МИХАИЛ ЩЕРБАКОВ - Москва МОЕ КОРОЛЕВСТВО (I) По осенним годам тяжела тишина, словно кто-то вот-вот постучится. И, пускай уж, зима, если будет весна, а, не дай бог, весны не случится. И уже не спасает ни дом, ни очаг, не влекут корабли и вагоны и, то слева, то справа, на штатских плечах, проступают погоны, погоны, погоны, погоны. Впереди темнота, позади - ничего, и горит человек в беспокойстве, и гудят беспокойные мысли его об ином социальном устройстве. Он прочёл, разбирая санскрит и латынь, о властителях вольных и диких. Он, скитаясь, бродил по обломкам святым, по руинам империй великих. Меж племён и времён он искал без конца вариант идеального строя, но нигде не нашёл для себя образца и не встретил покоя, покоя, покоя, покоя. И теперь в захолустье, в трущобе, в дыре, отыскав подходящее место, совершенно один, на пустом пустыре, он возводит своё королевство. Кропотливо, ценою большого труда, он рисует проекты и карты, он один воздвигает свои города и свои воодружает штандарты. И, шагая под знаменем скорбной любви, он навек упразднует погоны. Как январь белоснежны его корабли и прекрасны законы, законы, законы, законы. И хотя он не скрыт от порочной среды и от мрака жестоких наследий, если грянет беда, то причиной беды будет только коварство соседей. Он один беззащитен, высок, умудрён, мастерит, укрепляет и лепит. А потом отрешенно восходит на трон, и в душе его трепет. МОЕ КОРОЛЕВСТВО (I) О, боже, благодарствуй, я в царствии твоём своё построил царство и ныне правлю в нём. Хрупка моя обитель - заботы круглый год. Я - сам себе правитель, я - сам себе народ. Согласно вечных правил почёт со всех сторон. Я сам себя поздравил, когда взошёл на трон. Я все награды роздал, я все чины раздал, я сам всё это со'здал, я сам это всё созда'л. Хожу к себе с докладом, воззвание пишу, командую парадом, и знаменем машу. О, слабость произвола, о, вольный дух казарм, я - сам себе крамола, я - сам себе жандарм. Что хочешь растолкую, решу любой вопрос. Одной рукой бунтую, другой - пишу донос. Стою, как есть, единый на плахе бытия: единый подсудимый, единый судия. Когда же опускаю топор, что было сил, прекрасно понимаю, что сам себя казнил. Во имя государства глава моя легла. О, боже, благодарствуй за все твои дела. * * * Призвав решительность и строгость, язык бахвальства отрубив, я признаю свою убогость перед величием других. И сколь бы тонко мне не льстили, какой бы мне не пели вздор, как джентльмен в своём бессильи, я сознаю с тех самых пор, когда мы новый мир построив, причём, действительно, с нуля, произвели на свет героев, каких не видела земля. Земля не знает скорби горячей, чем та, которую ношу в себе. А мой герой был скромный малый, существовал по мере сил, не познакомился с опалой, но и фавора не вкусил. Юнцом не ползал по окопу, не лазил к барышням в альков, не эмигрировал в Европу из-за незнанья языков. Был самоучка по культуре, и по натуре - Робинзон, чему в реальной конъюнктуре едва ли сыщется резон. Когда кругом волненье тысяч и политический процесс, кого ни тронь - Иван Денисыч, куда ни плюнь - КПСС, он размышлял об Эмпедокле, читал Мюссе, ценил Массне, и по зиме гулял в монокле, а по весне носил пенсне. От слабых лёгких ждал подвоха, искал спасенья во враче, и я бы о нём не думал плохо, если бы думал вообще. Земля не знает скорби горячей, чем та, которую ношу в себе. А так как я о нём не думал, не посвятил ему труда, не сделал шага, в ус не дунул, не двинул пальцем никогда, вот и не стал он ни примером, ни назиданьем, ни лучом, так он и канул неприметным, так он и сгинул не при чём... ... 1989 ШЕЯ Для кого чего важнее - это пусть решает свет, знаю я - важнее шеи в человеке места нет, но всю жизнь, как будто знают, как узлы её тонки, шею галстуки терзают, шею жмут воротники. А всего конечно злее ...девок всех мастей ...без конца висят на ней. Я запретных этих фруктов сьел немало здесь и там, не завидую тому, кто по моим пойдёт стопам. Пам-парам. Рам-пам-па. Ой вы, девочки-девчонки, я ж не против, я же за, я ж целую ваши щёки, ваши губы и глаза, я ж за вас под песен звуки подымать готов стакан, но пленительные руки - это ж крепче чем аркан! А как же шея? Что мне делать? У меня ж ведь их не две. Это всё же орган тела самый ближний к голове, не какой-нибудь отросток, просто так и ни при чём, как-никак, а всё же мостик между сердцем и умом. Пам-парам. Рам-пам-па. Ну а вы хотите сразу все мосты переломать и заставить бедный разум замереть и задремать, а куда тогда мне деться - только сгинуть и пропасть, ведь моё большое сердце без труда захватит власть. А потом, поймите, братцы, неизбежно, как назло, надо будеть просыпаться, просыпаться - тяжело. И ещё нашёл бы силы и не сетовал бы я, но болит невыносимо шея хрупкая моя! Пам-парам. Рам-пам-па. 1983 КРЫМ II Ни на чью не посягну честь, не точу ни на кого меч, но одна мечта во мне есть распрекрасная из всех мечт. День за днём она растёт вширь я ей раб и я же ей царь, это ж с виду только я хмырь, нагоняю на людей хмарь. А на деле я ж хочу смочь улететь от здешних мест прочь, и гляжу всё время вдаль, вдаль, да отсюда не видать, жаль. А улететь хочу, как в том сне - по веленью колдовских чар. Самолёт не подойдёт мне, мне воздушный подойдёт шар. А мне люди говорят: Брось, ну куда тебе на шар влезть, всё ты как-то от других вкось, а ведь сам не бог весть кто есть. Ты для нас, говорят, вообще - ноль, ишь удумал про чего петь! На шарах летать, дурак что ль? На ка вот тебе транвай есть. И несёт меня трамвай вдаль, и грызёт меня печаль-грусть, не туда куда хочу, жаль, ну да что ж, куда-нибудь пусть. Вы ж мадам не лейте слёз здесь, как-нибудь не пропаду там, и вообще я не умру весь, разве только от любви к вам. Даже если расшибусь вдрызг, отыщу среди живых щель, распадусь на мильон брызг, хоть одна, да попадёт в цель. И летит трамвай во весь пар, и пускай летит, и пёс с ним, а я всё так же помню свой шар, и по-прежнему хочу в Крым. 1985 * * * А кое-кто по костям моим пройти мечтает, бог его прости, со славою, со славою. При этом скелет несчастный мой круша как левою ногой, так и правою. Он с этою мыслью ходит там и сям, гуляет по гостям, беседует, обедает, а что я и сам великий маг и факир об этом он, чудак, не ведает. И весь его клан и вся родня ему превратить велят меня и в крошево, и в месиво, но если уж выйдет - кто кого, то не он меня, а я его, скорей всего. И если уж, вправду, быть не быть, то мне ли его не победить капканом ли, обманом ли. Сожгу на огне, затру во льду, да что я способа не найду, да мало ли. Но осуществить сей трудный план мешает мне мой премудрый клан учителей, родителей, считая что я его должен в гроб свести его же путём и, чтоб все видели. Ну, то есть, чтоб ей, родне моей, не осрамиться перед всей державою, державою, обязан я, публично, сам, протопать по его костям со славою. Вот так-то мы с ним и ходим друг за другом, желая страшных мук, как он мне, так и я ему. И можно, прикинув что к чему, понять, что служим мы одному хозяину. О, этот хозяин, ритуал - борьбы кровавая этуаль обычая, приличия. Дающего шанс в короткий срок достичь, при помощи крепких ног, величия. А счастье не здесь, а счастье там, ну, то есть, не там, а здесь, но не нам прельщаться им, пленяться им. А кто не с нами, тот против нас и мы готовы сей же час заняться им. И снова весёлый хруст костей прославит всюду его и моей всевластие династии. И будет повержен враг и тать, который осмелится здесь мечтать о счастии. А счастье не здесь, а счастье там, ну, то есть, не здесь, не там и не сям, ну, то есть, не им, не вам и не нам, ну где же оно? Ах, если бы сам я мог это знать... 1983 * * * Меж этим пределом и тем, плутая в изгибах пространства, забыв обо всём насовсем, я помнил о ней, и напрасно. Мария, весна прожита, умчались твои вороные, бесмертна была лишь мечта, бессмертна она и поныне. Что злато звенело - пустяк, железо звенело не тише, и праздник ещё не иссяк, и флаги трепещут на крыше. Но выше, чем флаги - забор - трон старца, тюрьма молодёжи, на входе стоит мародёр на выходе стал мародёр же. С какого конца не начни к началу, уж точно, не выйдем, бессмертен лишь всадник в ночи и то, потому что невидим. Мария, кораблик-душа, ничто ничему неподвластно. Сто лет спотыкаясь, греша, я помнил тебя, и напрасно. Покуда в дальнейшую мглу мечта улетает жар-птицей, на диком раёшном балу останешься ты танцовщицей. И если случится что дня не хватит для главной кадрили, господь, отними от меня, оставь для неё, для Марии. А лучших путей не найти что толку прельщаться иными, сошлись бы и наши пути, но вечность легла между ними. И полно, простимся с мечтой, будь счастлива вольная птаха, мой всадник уже за чертой и на небо смотрит без страха. Мария... 1989 * * * Мой гордый дух под звёздным кровом, стерпя всю силу чар твоих, не устоит пред добрым словом, но ты не знаешь слов таких. Они одни владеют мною, им внемлю больше, чем себе, едва заслышав их, порою я забываю о судьбе. И верю я, что боль остынет, замрёт в пучине вечных вод, волна ... нахлынет, мосты минувшего зальёт. И тяжкий вдох забытой грусти томить не станет больше грудь, сожмёт порою, но отпустит, отпустит же когда-нибудь. Пойду, как шёл - слагая слоги, пускай кругом туман и мгла, но светлый луч в конце дороги коснётся моего чела. И люди там, под солнцем новым, за всё, что сделаю для них, меня помянут добрым словом, а ты не знаешь слов таких. 1985 ПРОЩАЛЬНАЯ III В конце концов - всему свой час, когда-нибудь, пусть не теперь, но через тридцать-сорок зим настанет время и для нас, когда на трон воссядет зверь и смерть воссядет рядом с ним, и он начнёт творить разбой, и станет воздух голубым от нашей крови голубой. Мы удалимся в царство льдов, в страну снегов незнамо чьих, и никаких потом следов, ориентиров - никаких, но наша кровь, кипя в ручьях, придёт в моря теченьем рек и отразится в небесах, пусть не теперь, но через век. Всему свой срок, бессмертья нет, и этот серый небосвод когда-нибудь изменит свет на голубой и час придёт, и попрощаться в этот час, когд б ни пробил он, поверь, не будет времени у нас, мы попрощаемся теперь. С любовью к нам от нас самих пошлём приветы на века не раставаясь ни на миг до тех до самых пор, пока неоспоримый, как приказ, закат шепнёт ... затем пройдёт и он, всему свой час, прощайте все, спасибо всем. 1988 * * * Ничему не поверю, ничем не прельщусь, кроме этого звонкого чуда, эта музыка дымом летит к облакам перелётных лишая обзора, эти звуки победно парят в вышине и бравурно слетают оттуда, по пути поглощая небесную ткань и рождая моря и озёра. Дай мне руку, я чую далёкую флейту и знаю кого призывает она. Уж не эта ли сладкая влажная даль, не она ли одна, не затем ли, от занятий моих отнимала меня, вырывала меня из объятий, чтобы плыть во всю прыть, во всю мощь, на всю ночь, открывая всё новые земли, а когда исчерпаются силы мои, отчего бы и жизнь не отнять ей? Нет спасенья, я слышу - мой час уже близок и слабое сердце готово к нему. Не имеет пределов, не знает границ эта страстная властная лира, сопрягая мучительный голос низин с перезвоном заоблачной тверди, словно тайные тёмные токи земли, растворяясь в гармонии мира, создают эту боль, но не скорбь, этот сон, но не смерть, а движение к смерти сквозь пространство, я вижу магический отсвет и чьи-то одежды у самой воды. Просыпается берег, потоки шумят, голубеет туманная Лета, нависает над Летою дым бытия до чего ж он и горек и лаком. О, помилуй несчастное сердце моё, не кончайся, волшебная флейта, сохрани этот звук, разомкни эту цепь я ещё своего не доплакал. Дай мне руку, я все свои ветхие струны и редкие книги оставлю тебе. 1988-89 * * * Затем же, зачем рыжий клоун рыж, жених твой тебя предпочтёт вдове, затем же, зачем на земле Париж, ты будешь безвыездно жить в Москве. Ты чёрную должность ему простишь, и замуж без слов за него пойдёшь, постольку, поскольку щебечет стриж, ты будешь примерной женой, ну что ж. И вьедешь в одну из больших квартир, где сможешь в избытке иметь всего, и станешь там чистить его мундир, и орден и штатский костюм его. Доходными будут его труды и в праздник, решив отдохнуть от дел, он сядет кутить от богатой мзды затем же, зачем белый клоун бел. Учавствуй в веселье, пирог готовь, столы накрывай, развлекай гостей, но помни - в бокале с шампанским кровь и слёзы, Мария. Не пей, не пей. 1989 2/4 ПЕСНЯ СРЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА I Я точно знаю, что значит масса, и вечно буду одним из масс, вот я живу на проспекте Маркса, но что в том счастья раз я не Маркс? Не быть мне первым, не быть последним, не быть мне видным, так что с того? Я вечно буду обычным средним и мне не важно среди кого. │2 р. Я утром выйду, возьму машину, в кабину сяду, толкну рычаг, и еду прямо на середину, а середины меня никак. Пускай все сволочи и балбесы глумятся радостно надо мной, да - я не доктор и не профессор, нет - я не Байрон и не другой. │ 2р. Пусть эти крысы с высокой крыши плюют в меня, я стерплю, хоть как, я им не лысый, я им не рыжий, я им не в шляпе и не в очках. Все где-то с краю, а я вот между - совсем простой и один совсем, ни на кого никакой надежды, зато ответа ни перед кем. Зато ни с кем не делю награды и все затраты терплю вполне и мой красивый рефрижератор летит туда куда надо мне │3 р. 1984 2/4 НАСТАСЬЯ Как тебя он лупит! Как тебя он бьёть, как тебя он любит, упаси господь! Ты ему рогами украшаешь лоб, он тебя ногами спихивает в гроб. Не горюй, Настасья, он на то и муж! Я ж тебе для счастья, муж для прочих нужд. Он тебя излазит за вчера и впрок, он тебе наладит вдоль и поперёк, а когда устанет крыльями махать, он тебя оставит поедет отдыхать. Отдохнёт широко, попадёт в Кресты, ой, погоди немного, отдохнёшь и ты. Драки и побои - это всё семья, а на остальное существую я. Я приду с приветом, прокрадусь тайком, расскажу об этом, расскажу о том, согрешу, согрею пламенем души, а коль не сумею, сердца не держи. Счастье быстротечно, горе - навсегда, муж у те навечно, я на иногда. Как тебя он губит, долго ль до беды? Как тебя он любит, бог не приведи. Не горюй, Настасья, он на то и муж, я ж тебе для счастья, муж для прочих нужд. 1983 2/4 * * * Давайте, други милые, буянить и шалить, над каждою могилою не будем слёзы лить, беду-судьбу лохматую устанем проклинать и жизнь свою сломатую не станем поминать. Мильонов мы не нажили, до звёзд не добрались, но взяли и отважились - сошлись и собрались. А значит продолжаются весёлые года, и где-то разгорается далёкая звезда - закутана, замотана туманами потерь когда ещё взойдёт она, но ты, товарищ, верь, товарищ верь. Мы сильные и смелые, мы спорим и шумим, мы ничего не делаем и много говорим. И всё идёт по-прежнему: лови, плыви, живи, а в нас тоска по нежному и хочется любви. Ни муками, ни ласками не дарит нас она и в небе, хоть ты глаз коли, не светит ни хрена. Когда то назначалось нам задатки раздавать, а вот теперь осталось нам остатки подбирать, но нынче это всё сравним с поломанным грошом и тут же песню сочиним про то как хорошо, как всё хорошо. И песня сочинённая пробьёт и мрак и глушь, и выйдет окружённая толпою наших душ, и вместе с этой свитою, подмигивая нам, крылатой Маргаритою взовьётся к небесам. Пройдётся песня по небу среди пустых высот и в небе сразу что-нибудь, глядишь да и взойдёт. И как же будет здорово когда сквозь толщи туч, как знак рассвета скорого, пробьётся слабый луч. Ну что за ночь, ну что за синь, ну что за мир такой! И ты, товарищ, рот разинь и ты, товарищ, пой, товарищ, пой. Ах, песенка умытая потоками добра, будь нашей Маргаритою, мы будем Мастера, и станет просветлённая и тоже глянет ввысь тобою исцелённая, поломатая жизнь. А в небе бесшабашные сияют огоньки, и мы с тобой бесстрашные стоим, как дураки. А мир кипит, а мир ревёт пока мы так стоим, и кто-то где-то глотки рвёт попутчикам своим, и кто-то звёзды достаёт в ладошки, иль на грудь, но это всё придёт, пройдёт, а ты, товарищ, будь, товарищ, будь. 1982 2/4 КАРИАТИДЫ Ла-лай... Что-то где-то происходит, ладно, ну и пусть бы. Люди рушат и возводят здания и судьбы. Судьбы лепятся, как стены, и, как бюсты, чувства. Тоже, милый, всё священно, тоже, брат, искусство. Вот-так, а ты как думал... Строишь славное строенье, вроде всё как надо: барельеф и обрамленье, крыша, анфилада, слева виды, справа виды, ходы-переходы, по бокам Кариатиды подпирают своды. Не забыл и, слава богу, навести орнамент, что ж забыл? Забыл немного - заложить фундамент, вот те раз, а, впрочем, слушай, что же тут такого? Можешь сразу всё порушить и построить снова. Мастерство своё утроить можешь, бог с тобою, а ломать - оно не строить, так же и с судьбою: скажем, вышла неплохая крепкая обитель, но изъяны различает только сам строитель. Если он принципиальный, даже средь оваций, даже если шум похвальный будет раздаваться, гонор свой подальше сунет, не внимая гвалту, отойдёт, посмотрит, сплюнет и возьмёт кувалду. Был бы я такой же честный, я б не сомневался, я б за свой домишко тесный этак не держался, я размял его дотла бы и построил новый, но такой родился слабый я и бестолковый. 1982 3/4 * * * Просыпаюсь, и гложет стыд - до чего довело вино: всё что может болеть - болит, остальное бесчуственно. И, к тому же, весь дом вверх дном, и не только весь дом - вся жизнь, и повсюду кругом разгром, хоть под поезд беги ложись. Постоянно, чуть где чего, скажем грамота иль деньга, как другим, так всегда - "Ого", ну, а мне, как всегда - "Ага". И, со вздохом ещё таким, усмехаются сквозь очки, даже если скажу: "Апчхи!", "Будь здоров!",- говорят другим. Эх, отрезанный я ломоть! Позабыла меня страна! И жену подарил господь: чудо-юдо, а не жена. Нет, ну как она всё угадывает! Всё одно прямо с другим увязывает! А ведь я ж должон от такой жены сохранить себя мужиком. Что, с одной стороны, накладывает, а с другой стороны - обязывает, только я, хоть кричи, но с любой стороны выхожу при ней дураком. Нет, ну как это ж ей не лень всюду рожу совать свою! Каждый день на меня трень-брень: отчего это мол я всё пью! А я, эх, и сам бы не пить хоть щас, но когда кажный день трень-брень, ну не выдержишь иной раз, потому и пью каждый день. Раскались ты враз моё темечко, погори душа синим пламенем, пропади ты мозг да изыди ум, только горе мне от тебя! А, ведь помню же, было времечко, я ведь тоже шагал под знаменем, я ведь тоже хотел в президиум сесть на празднике Октября. И себя самого мечтал так высоко нести, борясь, и понёс, да видать устал, уронил, понимаешь, в грязь. Просыпаюсь, и как не спал, продолжается страшный сон, если раньше хоть стыд глодал, то вчера отнялся и он. И уж сам я себя несу, или что-то меня несёт, всё равно я один в лесу и никто меня не спасёт. А уж вырваться, выйти их лесу всей душой хочу, прямо как никто, и хотя я сам, чай не суперстар, всё ж не сукин сын, не того. Тока страшно мне: вот как вылезу, а, не дай бог, вдруг там не бог весть что, а, не дай бог, там ещё злей кошмар, нет уж пусть как есть, ничего. 1986 2/4 ОПИЛКИ Ведь вот как жизнь у нас идёт! Ведь вот как: всё также по утрам гудит затылок, не убывает в магазинах водка, соотносясь с ресурсами опилок. Наверно постарались, слава богу, в охотку попилили-порубали, и, слава богу, хоть опилок много, должно немало дров да наломали! Опилки есть и жизнь не увядает, и водка бьёт, как гейзер, и клокочет, и всяк, кто хочет ею обладает, и всяк, кто хочет выпьет сколько хочет. А кто ж не хочет? Каждый, вне сомненья, возьмёт себе всё то же и всё там же, без всяких похорон и дней рожденья, а просто, чтоб не выдохлась стоямши. Возьмёт и уничтожит, и забрезжит сияньем глаз во тьме осточертелой, и с радости кого-нибудь порежет, и заберут его за это дело. Общественность осудит и остудит его порывы, что не в меру пылки, дадут ему пилу, он всё забудет и будет он производить опилки, и водка в магазинах не убудет. Ла-лай... 1983 2/4 * * * Ой, да что ж это такое, неумелое житьё, это горе и кого - и не твоё и не моё, это наше и не наше, эта кража, этот храм, ты не выпитая чаша, то ли я, то ли бальзам. Этим горестным союзом сбит порядок, смят уклад, то ли мы мешаем узам, то ли узы нам вредят, то ли муж дурак-сановник тоже понял что и как, то ли я чудак-любовник слишком искренний чудак. Ты не выдержишь - умрёшь и, дале некуда играть, он ведь спросит, что мол врёшь, да и не сможешь ты соврать, а доносчик, паж из свиты, улыбнётся, скажет лишь, что враньём мы все покрыты: не соврёшь - не совратишь. Не при чём тут, знаешь, узы, слишком мним их горький дым, это нам мешают музы, или мы мешаем им. Чашу кто-нибудь пригубит, в ней окажется вино, чудаков нигде не любят, дураков везде полно. Будет всё, как ты захочешь, будет тяжко жить в дому, но судьбу, что ты мне прочишь, я, должно быть, не приму. Ты останешься при муже, это каторга - пусть так, но чудак, ей богу, хуже, много хуже, чем дурак. Шлейф подымут и разгладят, слёзы вытрут, грех скостят, музу накрепко отвадят, узы заново срастят. И, ступая этой твердью, расцветёт судьба твоя, а умрёшь ты странной смертью: в тот же час, когда и я... 1982