасется ль затем от пожара эта рукопись, право, бог весть. Почему бы и нет? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Это я, чьи упрямые губы все никак не закончат куплет. Почему бы и нет, почему бы, почему, почему бы и нет? 1993 * * * То, что хотел бы я высказать, высказыванию не подлежит, ибо вот то, что я высказать хотел бы, оно таково, что, когда его все же высказать пытаешься, оно бежит, а когда не пытаешься, ввек не избавишься от него. Кое-кому в этом видятся контуры некоего совершенства. Мне же мерещится нечто нелепое: новый наряд короля; к чучелу чудища не подошедшие зубы, хребет, плавник; темный аккорд вне тональности, вязкое <<до --- фа диез --- ля>>; в муках разбитую мастером вазу склеивающий ученик... Кое-кто без особых причин именует это соблазном. Бью себя по рукам, твержу: оставь, не сходи, брат, с ума; Ты, даже в родном диалекте не ориентируясь наверняка, будучи лишь приложением к вывеске <<Генрих>> или там <<Франсуа>>, ловишь на слове то, для чего не выдумано языка... Кое-кто, неизвестно зачем, прибегает с этим к латыни. Nomen? Sermo? Aestus? Aevum? Aurum? Oriens? Malum? Scelus? Lutum? Luctus? Maeror? Odium?.. Видимо, я не прав, говоря, что погоды стоят еще те. Видимо, они уже эти, двадцатого раза по сто нашей, не чьей-нибудь эры, не в чьей-нибудь нищете... Стоп! Это все уже было, было... значит, не то, не то... Кое-кому это кажется чем-то несовместимым с карьерой. Мне же --- вот только что --- чудилось: вижу, нашел, сошлось! Явственно обнаружились какие-то маяки, резеда, мистраль... Правда, через секунду это покрылось коростой и взорвалось, в воздухе вычертив снежную сверхскоростную горизонталь... Кое-кто почитает за благо не трогать этого вовсе. Carmen. Metus. Merum. Mustum. Reditus. Requies. Lumen. Flamen. Caelum. Deus. Venia. Otium... Сбросить оцепенение, буквы пересчитать, повторить <<не то>>, встать, потоптаться несколько --- и снова назад, в дурман... Есть, наконец, эксперты авторитетнее, нежели кое-кто... Шар замедляет движение. прах осыпается со стремян... Кое-кто вообще ничего под этим не разумеет. 1993 МАРШ КРОТОВ Альт и бас дают петуха, моргнув, Игрушки свои жонглер на землю бросает, стар и млад, плясун, балагур и шут становятся немы ртом и ликом темны, --- чуть только наш, от ярмарки в двух верстах, кимвал забряцает и окрест, бригадами по сто душ, появимся мы. Мы --- кроты. При нас улыбаться брось! Мы видим тебя насквозь. Да, насквозь. Главный крот сидит на таком коне, в камзоле таком, что нам и сладко и больно, Мы, кроты, его безусловно, чтим, поскольку он старше всех на семьдесят лет, и под рукой огромная у него, естественно, бомба, от какой спасения никому, естественно, нет. Ну, а мной кончается строй бригад. Я самый последний крот, арьергард. Я иду. Я всем ходокам ходок. А будет привал --- засну, умру, не опомнюсь. В нас, кротах, силен основной рефлекс: велят умереть --- умри, родиться --- родись. Плюс мы спешим, мы шествуем далеко, на Северный Полюс, чтоб на нем, присвоив его себе, создать парадиз. И хотя над Полюсом ночь густа, С ней справится острый глаз, глаз крота. Всяк жонглер на ярмарке, шут любой, --- пока мы течем вокруг, бряцая надсадно, --- прям стоит, и вертит в уме цифирь (горазд не горазд считать, удал не удал): мол, клык за клык, за хвост полтора хвоста, три, стало быть, за два... А итог выходит всегда иным, чем он ожидал. Эй, басы! Моргните-ка там альтам. Из Моцарта что-нибудь --- нам, кротам. 1993 ДУЭТ 1 (<<Испанцы>>) Сердцу все в Испании мило, то есть много милее, чем, допустим, во Франции. Все здесь, вплоть до чисел и звуков, большей прелестью дышит, чем в какой-нибудь Франции, Здесь и площадь в размере свыше полумильона километров квадратных впечатляет сама по себе. А населенье впечатляет подавно, доходя до мильонов, почитай, сорока. Город, что зовется Мадридом, расположен, конечно, уж никак не во Франции. Реки --- Эбро, Тахо, Дуэро --- протекают уж точно ни в какой не во Франции. Нипочем не найдется проповедник в Париже, что мог бы без акцента по-испански сказать <<не убий>>. Кроме невзрачной полосы пограничной ничего у французов с нами общего нет. Славен род испанский и древен, глубоки наши корни, не в пример той же Франции. Сонмы знаменитостей наших популярны повсюду, кроме, разве что, Франции. Всевозможные гранды, короли Фердинанды, тенора, портретисты --- здесь родятся весьма и весьма. А у французов --- где певцы, кто монархи? Мы их даже не знаем и не жаждем узнать. 2 (<<Французы>>) Ну, а мы не то что знать не жаждем, мы в упор того не видим, кто в бреду горячки и душевном помраченье, ни аза ни в чем не смысля, нашей Франции прекрасной вдруг Испанию, к примеру, легковерно предпочтет. Ведь, по сути, там все то же, что и тут, однако хуже: раса та же, даже те же Пиренеи, только хуже, и язык почти такой же как у нас, хотя и хуже, по-испански <<буэнос диас>>, по-французски <<добрый день>>. И Атлантика, похоже, та же, и Европа тоже, даже солнце --- номинально --- той же Солнечной системы, но под нашим дивным солнцем все цветет и колосится, а под их противным солнцем все со страшной силой мрет. Злаки чахнут, реки сохнут, звери дохнут, рыбы дохнут, кобры, зубры, динозавры, не сказав ни слова, дохнут, мрут амебы, жабы, крабы, даже люди --- уж с чего бы им, казалось бы, туда же? --- все же тоже и они. Блекнет вся испанская слава, вся их местная гордость --- пред величием Франции. Впрочем --- и гордиться там нечем, и прославиться трудно, то ли дело во Франции. Говоря откровенно, даже как-то неловко, что предмет разговора чересчур неказист оказался, Так что не ясно, для чего мы так длинно о подобном предмете вообще говорим. 1993 К СОРОКОНОЖКЕ Я сделал графики упадка царств, особенно восточных. Томов пятьсот пророческого толка изучил. Взболтал источник смысла, как земного, так и внеземного. И результате сих ученых штудий получил одно лишь слово. Гибель! Всем-всем-всем. Ребус рун, шифр майя хлещут радиоволною вдаль и вверх, безумных литер фейерверк над чернотой вздымая... Сороконожка, верь алхимику, беги в леса, навстречу вечной музыке, для вечной радости, на вечный срок. Не для того ль даны тебе здоровье, грация, талант, краса? И редингот оригинального покроя? И даже ангельский, быть может, голосок? А впрочем --- что я! Гибель! Всем-всем-всем. Доктор, где твой ножик? Плут с букашкой суесловит зря. Чижик резвую изловит, несмотря на все сорок ножек. Была б она хотя бы стрекозой, могла бы улететь долой с материка на остров, где хотя бы все-таки не так черно. Где нет ни чижика, который клюнет, ибо от рожденья злой, ни муравья, который рявкнет: что, мол, скачешь? Законов общих знать не хочешь? Ничего, зимой поплачешь. Гибель! Всем-всем-всем. Остров есть часть суши. Сверху --- певчих дирижаблей хор, снизу --- гончей субмарины жабий взор. Холодные уши. Я нахожусь на карте полушарий, ровно посреди, как столп. Сориентирован на север, этакое статус-кво. Ни в океанских масс перемещенья, ни в передвиженья толп не вовлечен. И кроме призраков архивных, на стороне моей, как прежде, никого. Держись, алхимик! Слева --- сто лет мглы. Справа --- Сан-Франциско. Север --- в северном сиянье, юг --- в дымах. Какой размах! Как близко... Гибель! Навек и напрочь. Друг мой! Мой меньший брат! На карнавале прыгая через горящий обруч, услышишь ли меня? Едва ли. 1993 * * * (ПОСЕЩЕНИЕ --- XXX) Не усердствуй, на этих трехстах стеллажах --- в основном криптограммы, лишь кое-когда --- логарифм, палиндром... Но интимных посланий ты здесь не найдешь ни строки. Шлют в избытке, да мне сохранять не с руки. Этой ширмы не трогай, за ней пусть не гибель, но риск: там ютится --- отнюдь не наложница, нет --- василиск. Он не кормлен, но если бесшумно его миновать, не проснется. Полицию можешь не звать. Эти с тонкой фигурной резьбой вертела-близнецы суть антенны для ловли особых лучей и пыльцы, но не больше. Не розги для дам, не еще что невесть. Успокойся, антенны на место привесь. Прямо драма, насколько у страсти глаза велики. Кстати помни: в подполье как раз под тобой --- ледники. Вряд ли стоит, всем телом вращая, ломать реквизит. Распалишься, намокнешь. Тебя просквозит. Угловой же камин не расценивай, как таковой: в эту утварь вмонтирован мной типовой бытовой генератор погодных сюрпризов... При чем тут постель?! Не свирепствуй, ведь ты же не следователь. Трижды в сутки: в одиннадцать, в семь пополудни и в три на рассвете --- я утвари сей говорю <<говори>>, и несется циклон в Вавилон, ураган в Мичиган. Жрец дельфийский в сравненье со мной --- мальчуган. Если то, что в твоем называется <<спать>> словаре, посещает одних еженощно, других --- по поре, то (не всех же к одним и другим причислять, господа!) я из третьих. Из тех, что не спят никогда. Не вибрируй, дыши через раз, в остальном я вполне зауряден. И что у других при себе, то при мне: сердце справа, зеленая кровь, голова на винтах... и довольно. Давай рассуждать о цветах. Я люблю гиацинты. А ты? 1993 * * * (ПУСКАЙ --- XXX) Ты возьми, геометр, из казны из моей сколько нужно, инвентарь собери, хоть купцом притворись, хоть пиратом, и ступай, как велю, сквозь кордон. Почему? Потому что ты всего геометр, ну а я как-никак император. И пускай на земле на моей артишок не родится, И пускай от межи до межи --- все ромашки да тундра, За кордоном земля вообще ни на что не годится. Я хочу, чтоб сюда проложили дорогу оттуда. Ни колес грузовых не страшась, ни толпы многоногой, наотрез отвратясь от любой посторонней потребы, целый век я бы мог без помех наблюдать за дорогой. День за днем, как ни в чем, все сидел бы себе и смотрел бы. И пускай надо мной сам Орфей запоет в ре миноре, я и лбом повести поленюсь, позабыв про манеры. И пускай в честь меня назовут океан или море, я и рта не поморщу сказать, что польщен выше меры. Лишь бы гравий хрустел под пятой крепыша-иммигранта и оковы его сундука под звездой золотились, лишь бы, эхом вразлет от холмов расходясь семикратно, ныл рожок путевой... и дороги катились, катились... 1993 ДРУГОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ Проживи, как я, хоть двести лет, хоть триста, хоть на месте сидя, хоть чертя кривые, --- ты в таблицы восковые не уверуешь, как я. Мудрено читать на воске... да и мир --- скорей подмостки, чем, увы, библиотека. И плевать, какого века есть метафора сия. Ты невзлюбишь этот темный балаган, с его скоромной болтовней, с битьем предметов кухни, с блеяньем кларнетов и жужжанием гитар, с невменяемым партером и любовником-премьером, что на горе всем актрисам, хоть и выглядит нарциссом, все же пахнет, как кентавр. Ты дерзнешь, как от заразы, прочь бежать, презрев приказы, коих альфа и омега в отрицании побега, дескать, тоже болтовня! И раскаешься тем паче в должный срок. Но как иначе? Я ведь брал счета к оплате, а тебе с какой же стати быть удачливей меня? Новым Глостером, впустую принимая за крутую гору плоское пространство, станешь ты менять гражданства с быстротой сверхзвуковой, примеряя, как для бала, антураж, какой попало --- и драгунский, и шаманский, и бургундский, и шампанский, и церковно-цирковой... Так и вижу, как в Гранаде или в Бирме на канате ты танцуешь, горд и страшен, меж бумажных крыш и башен пред бумажным божеством и, понятный божеству лишь, весь горишь и торжествуешь, но --- в Крыму ли, на Суматре --- все опять-таки в театре, и опять-таки в плохом. Лишний раз над башней ближней промахав руками лишний час и лишний раз дотошно убедившись только в том, что твердь воистину тверда, ты опустишь руки словно раб цепной, который бревна ворошит и камни движет, и отчаянье пронижет плоть и кровь твою тогда. И совсем уже бесстрастно, ни контраста, ни пространства не боясь, уже у края, прямо в публику ныряя, прямо в черные ряды, ощутишь спиной негибкой, что глядит тебе с улыбкой кто-то вслед. И будет это Люцифер, носитель света, ангел утренней звезды. --- Без моей команды, --- скажет он, --- вокруг тебя не ляжет мгла, и медленной волною не сойдется над тобою восхитительная тишь. Так что где-нибудь в Лаосе потанцуй еще на тросе или где-нибудь в Майами помаши еще руками, может, все-таки взлетишь. 1993 ПРОСЬБА Не умирай в камышах на подвижном песке, развернувшись лицом к заозерной норвежской деревне, откуда слышны набирающий силу Борей да гудение ветхих мельниц... ни колокольных тебе, ни иных голосов. Пусть я опять удивлюсь, отряхнув с лепестка дождевой блеск на руины и яшмы осколок в залив уронив: почему повисают над камнем волшебные капли и, не коснувшись волны, почему застывает над ней самоцвет? Не исчезай между двух равнозначных полей на гремящем ходу, в безвоздушной томясь тесноте, не своею охотой катясь по железной дороге к югу... якобы к югу --- не важно, сезон не сезон, --- к якобы теплым стволам эвкалиптов... мой бог! что за бедность! Игры с магнитной стрелой... долгота, широта... Нужды нет, хоть на белой Аляске твое пресеклось бы дыханье, разве тотчас в Калифорнии желтой не вспомнил бы я о тебе? Чудом, ошибкой, останься в живых, возвратясь наконец в неизбежный, центральный, любимый тобой, ненавидимый мною город... девять предместий одно за другим миновав. Пусть я застану тебя в мастерской, где глазам никаких дел, кроме древней настенной тарелки... мой бог! сколько тайн мы на этой глазури недавно еще различали! В трещинах мелких ее сколько раз ненароком читалась судьба... Да, но теперь, по прошествии, может, какой-нибудь тысячи дней, ненароком приблизившись, что мы на этой финифти видим? Что, приглядевшись, мы видим на ней? Ничего. 1993 * * * Известно стало, что вблизи от города, в лесах, бунтовщики, мятежники имеют наглость жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе. Отряду нашему приказ: проследовать туда. Отряд кивнул --- и следует. Найти злодеев, окружить врасплох и повязать, маневры все привычные. И через несколько часов отряд уже кольцом смутьянов жмет в их логове. И к горлу каждого копье приставлено --- и мы считаем до пятнадцати. Не долго думая, они смекают, что к чему и что за чем последует. На счете <<три>> сдаются все, оружье побросав, сдаются все, как милые. Кто плачет, кто кричит, что рад правительству служить хоть палачом, хоть пытчиком. Кто выкуп выплатить сулит, кто --- выдать вожаков. Ну, ни стыда, ни гордости. И лишь один сдается так, что всем бы перенять, сдается так, как следует. Лежит, мерзавец, на траве и, глядя в небеса, свистит мотив бессмысленный. Как будто просто мимо шел, решил передохнуть, прилег и стал насвистывать. Как будто вовсе ни при чем (что, кстати, может быть. Никто ж не вник, не выяснил.) Не долго думая, отряд смекает, что живым такого брать не следует. И вот копье мое пронзает горло свистуна. Всех прочих --- в плен, и кончено. В пути обратном я свистать пытаюсь тот мотив, да не идет, не вяжется. Оно понятно: сроду я ни слуха не имел, ни музыкальной памяти. (Как раз того, что следует.) 1993 * * * (АВТОПАРОДИЯ --- XXX) Не жалко двуногих. Кому их возня важна, entre nous soit dit? Я также не нужен. Не жалко меня, хоть пропадом я пропади. Напрасно усталый, страдающий брат взывает о помощи днесь: не жалко и брата. Он сам виноват, впредь будет рождаться не здесь. ...Металл, электрический свет, кислород, химический вкус, аромат. Очнувшись, двуногий себя узнает с трудом. А моторы гудят. И руки, любовницу не доласкав, хватаются за рычаги. О ты, уплывающий вдаль батискаф, сердце свое сбереги! Сквозь сумрак мне видится кормчий хромой, изящна его хромота. И волны бегут, так сказать, за кормой. Вот именно, что от винта. И музыка, как на балу в Тюильри, мне слышится ночь напролет. Но что до грядущей за этим зари --- товарищ, не верь! Не взойдет. 1993